Сидят тихонько за столами,
Подавлены, слегка бледны.
Своими заняты делами.
Переживают дни войны.
Углубился в газету Дельвиг,
Письмо читает Горчаков.
Он, как всегда, серьёзный, дельный,
Как будто во главе полков.
Читает вслух: «Картины бегства
Гнетут и душат до сих пор.
Мертвы деревни, ищут средства:
Коль ружей нет, сойдёт топор.
Имения горят нещадно,
В Казани ныне вся Москва.
Французы к русским беспощадны,
Претит язык их: «Ква да ква...»
Одеты дамы в сарафаны,
Кокошники опять в чести.
Забыт язык — чужд, окаянный...
Должны французов мы смести.
Патриотизм высок, как прежде,
Как в те лихие времена.
Лампадой теплится надежда,
А ноги вдеты в стремена».
«Москва горит! Мне страшно это!» —
Перебивает Пушкин вдруг.
«Ах, если бы я был поэтом,
Как описал пожар тот, друг!»
Вмешался Дельвиг со словами:
«Барклай-де-Толли — враг, шпион!
Бежал от Немана с полками,
Героем не остался он!»
«Ах, не судите, братцы, строго...» —
Тихонько Кюхля говорит.
«У каждого своя дорога...
Но жалко, что Москва горит...»
«Кругом шпионы!» — Илличевский.
«Стрелять и вешать подлецов!
Нет, трижды прав поручик Ржевский —
Идём дорогою отцов...
Всё о войне, а как на кухне?
Кашица жидкая опять
Да пирожки с капустой тухлой,
Поешь, так невозможно спать...»