От редколлегии БЛК
В декабре прошлого года новым резидентом БЛК стал автор, пишущий под псевдонимом "Иванов Август". Стихотворение "Сахалин" Иванова Августа http://stihi.ru/2021/12/30/6933 вошло в народный шорт-лист и в шорт-листы двух экспертов: Марии Перцовой (обзор http://stihi.ru/2022/01/12/7166) и Елены Тагановой (обзор http://stihi.ru/2022/01/12/7206).
Творчество Иванова Августа вызвало к жизни заметки Ольги Озеровой, которые размещены ниже вместе с подборкой из его стихотворений. К сожалению, на данный момент автор закрыл свою страницу на Стихи.ру. Мы надеемся, что эта пауза продлится недолго, и желаем Иванову Августу здоровья, вдохновения и успехов.
И.Х.
...............
«ДАЛЬНИЙ СВЕТ НЕ В БЛИЖНИЕ КРАЯ…»
Люблю открывать авторов (для себя ли, для тех, кому не все равно, а любопытно), которые не знакомы ортодоксам поэтического рунета, не публиковались на страницах известных и не очень журналов, а просто блюдут свою творческую самость, пишут да пишут себе потихоньку, никого не обременяя. Эта особая деликатная «самозамкнутость» лично для меня весьма притягательна в человеке, и я благодарна автору за то, что он предоставил мне возможность поговорить о своих стихах с чуть более расширенной аудиторией.
Позволю себе лирическое отступление. Как-то вычитала, что частицы света, летя в вакууме, дают ученым возможность для исчисления абсолютной величины скорости распространения электромагнитных волн… Не знаю, пригодится ли мне это знание практически, но само положение навело на мысль: а как быстро распространяется в житейской среде (не в вакууме, боже упаси!) свет добра, гуманность, эмпатия, сочувствие? «Элекромагнитность» волн хороша, нет сомнения, много интеллектуального и драгоценного несет сие знание, но для созвучия и стабильной уверенности так хочется, чтобы скорость этого объемного блага была безумной, мгновенной, исцеляющей. Гуманизм определяет высшей ценностью жизнь человека. Все вокруг проистекает от одной надобности возрастить его, привить ему человеческое, поставить в ряд с себе подобными, чтобы был не хуже прежних, вдохновлял и вдохновлялся… Человеческая жизнь как пик развития Вселенной, плод ее разрешения от бремени предназначения.
Как бы пафосно ни звучали слова, зачем оно все устроено с Человеком, но писать о природе его никогда не было делом благодарным. Созданный Кем-то, силящийся понять самоё себя, да так и не сподобившийся – вот он, главный лирический объект, ни дать, ни взять, а бери его, тепленького…
Стихи автора Иванов Август я узнала почти пять лет тому назад. Они привлекли мое внимание трогательной незавершённостью ситуаций, равномерным, без рывков, длением в пространстве нарратива, принципиальной описательностью процесса без надуманных, диктующих мораль выводов Они ровны эмоционально, доброжелательны, без нравоучений и менторства, панибратства и ехидства. Пожалуй, их сквозного лиргероя хорошо иметь вагонным попутчиком – и выслушает, и тему поддержит, и скажет впопад… Только вот после этих слов остается чувство какой-то сугубой мыслительной автономии, когда не сразу, а с течением жизни, словно выныривая из рутины, обращаешься к прошлому и начинаешь понимать: а вот тот человек с верхней полки молчал-молчал, а как сказал, на душе легче стало.
Вдох. Выдох. Выдох. Вдох. Поторопись,
не опоздай, чтоб теменью чернильной
наполнилась недожитая жизнь,
как пустотой с мельчайшей книжной пылью.
Вроде и не многословно, а так емко, так доходчиво, что и добавить нечего, остается только подбить локтем жесткую казенную подушку, да набок.
…Каждый из живущих составляет для себя какую-то непременную формулу если не счастья, то определенно комфорта, удобства бытия. Главный герой Августа тоже задумывается:
Что делать нам, и как себе помочь
дни коротать, текущие уныло?
Говорят, даже в Библии слово «делать» используется более двухсот раз. В рецепте сносной жизни лирического персонажа много таких возможных действий: «доволынить сентябрь», «глядеть на дрожь промёрзших мест», «отцветать последней надсадой», «смотреть на реку, крест, мороз, ландшафт из ваты». Список рекомендаций настолько близок каждому из тех, кто читает этот текст с монитора, что будто сами и писали. Вот в чем нельзя отказать лиргерою, так это в сосредоточенной созерцательности и острой потребности не возбудить никаких метаморфоз в окружающем и без того катастрофически быстро меняющемся мире.
Декабрь прощается с твоим
пальто и гладит мягкий ворот.
На санках домик катит мим
в трёхцветном свете светофора.
Твой силуэт чуть освещён
кружащим снегом. «Я приеду,» –
ему ты крикнул бы, но он
уже пропал, и следа нету.
Для меня никогда не было важным, анапестом или ямбом ваяет поэт. Давайте мужские и женские рифмы тоже отложим, пусть себе договорятся наедине в сторонке. Да, пусть «тело» стиха, живущее по своим законам сложения и ритма, пребывает в добром здравии. Все эти мелочи не стоят того, чтобы пропустить в написанном главное: человечность, способность к эмпатии. Говоря короче, душу.
Кроме очевидной «прокуренной волчьей» души, в подборке есть и не явные, но трогательные обращения к идеальному, бессмертному человеческому духу, его булгаковской борьбе за свет и покой, раз за разом повторяющиеся процессы восстановления, преодоления болезненной процедуры приноравливания себя под матрицу смысла. Эти акценты прозрачны, но насыщение ими общего настроения стихов работает на одну общую цель: помочь читателю найти выход, подсказать путь, уравновесить все расшатанное и разболтавшееся в нем, создать свою модель счастливого неведения. Так гомеопатический раствор, становится эффективнее по мере его разбавления. Есть почти сопоставимые с этим парадоксом метафоры: растворение взгляда в желтизне осени; сусальная тонкость (читай, прозрачность) яви; нечто, привидевшееся спросонку… Лишь в одном месте автор заметно переходит грань своей беспристрастности и открыто говорит об «эффекте новокаина», признаваясь все же, что – болит, и болит ощутимо.
Французский живописец Жорж Брак подметил, что наука успокаивает, а искусство существует для того, чтобы не дать успокоиться. Образность как стилевая черта художественной речи автора Иванов Август, кажется, и работает на то, чтобы вывести читателя за рамки его обывательского кругозора, но сделать это с теплой, нетравмирующей интонацией. «Жирный бутерброд заката», «шалманный звук ночного аккорда», «каталажный иероглиф тату», «щербатый поцелуй ночи» – эти почти визуальные конструкции не казенно холодны, а неназойливо близки и полны каких-то особых, легкоусвояемых эмоциональных «калорий», как в материальном мире – тарелка похлебки, вовремя поданная щедрой рукой, съедается быстро, но насыщает надолго, без изжоги и с послевкусием.
У японцев есть такая форма досуга, возведенная почти в ранг искусства (а они любят возводить в ранг искусства всякие безделицы) – рисование иероглифов мокрой кистью по горячему асфальту. Ясное дело, такая закорюка живет мгновение. Так для чего же она человеку? Что в ней проку? Поймала себя на мысли, что та же обреченная сиюминутность, мягкость свойственна стихам Иванова Августа. Вот вам пример одного почти полного текста:
[…] И снова засыпаешь, наизусть
всё тот же видя сон: немая грусть,
обняв колени, тихо сядет рядом.
Так посидит, пока не рассветёт,
поднимется и медленно уйдёт,
с тобой стараясь не встречаться взглядом.
А ты останешься. Уже через плечо
она украдкой поглядит ещё
и лишь губами скажет: «До свиданья.
Не сомневайся, просто очень жди.
Поверь, уже не будет впереди
второго вот такого расставанья...»
Обратите внимание, после прочтения стихотворение как бы «испаряется». Проповедуя те же ценности, оно контрастирует с классическим симоновским «только очень жди», являясь в каком-то смысле его антиподом, но с этой, обратной, стороны значений все так же обнадеживающе гуманно: расставания не повторяются, а значит, в этой их обещанной новизне будет новый повод для встречи.
В миропонимании автора оправданно много соприкосновений с миром Востока. Азиатские интуитивизм, интровертность, спиритуальность – любой на вкус ингредиент для приготовления поэтического коктейля по-августовски. «Вердикт о ссылке» именно в эту часть света – на восток! – выносит он в качестве аргумента, определяя своих персонажей в составе того самого Дао, которым каждый из живущих идет, либо освещая мир собою, либо оставляя его без своей причастности:
Я всего лишь перрон с чемоданом,
ты всего лишь на поезд билет.
До недавнего времени «азиатчина» ассоциировалась в сознании «европеоиднорожденных» (да, мне нравится «Игра престолов») с варварством и чумазией. Но ничто так не корежит традицию, как ледяное дыхание времени. И вот уже те самые азиатские штучки, которые были не совсем аутентичными, становятся приемлемыми, ассоциированными с обыкновенностью. Для меня этот тренд в подборке автора прослеживается вот здесь:
Лишь прогнившие листья антенной,
как иглою, латаешь, продёрнувши нить
сквозь фланель в пахе тесной вселенной.
И вот здесь:
[…] На пачке (сигарет – прим. авт.) черти с перцем
едят руками, так как так вкусней,
твоё насквозь прокуренное сердце.
В лузу огромного стола поэтических метаморфоз, на котором автор условно сражается за право сначала – вау! – фраппировать читателя, а потом, отстояв честные свои лингвистические границы, отправляет еще пару-тройку шаров, звенящих в особом тембре японской бивы. Возьму близкий мне по гамме «лиловый декабрь» (лиловость в восточной культуре признак благородства) и «не бант нелепо сувенирный – лишь незаметный оберег» как символ минимализма и принципа жизни «без капслока». Есть еще, я вижу, но остановимся на этих. И неслучайно космонавт, аккуратно инъецированный в повествование пластилиновой игрушкой, летит в прекрасное будущее, упакованный именно в капсулу «Востока», которая под особым углом восприятия становится собирательным образом новой азиатской духовности.
Откат к московским реалиям также имеет своеобразный «восточный дискурс». Тогда как, к примеру, в японском языке применение ударения в слове несколько иное, стихи Августа будто невзначай сбоят неожиданно и слегка инфантильно (так может говорить путешественник, давно отбывший из бухты родного диалекта; но вот он вернулся домой и пытается нащупать присную мелодию речи). Образ Москвы, «спящей», «промерзшей», «ископаемой», «прощальной», «серой», «суровой», накатывает, словно обратная волна тихоокеанского цунами. Чтение подборки приводит к мысли, что Москва для автора – нечто очень генное, подкожное, и рай обетованный для его лиргероя. Взволнованной или, говоря языком автора, «волновой» лирикой и гулким фоном всей московской саги в подборки звучит стихотворение «Катись-катись, упрямая Неглинка…»:
Пусть волны отразятся странно гулко
и отойдут, не пощадив улик,
за черновик московских переулков,
московских переулков черновик.
Прозрачность общих лексико-синтаксических и интонационно-образных особенностей стиля приватно взаимодействует с областью коммуникативных приоритетов персонажей. Лиргерой неоднократно признается, что как только он что-то пытается произнести, то сразу «тают бессильно заклинанья слов». А ещё случается, что «слова во рту роятся неумело». Автор пытается донести, что сказанное не суть. Важнее, надо полагать, замолчанное. Вот этот выбор в пользу невербального обрекает и даже уполномочивает все действующие лица общаться опосредованно, на уровне игры в общение. На этот же прием работает пластилиновый космонавт, игрушечный ковчег, оловянный солдатик, пенопластовый супергерой, домик на санках, хлопушки фантазий, глиняные журавли, звери из теста, черно-белые мультяшки, играющий на белой трубе ангел. И уж вовсе прямолинейно, с избыточной долей самоиронии выглядит признание, что если голоса и есть, то они «в голове трут по фене». При допущении, когда что-то должно быть отчасти проговорено, «сговор» все равно получается «секретный и масонский». То есть тоже немного ненастоящий, заигранный.
При несомненной индивидуальности и удивительной, сплетенной в тугой клубок эксклюзивных метафор образности, которая определяет автора изобретателем таких роскошеств, как «босхианские стога», «корабль, как фортепьяно», «отцветать надсадой», «луна – китайский спутник», Иванов Август проявляет доброжелательное компанейство и свободен в применении стилистических приемов или высказываний, бывших до него, но ставших почти идиомами. Помните, у Водолазкина в «Лавре» эти трогательные вкрапления отсылок к современности? Когда, к примеру, юродивый Фома предсказывает преображение определенного места: «Возвращайся в Завеличье, где на будущей Комсомольской площади стоит монастырь Иоанна Предтечи»? Моцарт у Августа рассекает на мопеде посреди карет, и представляется, что это вполне современный вид какой-то определенной европейской улицы, и подросток на мопеде тоже очень явный такой, модный австриец. Почему нет?
Помимо почти прямых отсылок к Юрию Энтину (про прекрасное далеко) и Александру Кабанову («не сторож сердцу своему»), атмосфера герметичного мира автора заполнена целым сонмом эксклюзивных аллюзий, через которые он проявляет гуманистический интерес к внутреннему миру человека. Мне милы «смертный грех» лиргероя, который «ворчит мохнатым гномом», «прощанье наизусть», «о себе на двоих потоскуем,/ о тебе я поплачу навзрыд», самоопределения «смешной злодей», «никчемный варвар», «так себе атеист». В них теплится огонек внутренней локальной несвободы, которая побуждает к вечной пытке творчества.
Ничто не дается автору так легко и с таким удовольствием, как описание объемов места и времени существования лиргероя. Объемы эти каждый раз наполнены сиюминутным переживанием, смыслом бытия, которое ему получается описать со скрупулезной достоверностью. Пытаясь ранжировать, получила такие «кубатуры»: в стоэтажной купейной коробке, в библиотеке, в непролазной тамбовской глуши, в Москве, в парках, в подземелье, не в ближних краях, в созвездье Одиночеств… Мне представились грандиозные, управляемые лишь авторским воображением, меха в кузне, которые по нарастающей «раздувают» и горячат читательскую фантазию, выводя ее, заложницу вечного офисного прозябания, на уровень комической экологии.
Что ж, говоря о скорости света в начале своего обзора, к финалу я снова пришла к базисным параграфам бытия. Снова я вдохновляюсь несомненным счастьем неуловимых корпускул – лететь в пространстве, неосознанно став абсолютной мерой исчисления определенной величины. Так и каждый из нас суть участник эксперимента. И наши истории в нарративе пытливого Наблюдателя, который уже вытолкнул из руки плоский камешек чьей-то жизни над зеркальной гладью мира, разбегаются с комической скоростью, чтобы когда-то стать уникальным поэтическим эпосом:
Что эта жизнь? Очередной транзит.
Искрится, извивается, бежит
и повинуется лишь ловкости запястья…
1.
Истлевает сентябрь
Истлевает сентябрь. Ты его доволынь,
как желание, ставшее сплетней.
Забывается летних каникул теплынь,
отцветая надсадой последней,
бабьим летом. Уходишь опять в дембеля
за границу с просроченной визой.
В босхианских стогах распластались поля,
подожжённые нечистью лысой.
Так покорно они, как страницы, горят,
подпалив листопадом колени.
Желтизна растворяет поникнувший взгляд,
голоса в голове трут по фене.
Так и ходишь: плащ, шляпа, рванина-старьё.
Поутру натощак - сытый ночью.
Явь сусально тонка этим сумрачным днём
и дыханьем пропитана волчьим.
У кого же отрез на заплату просить?
Лишь прогнившие листья антенной,
как иглою, латаешь, продёрнувши нить
сквозь фланель в пахе тесной вселенной.
2.
Разлука отодвинет как-то вдруг
Разлука отодвинет как-то вдруг
так далеко всё то, что мы, мой друг,
хотели - только, право, не смогли.
И вот уже неясно, правда ли
всё это с нами так недавно было.
Хоть с глаз долой, из сердца всё ж не прочь.
Что делать нам, и как себе помочь
дни коротать, текущие уныло?
И снова засыпаешь, наизусть
всё тот же видя сон: немая грусть,
обняв колени, тихо сядет рядом.
Так посидит, пока не рассветёт,
поднимется и медленно уйдёт,
с тобой стараясь не встречаться взглядом.
А ты останешься. Уже через плечо
она украдкой поглядит ещё
и лишь губами скажет: «До свиданья.
Не сомневайся, просто очень жди.
Поверь, уже не будет впереди
второго вот такого расставанья...»
3.
Ночь без звёзд и без знаков различий
Ночь без звёзд и без знаков различий
в непролазной тамбовской глуши.
Новый шанс быть не взятой с поличным
для прокуренной волчьей души.
Ночь щербатым своим поцелуем
тебя в чащу всё дальше манит.
О себе на двоих потоскуем,
о тебе я поплачу навзрыд.
Звук шалманный ночного аккорда,
каталажный иероглиф тату.
Что ты, серая умная морда,
на незримую смотришь звезду?
Обернись, клацни пастью голодной,
покажи мне оскал боевой.
и прижавшись к щеке моей плотно,
на двустволку беззвучно повой.
4.
Гагарин
Космически бездонной ночью
звучит на счастье караоке.
Увидишь скоро ты воочью,
какой же твой полёт далёкий.
И чернота за синей плёнкой,
слезами залитые стёкла –
всё-всё привидится спросонку
расплывчато и как-то блёкло.
Ну а пока тебя уносит
твой рейс в созвездье Одиночеств,
куда-то, где навряд ли спросят
тебя, из-за чего просрочен
билет твой; и зачем отложен
твой вылет; и твою анкету
не спросят - а лишь вверх положат
на счёт твой решкою монету.
*
Закрой глаза - настанет вечер,
хоть торопить его не надо.
Скафандр потрогает за плечи
сырая звёздная прохлада.
И чуть смешно и мешковато
в свеченье тускло-синеватом
по межпланетным автострадам
летит весёлый авиатор.
Его корабль, как фортепьяно,
висит в безмолвии. Из зала
ни звука - лишь мано-а-мано
Венера с Марсом ждут финала.
Пока эффект новокаина
не вышел, в капсуле «Востока»
твой космонавт из пластилина
летит в прекрасное далёко.
5.
Гляди-гляди на дрожь промёрзших мест
Гляди-гляди на дрожь промёрзших мест,
заснеженной читай архитектуры
следы. Считай, пока не надоест,
овец, что серы, сны, что чёрно-буры.
Смотри-смотри, печальный детектив:
на реку, крест, мороз, ландшафт из ваты.
На негатив, на белый нарратив:
невинным - плен, свобода виноватым.
Луна - китайский спутник, янтаря
хмельная капля с мухами снежинок –
льёт дальний свет не в ближние края
на тыльный фланг, такой непостижимый.
О том, что не поплачет о тебе,
сам знаешь, плакать никакого проку.
Играет белый ангел на трубе
вердикт о ссылке далеко к востоку.
6.
Снегопад
<...> и сильный ветер изо всех
насквозь пронизывает город
и дует судорожно поверх
крыш, хищно метя прямо в горло.
Обычный в пору декабря,
он снегом бьёт о стёкла окон,
гася фонарик янтаря,
и дом совсем как белый кокон.
И фары разрывают мир,
и жирный бутерброд заката,
и одиночество квартир,
и ветер дальше всё куда-то.
Суровый город освежён
кружащим снегом. В пору эту
ему ты крикнул бы, что он...
Но крика нет, и эха нету.
*
Декабрь, и холода стоят
в Москве промёрзшей и прощальной;
и белизна, и снегопад
из точки А вслед за печалью.
Декабрь прощается с твоим
пальто и гладит мягкий ворот.
На санках домик катит мим
в трёхцветном свете светофора.
Твой силуэт чуть освещён
кружащим снегом. "Я приеду," –
ему ты крикнул бы, но он
уже пропал, и следа нету.
7.
Неси меня, игрушечный ковчег
Неси меня, игрушечный ковчег,
хоть я всего-то лишь никчёмный варвар.
Как оберег, куда-то на ночлег,
где чьих-то сновидений овцы парно
пшеничными барашками в воде
плывут в волнах застывших фотографий,
и купола с античной тишью где
становятся древней и многоглавей.
В усатое «Напррра...!» всех площадей,
в суконное «Крррругом!» помятых улиц,
хоть я лишь стойкий и смешной злодей,
а годы, павши без вести, вернулись
и в зеркало глядятся поутру,
на акварели лиц былых похожи.
И я глаза, как после сна, протру,
солдатик оловянный и раб божий.
8.
Ночь в библиотеке
Бесценные, как не своя жена,
слова во рту роятся неумело.
Меж книжных полок ходит тишина,
сводя на нет неграмотность расстрелом.
Под вечер забежать в читальный зал,
вернуть библиотекаршу потёртой.
- Что, всё?
- Ну да, уже всё прочитал.
И новых книжек нежно гладить бёдра
глазами. На картинках старый бог
в раю сажает яблони. Не лазать
по ним ему, однако. Каталог
закрыт на ключ. Учёт боеприпасам
ведёт вахтёр, цигарки фонарей
сося всю ночь. На пачке черти с перцем
едят руками, так как так вкусней,
твоё насквозь прокуренное сердце.
Вдох. Выдох. Выдох. Вдох. Поторопись,
не опоздай, чтоб теменью чернильной
наполнилась недожитая жизнь,
как пустотой с мельчайшей книжной пылью.
9.
Гляди на это, сколько можешь
Гляди на это, сколько можешь:
на эту зиму за стеклом,
её нечаянную схожесть
с изысканной болезнью. В том
беды не будет, если даже
неизлечимость ты её
не разглядишь: ей в камуфляже
не так стеснительно. Завьём
реки надломлено пунктирной
под льдом верёвочкою бег:
не бант нелепо сувенирный –
лишь незаметный оберег.
Скользят хрустальные трамваи,
декабрь болезненно лилов.
Не донесясь до слуха, тают
бессильно заклинанья слов.
*
Так что, мой старый чебурашка?
Твой мех искусственный? Пускай...
Жизнь - чёрно-белая мультяшка,
мой длинношёрстный самурай.
Дыши же глубже. Мешковато
сел свитер, медведя'м на смех:
уже, конечно, и не вата,
но всё ещё не человек.
10.
В стоэтажной купейной коробке
В стоэтажной купейной коробке
бантом стянуты к святкам дары.
Моя радость, давай, до поры
мы отложим все планы. За скобки
мы выносим всё то, что под вечер
утопает с закатом в снегу,
что прогнозом погоды на плечи
валит; всё, что к дверному глазку
приникает; фонетикой зимней
рикошетит всё что от зубов:
свитера с оленями, любовь
ко всему, что не станет взаимней.
*
Я всего лишь перрон с чемоданом,
ты всего лишь на поезд билет.
Ну что из того, что нас нет
в расписании завтра? На данном
кокаином перчённом этапе
нам подходит вполне автостоп.
Снегопад строит крепость на шляпе
по полям в окружную. Взахлёб
голосит по-швейцарски кукушка,
к луне тыквой змеится состав.
Скорей дёрни меня за рукав,
разбуди меня. Звякает двушка
в автомата железной утробе.
В отжитое ушедший звонок
увязает в пушистом сугробе
по колено. Ну что же, дружок?
Вынимай свой секрет из подушки.
Что там прячешь? Скорей покажи!
Новогодних надежд голыши
и фантазий пустые хлопушки?
Живи лучше, как будто не трудно:
дни - на глаз, горечь ветра - на вкус,
анальгин и похмелье - наутро,
а прощанье, увы, наизусть.
11.
Катись-катись, упрямая Неглинка
День вчерашний хвостом динозавра
отпечатался в юрской грязи.
Если ты всё закончил, то завтра
нас отсюда скорей увези...
(Неизвестный эмигрантский автор)
Катись-катись, упрямая Неглинка,
сквозь ад решёток, в подземелье вой
тоннелями из мрамора и цинка
под серой ископаемой Москвой.
Я выгоняю на луга твои
зверей из теста, журавлей из глины.
Ты чаем их с цементом напои
и пыточным крюком погладь их спины.
Давно здесь август славится уже
рыбалкой под ато'мными грибами.
До Боровицкой проскочи в барже,
подняв вдоль андерграунда цунами.
Пусть волны отразятся странно гулко
и отойдут, не пощадив улик,
за черновик московских переулков,
московских переулков черновик.
А ветер задувает в воротник,
несясь во тьме с оглядкой шарлатана
под фонаря вдали дрожащий блик
и под акцент грузинский Левитана.
*
Последний в это наше бабье лето
сезонов столь привычный адюльтер
скрипит натужно жёваной кассетой
и примеряет туфли не в размер.
Мой смертный грех ворчит лохматым гномом,
навряд ли самый страшный из семи.
Накинь его, как шаль, под нашим домом.
Накинь, ну а потом опять сними.
*
Плывёт сквозь мрак пещеры городской –
то в спешке, то опять неторопливо –
мой пенопластовый смешной супергерой,
спасающий вселенную от взрыва.
Не рвись пока, засаленная нить,
тянись впотьмах с Ордынки к мавзолею,
чтоб я сюда мог чаще приходить –
ведь я всегда здесь спрятаться сумею.
12.
Моцарт
Постепенно ты вырос. Ну что ж, не жалей!
Нахлобучь свой парик, озорной Амадей.
Под сентябрьской листвы чуть скрипучий винил
по бульвару пройдись, Теофил.
Что-то сердце кромсает и мучает ум?
Шоколадной конфетой испачкан костюм.
Паутиною вышит осенний жилет,
и до Рима в кармане билет.
Погляди в небеса без пощады и дна,
где блуждает опавшей листвы рыжина.
Тишина под пластинку почти не слышна.
Не грусти о себе, старина!
Пусть тебе рукоплещут Милан и Париж.
Из кленовых купюр фрак октябрьский скроишь.
Усмехнись на деревьев сезонный стриптиз
и со скрипкой любовью займись.
Отправляйся немедля куда-то, где нет
ни забот, ни тревог. Листопадный паркет
расстилается в парках под грохот карет,
всё быстрее летит твой мопед.
13.
Любовь как испытанье слепотой
Любовь как испытанье слепотой...
Твой бог, а равно и его нацпризнак
мне не важны. Пусть выбор мой не признан
останется. И словно бы впервой
котельнической гипсовой звездой
восходишь ты. Мой крестик меж лопаток.
Я слеп, я глух, я нем, я лыс, я падок
на твой призыв. Отсюда до Тверской
мы пролетим сквозь воздух городской.
Сразив меня пророчеством библейским,
ты половым путём своё еврейство
мне передашь над спящею Москвой.
14.
Купание красного коня
Что за окном осталось ото дня?
Ни сувенира, ни кивка, ни фото.
Скажи, каким запомнишь ты меня?
Открыткою случайной от кого-то
далече залетевшей par avion?
И красный конь, обузданный античным
наездником, штурмует водоём...
Изобличи, возьми меня с поличным,
поставь на вид. День стынет, словно чай,
косясь на нас испуганно, по-конски.
Напомни мне, как будто невзначай,
что сговор наш, секретный и масонский,
по-прежнему действителен, и ты
по-прежнему на связи, но досада
берёт своё. До местной широты
мне долго на собаках ехать надо,
потом пешком. Потом ползком. И нет
гарантий положительных доставки
открытки, взятой, будто на тот свет,
на почту в среду из музейной лавки.
Пускай летит. Зачем глядеть назад?
Коней купают на закате дети,
и красный разгрызает рафинад,
и подкупает нагота в атлете.
15. http://stihi.ru/2019/10/11/3055
О чём грустишь ты тихо, мон-ами?
О чём грустишь ты тихо, мон-ами?
Я слышал где-то то, что поправим
любой исход. Не стоит огорчаться.
Привет, дружок. Скучаю по тебе.
Но А покинув, по привычке Б
я не скажу - лишь улыбнусь с прохладцей.
Так не сердись же, ма-шери. Есть шанс,
что жизнь сойдётся, словно преферанс,
четыре масти: буби, черви, вини
и крести. Пусть полощется бельём,
а после вовсе порастёт быльём
ткань памяти, теряя свежесть линий.
Я так себе, конечно, атеист.
Угарен воздух или углекисл,
a я пытаюсь ставить свечку богу.
Но ты очаровательно смела...
Так не держи, насколько можешь, зла.
Присядь со мною лучше на дорогу.
За разом раз, не зная почему,
плохой я сторож сердцу своему:
порывист, груб и над собой не властен.
Что эта жизнь? Очередной транзит.
Искрится, извивается, бежит
и повинуется лишь ловкости запястья.