Кровать железная, конторка,
Стул прочный перед ней стоит.
Решётка на двери со шторкой,
Коморы мил привычный вид.
Четырнадцатый номер — Пушкин.
Свет лунный льётся сквозь окно.
В тринадцатой коморе — Пущин.
Отбой — здесь так заведено.
По коридору ходит дядька,
Его фамилия — Зернов.
Он надзиратель за порядком,
Вмиг урезонит крикунов:
«Тушите свечи! Час десятый!
Пора вам, лицеисты, спать...
Не господа вы, поросята...
Не дай Бог, свет у вас застать!»
Его прощают — хромоногий,
На теле шрамы и ожог.
Но ветеран, хоть и убогий,
Ответствен, точен, видит Бог.
Перо грызёт, терзает Пушкин,
Бормочет, что-то говорит.
Стучится в стенку верный Пущин:
«А почему свеча горит?
Неужто, на ночь глядя, пишешь?»
«Пишу, но не идёт строка!
Пока сравнение отыщешь...
Моя работа нелегка».
«Ты прочитай мне, Пушкин, милый!
Что ты сегодня сочинил?
Эх, мне бы хоть твоей пол силы,
Я бы такое учинил!»
Пушкин читает:
«Везде со мною образ твой,
Везде со мною призрак милый,
Во тьме полуночи унылой,
В часы денницы золотой.
То на конце аллеи тёмной
Вечерней тихою порой,
Одну, в задумчивости томной,
Тебя я вижу пред собой».
Задумчиво ответил Пущин:
«Нет, я девчонок не люблю.
Тебя не понимаю, Пушкин...
Сонетов сладких не терплю...
Ты Кюхельбекера обидел,
А у него одна лишь мать.
Понятно, если б ненавидел,
А баловству зачем внимать?
Отца нет — умер от чахотки.
Надеется на Кюхлю мать.
Лицея курс-то не короткий,
Придётся деньги занимать».