Я не хотел бы, чтобы эти записи читали люди моего поколения. Мое поколение постоянно спешит, потому что интуитивно чувствует нравственную подмену своих целей. Оно спешит, как спешат найти оброненное до наступления темноты. Записи должны спорить со временем. В идеале – они должны «отработать» своё бессмертие, если на время не учитывать того, что «рукописи горят».
РАСПЛЕТАНИЕ ТКАНИ
Ценность человеческой жизни...
Раскрытие своих возможностей...
Разносторонний поиск себя...
«Тревожный, как долг, и ясный, как жизненная задача».
Постепенное проявление единственно возможного, становящегося неотвратимым, за чем вначале потеряно влачатся, как за дальним мерцанием, а потом фанатично идут, ослёпленные смыслом.
Когда рассуждения возникают сами по себе, спотыкаются о здравый смысл и общепринятую логику явлений, когда чередование не имеет ни малейшего значения, а последствие лишено финального смысла, оправдано возникает недоумение, которое обычно выражается при встрече с летающей тарелкой или явлением, смысл которого понимать нет желания. Или нет таланта. Словом, почему бы нам всем не сунуть свой нос в дремучее описание того, что не может быть описано, хотя имеет полное право быть описанным, почему бы не сунуть свой палец в горячую кашу, которая сварена не Бог весть из каких продуктов, и попробовать не уподобляться чрезмерно придирчивым дегустаторам, а оценить нижеописанный букет вкуса, запаха со смакованием раз навсегда удивлённого жизнью человека, принять его без высокомерного и завистливого анализа, сделать над собой усилие не подумать ничего по поводу хорошего глотка этого литературного сумасбродства.
Всё это наши фантазии, богатые в своей убогости, потуги на возвышенность и смешное подражание ей в стереотипном проявлении своего «я». Это жалкая мечта своего слова, как маленький бумажный самолётик, брошенный на произвол стихии с третьего этажа. Он быстро входит в штопор и неумолимо клонит свой курс к земле, к своему последнему приюту или, влекомый внезапным порывом мутной волны пыли, пускается в опасный полёт над опавшим кустарником, победно сверкая своим белым оперением в лучах холодного осеннего солнца. Есть что-то переломное в этих безрассудных полётах к земле, в кратковременных порывах задрать нос к небу.
Да разве сама жизнь не ломается на пути своего неудержимого скольжения, когда две половинки, миг назад соединённые в едином порыве духа и плоти, расщепляются убийственным одиночеством и, ранее не подозревавшие о существовании друг друга, начинают своё существование в ином качестве с предательства, становясь друг для друга злейшими врагами. И разве нужно тратить время на доказательство простой истины, что жизнь всегда неоднозначна. В ней приживаются, как минимум, две поло-вины, где в одной мы голопузыми мальцами мастерим себе пещеру из двух стульев, материнской шали и кроватного покрывала, создавая детскую иллюзию уюта и защи-щённости от злого взрослого мира, а в другой получаем уют и надёжное пристанище в двух кубических метрах пространства, освобождённого от мёрзлого грунта.
Сколько бесплодных фантазий приходится втихомолку лелеять в себе, – фанта-зий, недопустимых с точки зрения моралистов и законников. Но об этом молчок даже в этих крикливых записках. И безутешно запуская свой маленький самолётик в неведомый полёт, мечтаем о попутном ветре и всемирном безмолвии, с которым всё живое удивлённо встречает рвущуюся на свободу крылатую фантазию, трагически скованную нашим отношением к ней.
Было бы здорово, видимо, извлечь максимум из того, чем тебя награждает при-рода и Господь Бог. Но если в этом благородном порыве недостаёт труда и вдохновения, значит ли это, что стихотворные попытки сделать хоть что-то достойное заведомо обречены на неудачу? Впрочем, думать так, наверное, – проявлять гордыню человеческого разума, неспособного к пониманию неких тайных законов.
Может, проще – приложить свои силы и ум где-нибудь в стороне от столбовой дороги творчества? Может, и не нужно ничего делать? Может, нужно просто напрячь слух, чтобы услышать: «Смотрите, это идёт душа народа! Видимо, это честь и совесть эпохи. Правда, он толст, ленив и вечно что-то жуёт, но, может быть, он выстрадал свою личность в непримиримой борьбе с собственным желудком!»
Я, видите ли, стал получать удовольствие от ощущения себя обывателем. Как-то приобщаешься к неагрессивному большинству человечества...
И всё же из заболоченных глубин своей самости я вижу, что человек свят в своих попытках достучаться до своей души через сумбурный подсознательный мир образов, сквозь громаду языка, который редко поддаётся непытливому уму.
Все книги уже давным-давно написаны Они как бы существуют вовне видимого мира. И талант – это не умение писать, а умение считывать. И творчеством своим талант обогащает только землю живущих. А вселенную он обогатить не может. Она богата изначально, а мы только черпаем из этого богатства.
А вот меня не оставляет часто странное ощущение «дежа вю». Читает как-то один поэт свою поэму, а мне кажется, что я её уже когда-то писал. Какой-то вселенский бред!
И всё же, до сих пор не понимаю – как пишутся книги? Видимо, надо просто сесть и начать писать... Даже если в голове ни одной мысли, как за три секунды перед прямым эфиром. Это, право, не писание, а неосознанный поиск своего невзыскательного читателя. И записывать только начало и конец мысли, чтобы не мучить читателя серединой.
Побейте меня, но творчество – нечленораздельное мероприятие!
Написание текста – это анабиоз. Нужно умудриться впасть в него. А действительность не отпускает! Хотя действительность – это только внешнее перемещение собственного тела. И до сих пор не выдумано ни одного доказательства, что ты являешься частью реальности. И всё же жизнь, как ревнивая кошка – не любит, но мучит видимостью.
Измученные, за последнее десятилетие все вокруг поглупели, огрубели, опошлились и скурвились. И художники, кажется, уже не творят, не создают иные миры, а рисуют этот в бессильной попытке обличения, тем самым строя своими руками ему пьедестал.
А историю творят безумцы. Творчество – функция безумия. Безумец отвергаем обществом. Творчество для общества – ненормально. Это соблазн одиночек. Творче-ство – функция метафизического сознания.
Мир – это огромная «палата № 6», без границ и ограничений. Безумие – та область, где не может быть ограничений... И в какой-то степени это относится к литера-туре.
Нет ничего отвратительнее создания литературного текста, когда еле уловимое подсознательное шевеление мысли нужно уложить в определённый ритм прозы, основываясь на общепринятых законах. Отвратительная процедура ареста собственного мозга!
«Непридуманные истории жизней». Как же так? Как описанная в тиши кабинета жизнь может быть непридуманной, если её выдумывают изначально? Для других. Чаще для себя самого. В придуманном мире жить гораздо легче. А для этого нужно так мало – просто обмануть себя самого. Насколько это просто и безболезненно для того, чья жизнь, обманутая и напудренная, предстаёт в нескромном виде рафинированного героизма, настолько это приятно потребителям чужих страстей и историй. Насколько это просто – находить себя в незнакомом мире, где все фигуры играют строго лишь свои партии, и свои действия можно не программировать. Свобода выбора – вот что притягивает нас к чужим жизням. Примерка чужого наряда, украденного из чужих историй, потому что всегда хочется туда, где нас нет, а руки тянутся к тому, что никогда не станет нашей собственностью.
Мы примериваем на себя чужие истории и чужие жизни, натягиваем кафтан с чужого плеча. И этому рады. Потому что можем безболезненно примеривать на себя и чужие смерти. Мы на ощупь проделываем путь, замкнутый в пространство, которое мы способны осознать.
Что же это за невидимые палачи такие бродят среди нас? Кто они – люди искусства? Эти крючкотворы, постоянно ставящие перед нами вопросы и никогда не дающие на них ответы... Они своей жизнью осуществляют связь прошлого с будущим. Они – духовное начало эпохи. Вот и пусть общаются друг с другом, ведь они должны общаться, обмениваться информацией о человеке и человечестве при помощи музыки, рифмы, драматургии и других найденных к случаю подручных средств. Вот только устрашает разобщённость между ними. У них только один шанс – напрашиваться на встречу друг с другом. Потому что станут они знаменитыми, и таких возможностей почти не представится, начнут вращаться на орбитах друг друга разноценными величинами.
Впрочем, я могу ошибаться в выборе слов, определяя для себя мысли...
Осторожно: поэзия
А что поэзия? От неё нет никакого практического прока, один «метафизический намёк». Просто живут люди не от мира сего и мучаются этой жизнью. А потом, к при-меру, выйдет на сцену Володя Бережков и споёт песни на стихи Леонида Губанова. А самого Леонида Губанова лет пятнадцать как нет на белом свете. И споёт Бережков о том, как страдал Губанов за себя и за других, как любил женщин, которые его не лю-били. А поэзия никогда не была востребована, потому что никогда не имела практического значения.
Читаем у Марины Цветаевой: «...знаете, для чего существуют поэты? Для того, чтобы не стыдно было говорить – самые большие вещи...»
Поэзия сродни таинственности. А это больше, чем любовь.
«И не введи нас во искушение...» В искушении есть рациональное зерно. Искушение – рационально. Ведь понятна цель искушения. А рациональное зерно – в альтернативе. Существует свобода выбора – идти по пути зла или нет.
У безумия же нет альтернативы. Безумие просто находится в состоянии искушения. Но поэзия не безумна. Она иррациональна. Она – не безумное сознание, она – другое сознание.
Поэзия – явление интимное. Есть что-то неприличное в чтении собственных стихов, точно присваиваешь себе то, что тебе ни в коей мере не принадлежит. Поэзия – штука анонимная. Многих сгубило желание быть узнанным, – этот огонь выжег их изнутри. Правда, ещё больше поэта губит полная невостребованность. А кому в России легко!
Поэзия сталкивает с жизнью, заставляет спорить с жизнью. Это спор с самим собой, со своей внешней оболочкой, куда вложено то, где играет музыка и рушатся мировые цивилизации. Это спор со своими инстинктами, со своим аскетизмом, с житейскими проблемами, – с жизнью. Спор, не имеющий конца. Спор, который нельзя за-программировать. Он или есть, или его нет.
Нельзя программировать поэзию!
И всё-таки
По сути получается так: поэзия находится в физической зависимости от природы. Не поля там, не леса и озера, а связана с самим Явлением. Поэзия – универсальный способ сохранения и передачи энергии. Хотя язык музыки кажется мне объективнее в передаче всех граней творчества, нежели язык поэзии, этой игры рифм и слов, которой не всегда возможно выразить желаемое и которая не всегда бывает понята. Чтобы было понятно, приведём механизм передачи энергии от поэта к читателю: чувство поэта как бы подвергается двойному переводу, проходит через два препятствия. Поэт – книга, книга – читатель, каждый с индивидуальным мироощущением. И на этом сложном пути происходит восприятие мировоззрения и чувств поэта.
Трудность прочтения – несовпадение ритма создания и ритма восприятия, не-совпадение мироощущений автора и читателя. Несовпадение предлагаемого и ожи-даемого – неудовлетворенность, непонимание. В идеале – книга читается и переосмысливается то время, за которое она была создана. Понять книгу можно лишь будучи её соавтором. Понимание – результат спора с автором. Для этого нужно мыслить в том же ритме.
Идеал – это недостижимое, это то, чего не бывает.
Понимание – это то, чего не бывает.
А вот у музыки в этом плане больше возможностей. Впрочем, как в поэзии, так и в музыке творец имеет дело с высокими энергиями, и дело это опасное. У творца естественная тяга к энтропии. Его как бы расшатывает изнутри. Без серьёзного приобщения к гармонии ему грозит саморазрушение.
Поэты...
Поэты предоставлены сами себе. Главная цель их существования – их частная жизнь, которой они должны отработать данный им талант; а талант не есть благо, но ответственность.
У поэта нет долга перед народом. Только перед Богом, но у народа есть долг перед поэтом – читать и слушать его, потому что поэт – явление лингвистическое, он излучается на том языке, на котором народ говорит... Кажется, так писал Иосиф Бродский.
Нация выбирает себе одного поэта, как самозащиту от Природы. Природа пре-доставляет множество вариантов для выживания нации, а народ выбирает что-то ОД-НО! Так русские выбрали Пушкина.
Древние греки умели умирать. Это у них называлось: присоединение к большинству. Греки были поэтами, потому что поэзия – это не просто удачное слово. Это мировоззрение. Это поиск невероятного и преодоление невозможного.
Впрочем, не только греки, но мы все – художники, творящие свои дни. И скептики, и консерваторы всегда остаются сами собой, слыша во всей гамме звуков лишь минорные тона. Мы как Маленькие Принцы создаём свои планеты, приемлемые нашему же образу и подобию. И на них есть свои гималаи и сахары, и серые прерии, где пыль и песок бьёт по глазам и скрипит на зубах, а потом правое лёгкое перестаёт подчиняться вдоху. И всё же я не хочу творить безжизненные пространства в их «сермяжной» и «домотканной» простоте, где солнце не дарует жизнь, а выжигает потрескавшиеся язвы на плоти дышащего существа, а случайно выбившийся росток чернеет.
Моя планета безмолвно несётся в безжалостном космосе явлений, событий и контактов. И холодные вершины молчаливых гор играют гранями в блеске взрываю-щейся магмы.
Кое-что о вдохновении
Извечный вопрос: писать ли только тогда, когда нахлынет вдохновение, рука потянется к перу, а перо – к бумаге? Этот вопрос каждый решает для себя самостоятельно. И всё же ленивым в своих выводах сторонникам подобного творчества хочется банально намекнуть, что быт так накатывает пластами, что порой и не поймёшь: одухотворён ты в этот момент или нет. «Случайность» появления стихов связана с удивлением, когда стихам хорошего уровня предшествует нежелание их писать. Наработка нужна. Каждодневная «топорная» работа наполняет душу поэзией ВООБЩЕ, создавая «Пространство Поэзии», в котором якобы «случайные» крепкие стихи производят сцепку друг с другом и выкристаллизовывается каркас поэзии, личной поэзии, когда говорят: «Этот поэт самодостаточен». Без этого Пространства конструкция невозможна. А вдохновение? Без него невозможно. Но если уповать только на него, обязательно снесёт. Течение реки сносит лодку вниз, и душа под пластами жизни всё реже проявляет себя. И в один далеко не прекрасный день происходит страшная подмена. Порывы души подменяются умозаключением, что все «тлен, брен и хрен». Обретя же себя в «Пространстве Поэзии», труднее остановиться или, изменив маршрут, уйти в сторону в поисках блуждающих «болотных огней».
Как это делать
В голове – сплошное барахтанье и мельтешение бессвязных словосочетаний, и эта «колготня» представляет собой мыслительный процесс.
Сразу и не решишь, о чём бы спеть песню длиною в жизнь. Решаешь в конце, когда решать что-либо уже поздно. Да и не решение это, а досадная констатация факта.
И тем не менее... Нравится писать на разрозненных листочках, в каких-то случайных тетрадочках, в различных записных книжках, лучше всего – каждую мысль записывать в отдельной записной книжке, чтобы заполненные однотипные листы не скапливались давящим грузом написанного, чтобы начинать каждую строчку с ощущения начала нового мира, с иллюзии недосказанности, со счастливого убеждения, что литературы не существует, и ни о чём ничего ещё не написано.
И вот наступает время заводить новые дневники. Нарождается шумное нахальное время Новых Записок, где всё продолжает расцветать, дозревать весенним маковым пожаром, где всё гораздо злее, потому что расстраивает всё, и это всё требует ремонта, доработки, и душа поет по-хорошему, не изводится пустой ностальгией, а болеет не своей болезнью.
Достижение отточенности выражения, афористичности изложения – искусство. Достижение средневековых монахов: максимум мысли, скудность выразительных средств.
Писать нужно просто.
Писать нужно ясно.
Писать нужно наивно.
И не примеривать на себя одежду лжемудрости, поскольку это – лжеодежда.
Начинаю стихотворение с любой согласной.
Мне не важен смысл произносимого слова, и совершенно не выстроена логическая цепочка даже первой строки.
Начинать лучше всего со «светлых» согласных.
Со свиста ветра. С воя. С чего-то протяжного.
Стихотворение должно получить начальный импульс.
Потенциал продолжительности.
Но это не должно повиснуть в воздухе.
И самым большим страхом является – как закончить произведение. Как вернуться в старый мир? «В цветке нет лишних лепестков. Ни в стихах, ни в прозе не должны быть лишние листы. Они кончены тем, что они додуманы. Или то, что необходимо, – уже сделано, кончено».
В конце нужно строить прочный фундамент из рокочущего, твёрдого. В конце уместны несколько тонких выражений, чтобы обострить мысль, плюс фраза погромче, – вот схема, к которой мы приклеились, выучившись на свою голову тому, чего не желаем. Впрочем, после драки руками не машут. По этому случаю – да здравствуют наши образы! Можно просто – Ура!
Обобщая произнесённое, что же в самом деле «делает» поэзию?
1) Метафизический взгляд на вещи – на историю, свою судьбу.
2) Дар пророчества.
3) Ощущение внутреннего пространства, ещё не описанного.
4) Ритм мысли.
Напряги извилины
Нельзя ничего разжёвывать. Говорить с кем-то на его же языке – высший пилотаж; но говорить так, чтобы вызвать сомнения в исключительности этого языка. Не извращать то, что можно выразить ясно и чётко, не упрощать там, где можно приводить аргумент за аргументом, сложнее, но убедительнее. Выискивать слово там, где торгуют целыми фразами и подкреплять фразами непонятные слова. Не следует нищенствовать на фразе, когда в арсенале целый язык. Не проституировать мысль, а превращать её в целесообразность. Искусство – целеустремлённое напряжение воли, мыс-лей и чувств. Не поддаваться ежесекундному влечению, не нырять за смыслом в под-сознание, в кашу символов, не идеализировать символ, а подкреплять им мысль. Не заниматься сшиванием лоскутного одеяла, поэтических картинок. От этого исчезает здравый смысл. От этого искусство теряет целостность, хотя и приобретает оттенок непонятности – эдакий элитарный шарм, удел немногих. Искусство постоянно задаёт вопросы, но никогда не отвечает на них. Но нельзя превращать эту особенность искусства в культ.
Абзац...
Абзац завершен – у него кончилась энергетика. Продолжать его дальше насильно – значит заниматься профессиональной литературой, то есть убивать мысль, плодя слова, словеса...
Поэту трудно переключаться на прозу. Для поэта важно, чтобы каждая строка была самодостаточна. Прозу поэт пишет медленно, сгорая от стыда за каждое посредственное предложение, осознавая его вторичность, скудность мысли. Но это закон жанра. Это словесное тело книги. И этот закон отвратителен поэту более всего. Поэт в прозе – преступник, инакомыслящий бунтарь. Он ненавидит ту словесную строку, в которой вынужден существовать. Он ненавидит словесную плоть будущей книги, которую сам же создаёт. Он вынужден довольствоваться проходным, – раздумывать над каждым словом ему не позволит время и биологические законы его физического бытия.
В слове заключён источник и трагедия того, кто к нему прикасается.
Энергия заблуждения
Необходима убеждённость. Поначалу стеснительностью проникаешься, скрываешь ото всех рождённое втайне. Непривычным кажется второе «я», создавшее «шедевр». Лишь позже происходит как бы сдвиг реальности, и второе, внутреннее «я», доминирует в словах и поступках, начинает усиленно пульсировать, становится реальностью твоя вторая (скрытая доселе) нравственность. Так созданное переделывает создателя. Так наступает убеждённость. (Впрочем, жестокость – это тоже убеждённость.)
(Всегда быть одному, – так дружба не прочна...)
Рифмоваться способны даже не рифмующиеся строки. Рифма внутренняя – в близости способа разрешения строки. В смысловом ключе.
Творческий вакуум. Творящий одинок. Вакуум заполняется потребителями, создающими мнение – общепринятое понимание этого творчества, своеобразный барьер для мыслящих людей, мешающий их сближению.
Да если бы со мной по жизни шли достаточно умных добродетельных людей, если бы мы проводили вечера в тончайших разговорах о самих себе, если бы политика не съедала наше кухонное время и жизни в целом... да разве бы я тогда писал эти записки!
Расплетание ткани
При слишком упорном хирургическом вмешательстве поэзия может отомстить не просто прозой, но прозаичностью, как мстит сорванный цветок ландыша головной болью.
Как писал Бродский, докапывание до разгадок – процесс обратный творчеству. Расплетание ткани. Что же! Расплетём ткань...
Анализ корня слова без анализа монтажа слов – это полдела. Оценивается всё, что ощущается. Мы изначально неверны в оценке, потому что первотолчок – субъективен. Познание происходит через самопознание. Мы воспринимаем мир таким, какими мы сами существуем в этом мире. Окружающий мир обладает характеристикой сродни нашим характерам. Близких духом объединяет не общая цель, которая порой просто отсутствует, а единые для них характеристики мира. Они сразу говорят на одном языке, не тратя попусту время на изучение терминологии.
За культуру – раз!
Время раскапывается слой за слоем...
Словно ускользает предощущение памяти, основа основ сознания.
Начало культурного слоя.
Весь культурный слой является зоной наложения, – тем временем, когда не существовало культуры вообще, и культурой сегодняшнего дня, которая тоже войдёт в зону наложения будущих культур.
Интересна зона наложения двух сфер. Пограничная полоса культур. Оригинален среднеазиатский «срединный» путь. Оазис культуры, образовавшийся на месте слияния двух рек. Не новая река или иной водоём, а качественно новая субстанция, оазис, богатый талантливыми всходами.
Не всё может приниматься.
На другой язык невозможно перевести психологию.
Значит нужно внимательно изучать зоны наложения.
Оставить после себя личный опыт приобщения к культуре.
Это гораздо мужественнее, чем просто существовать в культуре.
За культуру – два!
Культура характеризуется пристальным вниманием к человеческой личности. Вне этого нет культуры.
Невозможно ничего сказать о человеке, нарисовавшем лозунг. Но всегда по ло-зунгу определишь эпоху, в которой художник работал. Верьте, верьте... Этот театр стар, как мир. Вот откуда ощущение, что каждый день присутствуем на премьере.
Внимание! Поднимается занавес. Где же ваши аплодисменты культуре?
Не слышно аплодисментов!
Потому что научились несложной науке закрывать глаза на жизнь, трясёмся за своё, летаем в начитанном, нафантазированном мире духовных игр. И нет никаких войн! Всё это придумано вездесущими комментаторами, чтобы не застоялись мы в хлеву, чтобы не разучились ненароком страдать. А вот о высшем духовном пилотаже – страдать за других – пусть напоминают нам любимые поэты. И перекладываем на них наши мирские грехи, надуманные и раздутые до смешного. А потом идём смиренно и безропотно в поисках новых прегрешений, утешая себя окололитературными теориями о грешной гениальности и порочной талантливости.
Таланты и гении. Часть 1
В поэтическом мироощущении существует два понятия – «конкретное» и «НАДконкретное». Второй случай предполагает поэтические шаблоны. Этим грешат многие посредственные поэты, которые ничего не могут сказать о жизни, кроме общих фраз, перефразируя прочитанное. Это поэзия опосредованная, и ничего не даёт ни для ума, ни для души.
Особый талант требуется для конкретного обозначения реалей жизни, нужен тонкий срез языка, когда необходимо строить свой «новый» поэтический язык. Все выдающиеся поэты являлись первооткрывателями. На руинах же ничего качественно-го не создашь, поскольку материал для строительства – раскатанные старые брёвна и треснувшие старые кирпичи – блоки поэтического мышления. Рыться на свалках и бродить по руинам и приятнее, и легче, нежели создавать своё. Всё упирается в талант, который предполагает мужество.
Талант начинается с интуиции в раннем возрасте, уверенности, что надо кому-то сказать нечто. О, эти долгие поиски своего Слова! И когда заканчивается этот мучи-тельный марафон длиною в жизнь и, выдравшись из зарослей сомнений, улавливаешь в созданном неповторимую интонацию и несокрушимую мысль, на этом-то месте и завершается сказка возвращением старика к разбитому корыту. Потому что нет тех, кто нуждался бы в этом слове, ибо были слова и повеличественнее, ибо все мы «глухари», умеющие слушать только себя, ибо душа – субстанция невидимая и болезни её не так явны, как физические.
Что есть творец в его земном понимании? Врач без пациента!
И всё же больно от мысли, что порой талант не может выйти к свету или не находит в себе мужество выйти к свету. Больно, что талант недопонимает собственных возможностей и остаётся тет-а-тет с собственной половинчатой моралью. И явление это не индивидуальное. Это последствие невостребованности целого поколения. Наступают моменты, когда начинаем вдруг ужасаться своих же действий, будто просыпаемся в холодном поту и презираем себя за сон. Мы заражены комплексом вины. Нас научили оправдываться за каждую несуразность и нелепость. Мы оправдываемся даже перед друзьями. Нас этому научили не книги. Они, книги, – носители иной психологии. А её логика такова, что мы не перестаём удивляться.
И так ли уж важно задумываться над своими литературными способностями? Это – ненужное нагромождение на таланте. Это мешает извечному увлекательному занятию – придумыванию. И был ли Шекспир высокого мнения о своём литературном даровании? Кто знает!
Командуйте своими талантами как хорошо натренированной породистой собакой, и то, что принадлежит только вам, создаст нечто, вырванное из той же беспорядочности, из того же нежелания, и время будет щадить только наше творчество, поджигая как бенгальский огонь нас самих.
Наступает время цитаты. И авторство уже не имеет значения:
«Всё, чем обладаем, мы получили от природы, от своих предков, от окружающей среды, из прочитанных книг. Собственно нам принадлежит лишь наше творчество. Им мы возвращаем долги, которыми обязаны всем своим заимодавцам».
И другой жизни не будет. Всем предстоит сыграть только одну партию с одними и теми же данными раз навсегда партнёрами. Наши черновики останутся с нами до конца – кривые буквы, неверные шаги, грубые кляксы между строками Божественного прозрения.
Таланты и гении. Часть 2
Талант – это не только постоянное продвижение вперёд, это ещё и гениальная остановка. Но не засиживайтесь на постоянно зовущей обочине. И без вас её уже облепили не желающие идти дальше. А чем длиннее путь, тем безлюднее, Колдобины да ухабы! Насколько продвинешься вперёд, настолько легче будет идущим сзади. Взгляни на них иначе. Это не те, кто дышит в спину и наступает на пятки. Они из тех, кто внимательно наблюдают за тобой, чтобы продолжать общую бесконечную эстафету. Впереди нет остановок. Стоянки только сбоку.
Ты презираем? Но это ли опасность? Ты неправильно истолкован? Это уже ху-же. Докажи обратное. Не смог? Всё равно поверят. Не сейчас, так после. Время вылечивает от заблуждений. Рассказывай об очевидных вещах так, будто никто об этом ничего не знает. Ежеминутно на свет появляются новые люди, и для них нужно постоянно повторять очевидное, потому что они не имеют ни малейшего представления об этом. Роль «повторялы» неблагодарна, но это только так кажется. Разве легко соединить математическую безжизненность прописной истины с приобретёнными нашим временем ценностями.
Цель у всех людей одна. Хотя все вправе понимать это по-своему. Единственное, что мы можем оспаривать – это только наши методы.
Многие талантливые люди считают скромность неизменной частью своего таланта. Постоянное стремление к недоговорённости. Невидимое окружающими, подспудно осознаваемое саморазрушение. Полнейшая чушь! Скромность вредит таланту больше, чем наглость бездарных. Всё дело в том, что критический взгляд таланта упрощает многие понятия. Упрощение – это признак проницательности. Там, где другие блуждают в лабиринтах мыслей, понятий, формулировок, запутанных узлов своих и чужих чувств, впечатлений, там, где другие не могут отделить своего понимания мира от чуждых наносов, талант улавливает полярность явлений. Его вечное стремление упростить всё до добра – зла, любви – ненависти, скромности – наглости спасает его от «всевидения», а значит невидения. Его индивидуальное самовосвобождается от оков посредственности, когда собственное мнение заменяют искривлённым чужим и на человека примеривают один из немногих имеющихся в хождении шаблонов. У таланта свои критерии, но перед этим идёт уникальная игра подсознания, он вешает на всё свои собственные шаблоны, чтобы тут же противоречить самому себе и изменять мнение.
Но есть во всём этом и обратная сторона медали. Хорошенько над всем поразмыслив и выбрав нужный «полюс», талант ни за что не хочет слезать со своей вершины, отгораживаясь от всех однозначностью понимания. Вот тут-то и вступают в силу коррозийные силы наглости. Они боятся любого проявления гибкости в мыслях и действии, потому что для них встретить достойного соперника – верная гибель. И вот они толкают талант в могилу своими твёрдыми лбами, а наш «скромник», держа в руках уже не нужное сломанное копьё скромности, смотрит вокруг растерянным взглядом, ища то, что он называет «всепониманием», убеждённый в том, что его понимали с самого рождения... или не понимали никогда.
Мало что-то иметь в себе... И я прошу, – если вы чувствуете в себе нечто особое, возможность к творческому осмыслению, – это уже не только ваше достояние.
Впрочем... зачем всё это вам?.. Зачем я должен повторять очевидное тем, кто сам это должен знать? Как хотелось бы, чтобы эти слова оказались не нужны, чтобы они были неудачным повторением ваших мыслей, повторением уже давно вами доказанного.
Таланты и гении. Часть 3
Почему же так получается, что умные люди несчастнее всех? Ведь они такие ценители! Они ищут то, чего сами не могут определить, воспаряя всё выше в поисках идеальной формы или двух наиболее удачных созвучий. Все искали зыбкое несуществующее. Но одни в конце концов предавали своё стремление и доживали свой век в постоянном стыде и разладе с самими собой, другие оставались для окружающих вечными сумасшедшими, которых избегают. Читая труды гениев и храня память о них, им невольно начинают подражать. А что может быть вреднее слепого подражания сумасшествию. Это не гениально, это глупо... Духовное величие часто сопровождается приземлённостью земного существования, материальной нищетой. Гении, парящие в неких сферах, порой не имеют пристанища. А всё пытаются отыскать своё продолжение в молодом поколении, ведь только молодость способна оживить мёртвое, снова и снова ища себя в прошлом, в забытом. «Бессмертен тот, кто живёт в сердцах молодых».
А вокруг та самая жизнь, о которой мы забываем, впадая в беспамятство твор-чества: это та жизнь, которая требует своего отображения, сотню, тысячу раз напоминая, что вечные проблемы никогда не перерешаешь, а самое плодотворное поле для творчества – окружающая нас жизнь...
Таланты и гении. Часть 4
Говорят, время лечит. Да уж, лечит оно! Время только сильнее всаживает в нас занозы, которые получаем, скользя по шершавой поверхности этой жизни.
Ох уж эти «таланты»! Вам бы похорохориться, навести на себя лоск. Вам бы быть первыми среди удачников. Где уж тут ценности духа и культуры! Где уж тут идеальные миры и «золотые» века. Попробуй, выведи всех сумасшедших из их порочного круга, если ни о каком другом состоянии, кроме как о сумасшествии, они не имеют ни малейшего представления.
Эй, вы! Владеющие своими «магическими» тайнами творчества! Эй, вы! На которых клеймом лёг «Божий поцелуй»! Вы, индивидуальности, сотворённые природой раз навсегда – нежные куски бродящей по планете биомассы, поднявшейся до осознания самой себя. Можете ли вы, наловчившиеся в слове и преуспевшие в деле, сказать мне: как это, почему это и зачем это? Можете ли вы дать хотя бы одно маленькое поверхностное объяснение: почему вы так непристойно жестоки и слепы к самим себе и ко всему вокруг? Всезнающе дельцы, меломаны, мыслители... Божьи кочерыжки!.. Удовлетворите, ну хотя бы частично, моё болезненное воображение. Ответьте испуганному дикарю – порождению нашего неповторимого столетия: как далеко уведёт вас ваш же самообман? Так ли вы глупы, как хотите показаться своим же потомкам? Почему вы твердите одно, думаете другое? Зачем продолжается эта вечная игра рождения и смерти и зачем начало вытекает из конца по бесконечной спирали? Куда же рухнет эта копошащаяся цивилизация гениев и их многочисленных убийц? Я могу задать вам миллионы вопросов, над каждым из которых вы с вашими электронными мозговыми центрами будете биться столетиями.
Серость совсем не ощущает себя серостью. Однако где-то там, в глубине под-сознания, занозой зудит непонятное ощущение собственной безысходности в мире ту-пиковых троп, с любезностью предоставленных нам с рождения. И всегда хочется оторваться, почувствовать желаемую разобщённость с теми, кто на безликое преходящее вешает ярлыки «разумного, доброго, вечного».
Бодрись!
Люди сами боятся своего желания всё видеть, всё понимать. И обжигаются, и гложет их совесть от того, что узнали вроде бы неположенное, а всё одно, – бродят по свету, рыщут, как серые волки, высматривают, что хорошо, а что плохо, и как бы себя высматривают, как будто себе что доказывают. И жаждет их душа встречи с собратом, понимающим парнем, любимой женщиной, бесценной книгой, чтобы они поведали, рассказали, вернее, подсказали: зачем ты есть на этом белом свете, – непонятый, лю-бящий тайно, зачем блуждаешь ты от одних к другим и жмёшься к чужому теплу. И счастлив будешь, если поймёшь, и поделом, если не узнаешь, ведь винить тебе некого, и жалеть никто не придёт. Ведь все эти связи, браки – они ведь только для закона, за-конников и годны, а истинную любовь или самую грустную грусть в рамки не возьмёшь, под запор не спрячешь. И бодримся мы, горемычные, и не сладко нам, а всё бодримся. И кажется, что забыты и покинуты, а ведь если забыт, то значит и не пом-нили, ведь если знали – до конца не забудут.
Да что ж ты так мучаешься-то!
Говорить не чужими словами...
Мыслить не чужими мыслями...
Повторяем эту затёртую истину, говоря не своими словами, да и истина произнесена не нами. Но что делать, если ключи к нашим дверям изготовляются на стороне, делаются не нами. Зато за волшебной дверцей... Только, пожалуйста, не надо давить друг другу на мозги. Только не нужно выпрямлять извилины и торить на сером веществе иные борозды. Зачем заставлять повторять чьи-то мысли? И не надо стараться лезть из кожи, чтобы быть другим. Не лучше ли... гораздо лучше спокойно и достойно быть собой.
Я задаю себе кучу вопросов. Сам же на них отвечаю. Часто получается прямолинейно и банально. Постоянная игра в вопросы – ответы. Когда очень увлекаюсь этой игрой, забываю вопросы, что задавал себе, и всё съезжает на второй круг.
И пожалуйста, не старайтесь. Что вы всё себе выдумываете? Ваша фантазия, с которой вы пишите лозунги, зашла настолько далеко, что я уже облеплен лозунгами. Дайте кусочек материи на рубашку! Подумайте о плоти бренной и истинном спасении души, хотя бы с позиции рефлексии. Вот вы, молодой писатель, призванный... Да ни к чему вы не призваны! Ваше призвание придумано другими. Чтобы изначально поставить вас в тесные рамки вашего призвания. Чтобы упаси Господь!.. Чтобы не дай Бог!.. Да пишите, что хотите, а не то, что за вас уже придумали. Только не убегайте слишком далеко и не зарывайтесь слишком глубоко. Время-то какое! Земля-то, ах! Жизнь вокруг интересная. Я не говорю, что там у вас внутри делается. Кошек, скребущих в душе, обычно топят в вине. Я говорю про жизнь. Она-то здесь ни при чём. И уж никак не виновата в твоих эмоциональных изысканиях. Оглянись вокруг, поперхнись лишним глотком, набей оскомину, подавись вишнёвой косточкой. Один же раз...
Очень плодовитые поэты – из тех, кто постиг своё ремесло настолько, что потерял интерес к подводным камням поэзии, которые он свободно считывает с ровной глади ничего не значащего, нередко ни к кому не обращённого словесного потока, – обращаются к верлибру, поскольку мысль, не стеснённая механикой рифмовки, открывает перед ними новые возможности. Работая в поэзии, они вскрывают себя пластами и умнеют от постигнутого. Нередко некоторые из них становятся мыслителями, поэтому им недостаёт иного качества. Им нравится мыслить. Они получают удовольствие от того, что одно слово сменяется в голове другим.
Входя в литературу, люди заведомо заблуждаются. Их заблуждение состоит в том, что они взваливают на себя посильный груз и идут с ним. А нужно выбрать плуг не по силам, чтобы вывернуть пласт поглубже и упасть, быть может, проведя всего лишь одну борозду.
Но рукопись горит, коль есть кому поджечь...
Я закрываю папку с бумагами с чуть заметным раздражением. Если более правдиво нарисовать картину, – я попросту захлопнул её – эту небольшую картонную папку с тесёмочками. У меня даже промелькнула шальная мысль: прикурить от скрученных «в дуду» исписанных листков бумаги.
Чах!.. Спичка с треском зажигается, и вот уже языки пламени лижут нижнюю кромку рукописей. Потом, распробовав на вкус этот белый качественный для горения материал, начинают жрать его бессовестно, поедать поедом, облизываясь и обжигая пальцы. Потом на дне хрустальной пепельницы дымится и посматривает на меня красными умирающими зрачками обезображенная груда чернеющего хлама. Затем для вящего самоутверждения, наступая на сердце Данко, ставя точки над «i», давим чуть дрожащей от суетливых мыслей ладонью уже холодный почерневший комок... Затем резко встать, и ни в коем случае не оборачиваясь, подойти к раковине и три раза вы-мыть руки с мылом, глядя не то с недоверием, не то с презрением на своё отражение в зеркале. Мыло с рук давно смыто, но пальцы не убираются из-под струи тёплой воды, потому что лицо на мгновение замерло. На нём не осталось ничего, – лишь подсознательное любопытство: чем станет оно через мгновение? – эта живая копия с манекена, грубое изваяние природы с будто бы ненатуральной моложавостью, как натёртое вос-ком яблоко на рыночном прилавке.
А потом можно закрыть глаза и замычать, до хруста стискивая зубы. «Проклятая заводная машина!» Зачем помнить то, чего уже нет, что превращено в пепел, тра-гически чернеющий в пепельнице? И потом схватиться за голову, но не по-настоящему, а как трагик на провинциальной сцене, сводя с ума девиц на выданье из партера и умиляя располневших от деловых чаепитий с крендельками сводниц, что пришли приобщиться к «великому» и поглазеть на юные ноги, туго обтянутые чёрны-ми рейтузами...
Глупо всё это!
Но всё же выбор сделан, и книга написана. И отступление от неё было бы вы-ражением по меньшей мере слабоволия. Уж мне-то лучше знать – из какого только тряпья сшивалось это лоскутное одеяло. Будет ли оно греть, ведь скоро, очень скоро вновь наступит зима. Очередная зима – вечный спутник страхов и веселья, заставляю-щая нас пускаться в бесплодные поиски тепла и уюта, усиливающая наше вечернее отчаяние и ночное одиночество. И к морозу привыкаем, и жить начинаем по-другому. Остужается боль невозможности желаемого сближения, и сквозняком выдувается, и отпускает нас вчерашняя любовь, и привычными становятся когда-то поразившие нас мысли...
Книги
Чтение подразумевает многогранное толкование.
Его корректирует такт читающего.
Я забочусь о такте восприятия.
Нужна озабоченность собственным восприятием.
Озабоченность – сродни удивлению.
Удивление – существование.
Но никому не рассказывать о способе существования.
Наполнить дом призраками людей, для которых сам – реальность.
Некоторые произведения – словно Сфинксы – не являются памятниками каким-либо героям. Мы не знаем, кого они изображают.
Любая книга делает попытки заострить внимание на себе. На необычном. Но для этого нужно, чтобы необычное было описано как обычное. Книги должны гармонично входить в человека, вкладываясь в заранее приготовленную для них ячейку, всё более проясняя картину пока ещё скрытую в темноте улиточной раковины.
В литературе продолжается игра в большой пасьянс, когда передвигаются даты, события, место действия. Герои же остаются неизменны.
Они – герои книг – решают свои частные проблемы, а жизнь готовит им участие в более крупной партии. Она выдергивает их из частной жизни, чтобы они сыграли свою роль в истории.
Заметьте, все великие произведения заканчиваются отъездом или смертью героя. Гениальным окажется тот, кто придумает нечто третье. Так писал Чехов.
Все великие книги завершаются разочарованием. Они сами – книги разочарования. Любое знание обладает определённой категорией нравственности. Но высшая нравственность – в разочаровании, поскольку это значит – преодолеть нелогичность жизни, осознав её.
Прекрасное, к сожалению, не поддаётся описанию. Куда девается подсознательное ощущение красоты поступка, взгляда, если мы хотя бы пытаемся что-либо выразить словами. Нам достаются лишь грубые свинцовые чушки, наваленные несуразной кучей.
Учёные книги отдают сухостью. Философские трактаты давно канувших в историю имён, которые поднимали вопросы о прекрасном, напоминают игру ума, нежели обоснованные поиски истины. Пусть прекрасное остаётся в каждом. Когда-нибудь мне будет утешением мысль, что я так и не узнал – что же такое «прекрасное»?
История литературы – список печальных произведений. Но безысходность вели-ких произведений не однозначна. Она слоиста. Она словно подталкивает нас к новому качеству, к которому приходим, закрыв последнюю страницу. Впереди – неизвестные состояния души и природы. Мы не можем любоваться тем, что нам неизвестно. Поэтому самые ценные книги – те, которые прочитаны нами. Потому что мы входили в них незаметно, мы втайне от всех переступали ту грань, которую переступил Раскольников. На нашей одежде следы крови, но кроме нас их никто не замечает, мы меняем одежды, – и вот уже на нас святость младшего Карамазова. По душе ли нам это? Сможем ответить только мы сами. Как печален человек, который даже не хочет говорить о том, что знает!
Насколько ёмко и просто: великая цепь понимания соткана из звеньев, сделанных из различных правд. Какой удар для нравственников: правда человеческая не однозначна. На разных уровнях нравственности – своя правда. Великие произведения приходят к пониманию этого. Поэтому они безысходны.
Книги имеют свойство забываться. Они вспоминаются потом, много позже, уже в несколько ином качестве. Иногда с некоторым сожалением о прочитанном. Или нас не оставляет мысль, что вся книга недостойна всего лишь одной красивой фразы, скрытой в ней. Да и стоило ли писать книгу из-за этого? Книги пишутся для очищения, иногда для искупления, и уж совсем безнравственно писать книгу для оправдания. Ведь книги пишутся не для себя. Книга – это живой организм, порождённый мозгом и движениями души, уникальное их создание. И всё, что могло быть забыто, самым таинственным образом, укрывшись покрывалом прошлого, предстаёт в удиви-тельной комедии давно отыгравших свой спектакль масок. Разница с пьесами действительности лишь в том, что единственным критиком, единственным зрителем являешься ты сам. И лишь случай может решить – открыть ли двери своего театра тысячам изумлённых глаз.
Итак, произведение существует. По какому поводу и вследствие чего оно получилось – личное дело автора. Других это интересует отчасти. Поменьше сказанных друг другу слов! Всё равно всё кончается непониманием. Тысячелетия люди говорят, а войны не прекращаются. Долгими годами живут рядом друг с другом, произносят слова, а расстаются врагами. Самое ценное то, что человек говорит самому себе, потому что говорит с совестью. Если он произносит слова для другого, – всё! Занятие бесперспективное. Вот первое, вот последнее слово, сказанное себе. Остальное – от лукавого.
Остановка в пути... к читателю
(пробалтывается невнятно и скороговоркой)
Читатель, не лишай меня права речи и дара слова, ведь я люблю тебя больше, чем ненавижу. И, пожалуйста, следи за ходом моих мыслей, а то я уже перестал за ним следить. И да не буду я таким, как тот овраг, в котором скапливаются туманы и текут мутные ручьи...
Кое-что о принципе саморазрушения
На что направлено творчество
Человеческая жизнь разбита на куски. Жизнь человека нелогична и монтажна. Вся она – в стремлении понять закон нелогичности, общий принцип монтажа.
Человек сам пытается склеить разрозненное в себе, мешая всё в кучу, ложно именуя это «построением личности». Личность уже построена изначально. Всё дело – в самопознании, в понимании принципа, по которому уже произошёл монтаж. Только через познание себя возможно познание Вселенной.
Мы приходим к необходимости анализировать подробности, в которых заключена жизненная странность. Мы не способны знать все подробности. Что-то остаётся не-допонятым. Мы ищем выход в чистой теории, и нам не хватает жизни, потому что всё отведённое нам на дыхание время мы всего лишь учим термины.
Мир жаждет упрощения.
Природа предлагает ясность связей между отдельными звеньями цепи.
Природа не способна осознать самою себя через человечество, поскольку исто-рия человечества – история войн. Невозможно постичь принцип монтажа, поскольку с момента овладения дубиной человек шлифовал принцип разрушения с большим рвением, нежели созидал, накапливал и постигал накопленное.
Жизнь неожиданна.
Разрушая созданное, человечество словно делает попытку забыть, предать забвению принцип, по которому было когда-то построено разрушенное.
Забывается не всеми и не сразу.
Идеи словно носятся в воздухе.
Человечество существует с ощущением, будто что-то забыло.
Все самые важные открытия похожи на вторичное овладение потерянной информацией.
Жизнь неожиданна.
Интересно жить с ощущением, будто что-то вспоминаем.
Мы ищем сопоставления, тождественность прожитому и настоящему, чтобы познать несуществующее, познать будущее.
Мы раздваиваем самих себя и сопоставляем разрозненные куски, – что окажется результатом сравнения?
Монтажность жизни, – это монтаж вчерашних и сегодняшних кусков, – это, в конечном счёте, попытка постичь непостигаемое, – это попытка узнать, по какому принципу будет существовать будущее.
Последующее поколение заново открывает для себя «доброту», вооружаясь «памятью», поскольку передача эмоционального опыта, к сожалению, возможна только через накопления знания.
Вот так насмотришься да и...
Порой смотришь на чистые листы блокнота и убеждаешь себя в необходимости перейти внутренний барьер и придти к утверждению в себе необходимости что-то написать. И когда это ненужное над собой насилие случается, приходится вторично обманывать себя и жечь за собой все мосты, оставляя тоскующую и зудящую мысль на другом берегу. И обязательно напишется совсем не то, что задумано.
И в конце концов тот единственный – ты сам, с кем тебе спорить никогда не опротивеет, вынесет вердикт и озвучит приговор: лишение свободы слова и дара речи, без права писать. С полной конфискацией творческого наследия. Обжалованию не подлежит!..
Как я это понимаю
Поэзия должна быть всегда с двойным дном. Плотно сбитые стихи могут ничего не поведать о человеке-поэте. Дело не только в монтажном искусстве. Поэзия должна быть домом с прогнившими полами, но на вид прочным. Чтобы ступая по строчкам, как по доскам, прочным на вид, вы бы вдруг с треском проваливались и ощутили бы под собой глубину, бездну без дна.
Но я говорю о средствах.
Каждый поэт наделён своей сверхзадачей, которая определяется эпохой и усло-виями его существования. Но я уже говорю о диапазоне таланта, то есть о его мощи.
Но порой глухо, очень глухо звучат невидимые флейты. Оркестр нестройно пробует первые ноты. Дирижёр не в ладах со взмахами рук. Всё распадается на глазах. Ещё одна попытка. Если опять безрезультатно, гоните прочь музыкантов и ищите, ищите новых исполнителей собственных творений. Ищите преданные только вам мысли и образы.
Нарисуйте картину жизни, какой вы её себе представляете. Распишите стены дарованного вам храма своими мыслями и поступками, пусть даже по-доброму искажёнными, и не достаточно ли у нас ума, чтобы говорить друг с другом просто и ясно.
Распишите кафедральный собор бытия, чтобы голоса учителей ваших разбивались о созданное вами, и с молчаливых ликов святых сходила доверчивая улыбка начинающего шевелиться ребёнка.
Выплёскивайте на стены ваши души и саднящую боль вашу, чтобы людям было на что молиться.
Выплёскивайте страх и подозрения, чтобы людям было от чего отвернуться.
Рисуйте во весь голос странные фигуры безликих властолюбцев, чтобы людям было что презирать. Разве одни только мухи способны откладывать потомство в выщербленных стенах, и вашим краскам не найдётся места? Разве только пустым колоколам позволено будить спящих и убаюкивать сытых? Разве только безголосым витражам дано блюсти гармонию цвета и будоражить видениями незрячие глаза слепых?
Разве вы не достойны того, чтобы смотреть на свои творения ясными глазами ребёнка?
...Всё та же уникальная игра отражения, которая выслаивает из памяти и растворяет добрых два десятка лет. А утренняя свежесть, чьим созданием ты себя ощущал! И она здесь рядом – неизменный партнёр этого невозможного перевоплощения. Думайте чувствами и чувствуйте мыслями. Только тогда мы станем вновь детьми, когда перевернёмся с ног на голову, подчиняясь внутреннему природному импульсу, за-ряжённые энергией примитивной свободы, открыто высмеяв самих себя – взрослых. И нас будут звать – «мудрые дети». И все мы будем «дети разных народов». И все мы будем интернационалистами, потому что дети – всегда интернационалисты. И пусть я ошибаюсь, отдавая дань крайностям. Дети не могут быть кем-то. Они всегда никакие, потому что в них заложено всё. Может быть так лучше? Мы, вобравшие в себя всё, растворяемся в утренней прелести и вне возраста, вне сознания становимся никакими.
Вся наша жизнь – это единый поэтический образ, – надорванный, счастливый, ежеминутный, вечный...
Дерзай, сочинитель!
Сочинителю (так называли писателя когда-то; хорошее слово, – жаль, забывают!) необходима способность двойного ощущения реальности. Как бы чувство в квадрате. Это двойное (последовательное) чувство, эта вторая ступень как бы придаёт запас прочности его произведениям. Мало создать образную систему со своим отношением к реальности (первая ступень), важно суметь объективно осмыслить произведение и его место в системе реальности (вторая ступень). Этим завершается круг, продолжается последовательность причинно-следственной связи, в которой следствие определяет новое качество существования причины.
Анализируя комбинации цветовых пятен, Левитан переворачивал свои полотна, как бы снимая с них смысл.
В какой-то степени это можно отнести и к стихосложению. Структура стиха мозаична. Но в условиях более детального разбора всегда нужно помнить о терминологической игре. Вместо «цветовых пятен» можно говорить о «звуковых пятнах» или «образных пятнах».
Поэтический витраж строится по особым законам гармонии, логика которых подвижна, эмпирический опыт подсказывает места наиболее приемлемые для расстановки акцентов сообразно с нравственностью современной поэзии, нравственностью эпохи.
Я никогда не отчаивался, если стихи не удавались. Любой плод должен созреть. И бесполезно искать в себе нужное слово и рифму, если его не подсказывает сердце.
Алхимическая лаборатория
Стихи – вещь объективная в своей гармонии, в космической пластике.
Стихотворение местной пластики – игрушка, не более.
Основная часть стихотворения пишется «за один присест». Строчки заранее не готовятся. «Свинчиванием» занимаюсь, интуитивно ища возможные параллели с уже написанными строчками. Проявляющаяся мысль выбирает нужную рифму из предлагаемого набора. То, что нет определённой разумной задачи перед написанием стихо-творения – это очень важно. Стихи удаются на удивление «духовнее». Менее удачная мысль («информативность») стихотворения не делает его менее удачным.
Всё дело в силе поля создающего стихотворение и в характеристике поля читающего. Идеальный вариант для чтения стихов – совпадение заряда полей, резонанс волн. Наверное, в этом физическое объяснение выражений «мой поэт» – «не мой поэт».
В стихах, сделанных за продолжительный период времени, срабатывают другие поэтические механизмы. Здесь больше возможностей для поэтического «ремесленничества» (в хорошем смысле).
Я берусь за перо хотя бы потому, что мне невыносимо видеть белый лист бумаги, не обременённый ни одной строкой,.. чтобы хоть что-то зарифмовать, сгладить прозу мыслей и чувств.
И куда они деваются – мои стихи? Мне кажется, убийца их подшивает в свою чёрную папку. Но вот уже стихи сами превратились в убийц, и мне не уйти!..
Я теряю самого себя. Где забытые и брошенные иллюзии, абстрактные образы?
Мир слов схож с миром людей, – огромным, необъяснимым. У каждого слова своя душа и назначение в жизни. Как и люди, некоторые слова повторяются наиболее часто, отшлифовываются и становятся на первые места. Это далеко не самые лучшие слова.
Как проза жизни разобщает людей, так проза мыслей разобщает слова. А ведь есть родственные души, есть сходные характеры, есть две половинки одного целого, – как у людей, так и у слов. И важно, чтобы они соединились. Если люди не в силах найти друг друга, так пусть это попытаются сделать слова.
Вот почему...
Звёзды, рассыпанные по небу – песок, брошенный нами в глаза вселенной. Я хотел бы сказать звёздам: мы – люди – такие же, как и вы. Одни горят медленно и холодно, мерцая в темноте, и каждое мерцание – долгие годы. Другие сгорают, как кометы. Их называют падающими звёздами и загадывают желания. Не важно – упал ли ты со своего небосклона или продолжаешь гореть на своём месте, – важна не наша телесная оболочка, а то, что мы носим в себе: наш разум, который способен светить даже в полной темноте. И иногда нам кажется: при чём тут слова! «Это звуки рваного барабана, в то время, когда мы хотим удивить своей песней звёзды». Мы хотим удивить самих себя. Ведь в каждом, кто видел солнце, живёт его свет.
Стихи, если хотите, это откровение, которому иногда удаётся быть высказанным. Для чистосердечного откровения не всегда удачно подбираются слова. Стихи не удаются. И не удаются они чаще. И неудачные строчки зудят, как вчерашняя заноза, а сделать ничего нельзя, – настолько глубоко она в тебе. И подмена – всего лишь дань стилю. Стихотворение становится не твоим. Оно улучшается, совершенствуется, рафинируется, становится удобоваримым, острее воспринимается, – словом, производит отталкивающее впечатление. Это в нас отголоски воздействия общепринятой поэзии. Мы становимся тонкими ценителями, потерявшими истинную способность оценивать. «Так евнух знает свой гарем, не зная наслажденья». Я всегда боялся своего чувства вкуса, потому что вкус побуждает к предубеждению, а, как известно, предубеждение – преступление мыслящего человека. Ведь так прощупывается порой фальшь в грамотном литературном произведении!
Зарифмованное подсознание
Вы знаете, что такое – сон в рифму? Со мной это бывает не часто, – когда читаешь во сне лист за листом, густо «унавоженные» рифмованными строчками, и понимаешь, как прекрасно и трогательно то, что написано. И как же бывает обидно потом, когда проснувшись, не помнишь ни слова. А ведь это были самые настоящие стихи! Те самые отчаянные мысли и слова, прячущиеся от самих себя в потайных чердачках нашей памяти. После открытия бензольного кольца люди используют практику дежурного карандаша и листа бумаги на ночном столике возле постели. Я ни разу этого не делал. Нет смысла выуживать краснопёрых рыб поодиночке. Гениальная фраза сама по себе глупа на вид. Она не похожа на законченную логически и эффектную на вид формулу бензольного кольца. Вне зависимости от того, из чего фраза вырвана, она не существует, а искать специально для неё надлежащее оформление – швырять камни в мутный деревенский пруд.
Творящий беспомощен...
Все, кто способен слышать мой голос! Я заклинаю вас от творческого безумия! Поверьте, нет романтики сумасшествия. Все самые высокие истины на свете не стоят десятка слёз. Очнитесь, иначе погоня за несбыточным превратится в гонение себя самого. В своём сумасшествии человек одинок. Он в центре заколдованного круга, и бе-зумие зудит таким надсадным инфразвуком, что готов броситься к первой встречной потаскухе, лишь бы выжать из себя озноб сумасшедшего одиночества. Очнитесь от сладкого дурмана сегодняшних истин. Настоящие истины являются ровесниками че-ловечества. Не идите у безумных идей творчества на поводу, как на поводке, который держит рука в чёрной перчатке...
Но тщетно...
Сколько ещё мы будем ждать от своего одиночества? Ждать, пока наши падающие слёзы не станут превращаться в алмазы и вкупе нас вознаградят за все наши беды? Но когда мы дождёмся этого, наши слёзы высохнут, и не из чего будет делать пустые драгоценности. Разве только слова! Пустые звуки как пустые стекляшки можно повесить на непрочную паутину и ждать – порвётся ли она от первого неосторожного шага? Вот тебе и расплата! А простой детской радости ни на грош. И не так уж весело ворошить стариковские угли, разбрасывать ещё тлеющий костёр молодой здоровой рукой.
Поэзия афористична
Афоризм
Странная особенность афоризма: он по своему характеру математичен. Мысли не хватает места развернуться. Мысль сворачивается в клубок и «выпаривается». Исчезает привкус литературы. Появляется ощущение, что влепили пощечину и загнали в тупик этой мысли, и она везде – холодная и гладкая. И ты – единственный, кто может ей противоречить, раздавленный ею же. Но она высказана, а значит – мертва.
Лозунг...
Бойся прямолинейных идей и неоспоримых истин.
Выражение интересно, если оно таит в самом себе парадокс, возможность исключить самоё себя.
Нередко умело преподнесённый парадокс с грамотно изготовленной грамматической приправой поражает сильнее, чем отрицающая его истина. Красочный фейерверк слов убеждает больше словесной добродетели. Фраза, сказанная прямо, слаба, ибо её слабость – в прямоте. Фраза колеблющегося содержания убеждает своей алогичностью. Люди, ищущие в первооснове всего прекрасного дисгармонию – ведут из-вечный спор с природой. И даже явно видимый впереди тупик не подскажет им более рационального решения, ибо воистину – «тьмы тёмных истин нам дороже нас возвышающий обман».
Постоянно противоречить самому себе. Пробовать решать неразрешимые дилеммы. Пытаться убедить себя в обратном. Входить в роль противника. И снова достойно выходить из этой роли. Как бы глубок ни был смысл, нужно попытаться сделать путь к нему лёгким, неуловимым и осторожно вскрыть эту глубину, сделав прозрачными наносные слои. Постоянно путешествовать в себе. От этого становится не легче, но это-то и необходимо.
Догмы...
Нам ничто не даётся в догмах. И тем не менее мы догматики по природе. Мы не можем жить без собственных кандалов, в которые влюблены и которыми гордимся. Всё, что мы читаем и пишем, нам преподносится для собственного прочтения. Но об этом мало кто догадывается. Творческой переработки достоин любой акт человеческой культуры, побуждающий нас к самостоятельному мышлению. Это творческая перекличка разумов разных поколений. И я бы без слабовольной оглядки на совестливость вписывал бы в свою тетрадочку без кавычек мысли предшественников, ставшие моей плотью и кровью, если бы не взлелеянная с детства страсть к цитатам... Но лучше раскапывать себя слой за слоем, как молчаливые руины древности. Авось заговорят! Неужели мы не накопаем в наших круто замешанных душах хотя бы «фунт изюму»? Да чтоб я сдох!
И неоспоримые истины
Самые великие идеи не имеют права быть доказанными единожды. В самой истине подспудно живёт червь сомнения, который бросает истину в огонь аутодафе. Самые прекрасные истины обязаны быть забыты, чтобы заново оказаться открытыми уже в новом качестве новым поколением. Истина, не требующая в прочтении никаких доказательств, остаётся всего лишь беззубой игрой ума. Любое умозаключение останется голой и холодной блёсткой никогда не гаснущих бесплодных звёзд, на которые любуются – не более. Идея, если она не будет забыта потомками – не идея. Она должна окунуться, как поплавок, в мутные воды забвения, чтобы через мгновение, которое длится вечность, вынырнуть в другой воде, которая является первой видимой тобою и последней, которую ты же наблюдаешь. Таковы саморазрушающиеся фрески Леонардо, сгоревшие рукописи Гоголя. И полная противоположность – отрезвляющие страницы Экклезиаста, которые никогда не будут дарованы человечеству вторично, потому что не были сожжены в своё время. Но это уже рука Божественного Провидения!
Каждое поколение несёт в себе новое качество, которое отражается лишь в полузабытых ценностях.
А Эверест порой так близок!
И всё же – кто из присутствующих на всемирном слёте поэтов и прозаиков не подходил в своём творчестве к чему-то главному! Вот-вот будет высказана мысль, словно упадёт последняя капля, переполнится чаша ожидания и прольётся свет исти-ны, и вознесётся до неба храм Добра, и так далее... И вот уже метод проверен, и оппоненты, свои ребята, уже начеку, – все ждут открытия, как заранее запланированного мероприятия, – вот уже и наборщики по типографиям застыли у станков, поглядывая на двери, в которые влетят курьеры, внесут рукописи...
И вот подходит вроде бы к концу бутафорское восхождение, но у самой вершины выявляется перетяжка конструкции, и валится это сооружение из папье-маше, и среди ценных обломков своих томов – сам автор, которому, порой, не так уж и важно произошедшее, поскольку восхождение происходит у всех на глазах, а обвал не видит никто.
Писать – не писать...
Всё чаще возникает на мой взгляд непростительное желание – писать. Ведь писать нужно не оглядываясь, писать нужно не остерегаясь. Но и просто писать ради пи-санины – сомнительный козырь в руках пишущего. Как вы думаете: что важнее для литературы – одна страница гениального текста или сто страниц «бодяги»? Но ведь литературу делают волы! Одну страницу саму по себе вряд ли можно издать, а посредственных книг сколько угодно. Поэтому остерегайтесь говорить, когда сказать нечего. Мировую литературу губит море посредственных книг, созданных тщеславием посредственных писателей, не знающих чувства меры в своих простодушных фантазиях и потерявших понятия литературных рамок... А то просто... кусок хлеба...
Для меня существует понятие творческого благоразумия.
Жизнь бесстыдно вламывается во всё творимое на листе, находит себе оправдание в конечном результате труда. Сплошь и рядом этого не случается с самим законченным трудом, которым автор порой обнажает своё бессилие распорядиться творчески с идущим ему в руки богатейшим материалом.
Когда по причине возраста или по каким-либо иным причинам становится позд-но менять род выбранного занятия, гораздо большего мужества требует умолчание произведения, нежели его написание. Когда из глубин подсознания стучатся новые ассоциации и зарождающееся произведение уже являет свою эмоциональную окраску, но чувство объективного соотношения сил подсказывает полную несостоятельность будущих мыслей на бумаге, прервать себя на полуслове равносильно мучениям ре-шившегося самоубийцы, нашедшего в себе мужество не выстрелить в висок.
И тем не менее, если не давать выход светлому, то в разум вселяются «бесы». Это раздражение, потеря выхода из созданного собою лабиринта с триумфальными арками самоутверждения, с криво прибитыми табличками лжеистин. И тогда наступает ночь!
Мир становится жестоким и беспощадным. Но мы не признаёмся себе в этом. Мы влетаем в квартиру и готовим еду. Вместе с нами – наше народившееся продолжение, которому нельзя говорить, что мир жесток и беспощаден. Чтобы устоять под тя-жестью этого знания, нужен опыт добра. Пусть начнут с добра.
Жаль констатировать эту банальность, но человеку не дано видеть всё, поскольку его «антенна», воспринимающая окружающий мир в данный отрезок времени, повёрнута всегда только в одну сторону. Большую часть жизни мы заблуждаемся. Тому, кто познал истину, не нужны ни театр, ни искусства. Он достиг совершенства.
И всё же – писать или не писать?
Когда человек пишет, сочиняет, он как бы приобщается к общечеловеческой мудрости, – он умнеет.
Есть мысли, которые витают без относительности ко времени, – мысли, создающие невидимые параллели, которые вопреки всем геометрическим законам всё же со-единяются в дальней точке пространства. Они впервые были зафиксированы, прочувствованы тысячелетия назад. Как существует закон сохранения энергии, так существует закон сохранения информации. И всё же человечество не устаёт изобретать велосипеды. Но эти изобретения – суть коррекция уже изобретённого. Это достояние дилетантов – спасать забывающееся открытое, так же, как и спасать искусство.
Вопрос: для чего мы пишем? – вопрос праздный, вопрос второстепенный. В наше время от него просто отказываются. Существуют перекрёстки, где одна дорога растворяется в другой. Мы пишем для близких по духу. Их число, к сожалению, не бесконечно. И мы знаем, кто они; но нужно не бояться новых встреч, – ведь кто-то может пройти мимо. И если по воле случая переживём всех «безумных братьев», то всё-таки остаётся с нами надежда, что мы пишем для наших неизвестных потомков, которых природа точно скопирует с нас через восемь поколений.
Искусство остаётся вечным, даже если выпадут отдельные звенья этой бесконечной цепи. Искусство – явление самовосстанавливающееся.
Писать хочется, да и непременно нужно в силу причинно-следственной связи, сложившейся особым образом и вынесшей неожиданно на гребень одиночества и прояснения перед тем, как жизнь подвергнет забвению наше существование и зароет в своих недрах, словно начинку в слоёном пироге.
Самая важная работа готовится годами, и результаты этой подготовки не вскроешь неожиданной ревизией, разбором бумажного мусора. Работа проистекает тайно, сокрыта даже от автора. Он живёт с осознанием присутствия в себе некоей тайны, раскрыть которую становится тем сложнее, чем более вырастает боязнь неизвестности.
Чаще всего вся жизнь уходит на подготовку чуда, свершение которого из-за тысяч причин не удаётся.
Одна из причин
Остудит ли дождь уже не огонь молодости, а предсмертное сгорание? Постоянно бьюсь над вопросом, сформулировать который нет мужества. Он бередит, как пы-тающаяся уйти подраненная стерлядь, бьётся в глубине живым током. И я не верю, что давно исчез последний миг свободы, я пойман на собой же поставленные ржавые крючья, и скоро сам буду биться в судорогах непонимания, в ужасе ощущать холод уходящей из-под ног глубины. И что-то необъяснимое будет тянуть за собой, гибельно распахивая холодные объятия. А сколько бесполезных жертв вот так хватались за спасительные идеи и оказывались преданными своей же слабостью. И как прояснение, как откровение было для них их неспособность схватить, уловить своё самое сокровенное, своё, личное ощущение и понимание создавшего нас мира и, как с трудом пойманную чудо-рыбу, подарить людям когда-то потерянные ими их же заботы.
Точка опоры
Ночь. Зима нерешительно набирает силу, и за окном щёлкает по мокрому снегу однообразная капель. Отчаянно плачет собака. Она начинает с обрывающегося кашля, который переходит в тоскливый протяжный вой, будто вопит пьяный. Забытьё и отчаяние. Отчаяние из-за неудавшегося забытья. Скорее уйти из обступившей мокрой морозной реальности. Скорее высказаться, отплакать, отвыть, заглушить жалкий ин-стинкт, который только и осуществляет жизнь. А разум? Он только помогает выть. Осознаём, что единственно возможное существование – отчаянный вой.
Точка опоры, точка отсчёта – человеческая боль. И если мы только бравые оптимисты, не более, то превратим нашу жизнь, наше творчество просто в разукрашенную конфетную обёртку, – творчество, лишённое своего подводного камня, тайного смысла.
0 чём я не хочу и не буду писать
(мысли образца 1984 года)
– о любви до востребования (моё отношение к женщинам);
– о деньгах (один из способов самовыражения – писать о деньгах и о своём от-ношении к ним. Но правдивее всего: деньги, как объективная реальность, находящаяся за рамками моего отношения к миру);
– о подлинных событиях, происшедших более десяти лет назад (этим «страдают» старые люди, которые помнят, что было полвека назад, но совершенно забыли, что было вчера);
– о своей природной влюбчивости;
– о полётах на далёкие звёзды;
– об эгоцентрических системах и эпопеях человеческих жизней...
Я не буду писать о многом. В этом нет нужды. Люди пишут книги, вырывая из своих жизней лучшие куски, облачают их в литературную форму. Я же скольжу по ка-сательной, стараясь пришить к своей жизни недостающие ей лоскутки.
И вот вам совет: никогда не пишите мемуаров. Это делают только престарелые тётки, которые за спинами мужей объездили полсвета, и исписавшиеся писатели, которых покинуло воображение. Да ещё это делают на заказ. В любом случае это бездарно, плоско, ведь не всё умно, что не глупо, и не всё полезно, что не вредно.
Выбор сделан
Итак, книга уже написана. Вот она – бесформенная груда записок – лежит передо мной. Теперь это всё нужно перебрать, пересмотреть и, ничего не меняя, снова сгрести в одну кучу, как ненужный хлам.
А сколько его в нас! Безотчётных мыслей, дурацких идей, пустых лозунгов и сетований в пустоту, подумать страшно! На какой щепотке веры держится наша мни-мая страсть к сочинительству! Скорее всего, это наше оскорблённое самолюбие не да-ёт покоя ни нам, ни нашим близким. И разве с ним что-нибудь сделаешь – с нашим самолюбием, если ты один, за окном вьюга, а тебе хочется тепла, и по сомнительным путям ты тянешься к признанию, но ошибаешься, и вместо того, чтобы сказать все самые лучшие слова всего лишь одному человеку и остаться с ним, и упиваться друг другом, и быть счастливым на мгновение, ты ищешь искру тепла у всех сразу, и твои слова становятся неправдой, а искры сыплются в разные стороны холодным бенгальским огнём. Признания не наступает. Одиночество обволакивает как тягучая резина, и, наконец, ты начинаешь искать выход неудовлетворённому самолюбию в размышлениях о литературном бессмертии и запоздалом признании.
Всё это странное занудство, и всё это настолько не ново, что следует заранее пресечь все потуги на оригинальность. С каждым новым поколением увеличивается количество железного хлама на литературной свалке велосипедов, о чём эти поколения, восторженные и ослеплённые собственным миропониманием, даже и не подозревают.
Со стороны это несколько смешно. Да это же просто умора, когда видишь, что кто-то чувствует на себе «след Божий». Он тут же начинает пыжиться и лезть прочь из собственного естества, подальше от себя самого, от того, кого знали все вокруг, до той счастливой минуты, когда родились его первые строки. Скорее всего это литературное клише, но об этом – тссс! Ему только не говорите. Да он всё равно не поверит – настолько сильна его тяга к предательству своей первой любви и сонному шёпоту на ушко во славу молотящего лозунга конъюнктуры.
Всё же нелепости ради хочется воскликнуть: а ну и что?! Писать книгу, которая при первом прочтении покажется беззащитной, – а ну и что?! Мало того – бесполезной, кто знает, предназначенной для пыльных полок сельских библиотек, – а ну и что?!
Давайте залихватски клюнем на элитную утончённость и болезненную обострённость чувства литературного долга, давайте валить всё в одну кучу. И не будем вслепую делать за потомков их работу. Чтобы не оказаться в дураках...
А знаете, как рассуждает «дурак»? Наверное, он рассуждает примерно так: может, верно, что жизнь без дураков была бы скучна и безрадостна? И потом: не будь дураков, как бы вы сумели оценить свои достоинства и всю блистательную мощь своего разума! И не «дурак» вовсе так рассуждает, а мы сами так рассуждаем, потому что всё равно окажемся «в дураках».
Время само сделает отбор, отсеет, выжмет, остальное выплюнет, и полетим мы, гонимые слюной... А как же быть с рукописями? Они ведь не горят!
Так что книга написана, выбор сделан, мосты сожжены. Осталось только одно: нагромоздить эти нелепые звенья друг на друга...
И с Богом!..
Алхимия моей прозы
Начинается немая суета, возня строчек. Неясное предчувствие обвала, нервная дрожь земной коры, первая случайная потеря равновесия, первое шевеление, раскачивание маленького камня, грозящее мировой катастрофой. Бурное цветение движущейся громады, дышащей остервенело природы, которая цепной реакцией столкновения, неудавшегося соединения сжимает всё живое в цепких объятиях страха за своё существование и бросает в ощущение потрясения, к животному инстинкту бегства.
Каменные глыбы, шурша плоскостями, дробясь и взлетая, одевают расползающимся пылевым куревом бросающуюся вниз почву, рассеивают и глотают солнечный свет, и сам светящийся диск тускнеет и печально теряет кончики лучей в мареве сухой грязи.
Строчки теснятся, сталкиваются незакруглёнными окончаниями, отталкиваются друг от друга, отмахиваются кривыми саблями запятых и пулемётной дробью многоточий. Как немая борьба рождённых младенцев. Уязвлённое самолюбие одной мысли и циничная усмешка другой, пощёчина окончания фразы и ответный плевок или ироничное расшаркивание строки, сотканной из невидимых молекул воздуха в краткий миг затишья между вдохом и выдохом.
Меня некому проверить. Всё это тайная тихая игра, оживление неповторимой беготни и суеты, броуновское движение мыслей. Никто не стоит за моей спиной, – сухой, кашляющий, ничтожный в своей слепоте, не вызывающий даже жалости, но поставленный судить. И нет строчек прекраснее рождённых свободным дыханием пера неизвестного, потому работающего без оглядки таланта.
А они всё теснятся, всё норовят докричаться, лезут вон! из своей сути, и кажется, строчка рождается из боли и вопля предыдущей.
Мысль – это хорошо тренированная личность, привычное состояние которой – движение. Она задохнётся, как акула, или умрёт от скуки, если её остановить.
Я постоянно стою перед трудно разрешаемой задачей: так ли уж важно писать книгу, в которой нет никаких конкретных событий и реальных лиц, но которые обязательно бы существовали, будь на то моя воля. Это не вопрос – писать или не писать вообще. Тут у меня сомнения бывают, но они не носят принципиального характера. Это вопрос воплощения на бумаге несуществующего, но желаемого.
Передо мной цепочка слов, когда-то записанных наспех. Это ключи к мыслям, которые только мерещатся и которым ещё далеко до полновесности. Эти заманчивые идеи ждут своего появления на свет, ждут дозревания, оставив на поверхности вершки-ключики. Этот абстрактный план-призрак мне кажется не очень удачным, как неудачны все идеи, для воплощения которых составлен этот фантом.
Когда садишься за перо, порой не знаешь – о чём писать. Да это и не важно, го-ворю сам себе! Мысль, как отчаявшаяся найти покой, обезумевшая в непрерывных гонках лошадь, подхлёстанная всадником – воображением, всегда приведёт к ещё неясным образам, к неуловимому, но постоянно мучающему нас пределу, который только брезжит вдали.
И вот я делаю короткие зарисовки. Я пишу жизнь мазками. Они появляются, в основном, по причине творческого подъёма. Но не за всеми зарисовками стоят конкретные жизненные ситуации. Это больше похоже на пытливый взгляд в себя. Я рисую картину вслепую. И кто знает, что станет с этим ненадёжным полотном...
Поскольку жизнь разбита на большое количество частностей, не всегда нужно напрягать свою память и воспроизводить каждую частность в отдельности, слагая их в лишённую логической связи цепочку, звенья которой будут связаны лишь временем или местонахождением.
(Мы – цельность, сложенная из крупинок. Эти крупинки складываются постепенно, день ото дня, от события к событию. Эти капли вливались в нас вчера, вливаются сегодня и вольются завтра. Эти капли и есть то, над чем думает человек, что его волнует, это то, чем он вчера жил, а сегодня уже вошло в его цельность. Эти крупинки – сама окружающая жизнь, прошедшая сквозь призму сознания, переварившаяся в душевном котле. Это кирпичи, строящие человека.)
У всех частностей есть одна общая цементирующая их опора, которую люди ошибочно называют судьбой, ища закономерности там, где их нет и быть не может.
О жизни в целом, в общих чертах, в обобщённом, стереотипном виде писать легко, как легко писать какую-нибудь производственную характеристику. Человека там нет и быть не может! Человек разбросан по незначительным частностям, как по крайностям. Он распылен звёздной пылью, он сияет многозначительно возможным многообразием мыслей, поступков, взглядов, вздохов, поцелуев, отношений. И неизвестно – в каком месте этой необозримой вселенной звёздный туман начнёт концентрироваться в сказочный кристалл.
Нужно записывать сразу, не ожидать повторного рождения забытых фраз, ведь они вспархивают испуганной стайкой и, кто знает, могут улететь до следующей весны, к другому поэту. Как поймать неуловимый миг взлёта, если мозг – не объектив фотоаппарата, а бесконечно катящаяся по «русской горке» тележка, мелькающая в непрерывном выборе взлётов и падений. Как писать? – на бегу?.. на ходу? Как писать, если серые впадины туннеля сливаются за окном в сплошные серые линии, а под ногами бьётся металлическое сердце вагона метро? А может быть, на лету? Ведь это только кажется, что ты сидишь на гнилой табуретке, – ты пишешь на лету. И не важно, что у тебя в руке, ведь творят головой. А когда пускаешься в нелепую и коварную погоню за улетающими птицами, не всегда гонит безудержный поиск нового, ещё неизвестного. Скорее всего, это ретроградство, только не то, от которого ворчат и, захлопывая створки раковины, пускают туманы желчи. Это ретроградство безобидное, плачущее: «Не уходите, милые образы!», «Не рассыпайтесь, розовые туманы!», «Не исчезай, дыхание шороха!» Нет! Это всё пугливое семейство. Нет! Шелестящая мягкая дробь крыльев по воздуху, и через мгновение меняется неуловимый оттенок неба, по которому рассыпаются гаснущие черные звёзды исчезающих птиц.
Не хочу ограничиваться рамками сюжета и характерами героев. Сейчас потребность писать только правду и не придумывать ложь за других...
Всё чаще вопросы – о чём написано и как написано – отходят на второй план, потому что остаётся только один вопрос: почему это написано?..
Мыслящий человек должен писать. Это необходимо, иначе он будет задавлен «громадой» мыслей, а погребенная под этими обломками жизнь принимает более мрачные формы. Нужно писать, чтобы неудовлетворённость, рождённая внутренним противоречием, создала лежащие на ладони исписанные листы, и как дополнение – желаемую душевную опустошённость. Как после хорошей бани. И пусть всё это никому не нужно! Это уже другой вопрос.
Я вынашиваю каждую мысль по несколько дней, холодея от сознания, что мне всё же придётся склониться над бумагой. Сколько мыслей, сколько бумаги... Этот ворох, как беспорядочная свора, лающая оскаленными словами. «Велик и могуч русский язык, да рифма не идёт, и слова не найдёшь». А на руках все масти, чтобы мысли стали той банальной беззлобной добродетелью, которая, как барьер, отделяет святость от человечности. Попробуйте быть святым с женщиной и чисто по-человечески вы будете не правы. Добродетель – это та правая щека, которую подставляют, когда бьют по левой. Подлецы в этом знают толк!..
...Я делаю записи где попало и на чём попало, и это похоже на вкалывание булавок в порхающих бабочек. Это музейное умертвление, бальзамирование экспоната для выставки, чтобы потом хвалиться перед самим собой этой мёртвой коллекцией.
А писаться будет по полунамёкам, словно идёшь на цыпочках. Писаться будет под диктовку слева... И вот когда тот, слева, спишется подчистую, осторожно склонишь голову направо и вслушаешься в неясное лепетание. О, эти странные существа! Они дёргают за полы моего камзола и просят, чтобы я достал им воробышка, и лепечут, лепечут, лепечут... И вот я уже окружён этим лепетаньем. Каждый дёргает камзол и говорит, говорит... Зачем я усыновил эту гвардию? Ведь когда не нужно, они становятся такими скромниками. Прямо, тише воды, ниже травы.
Всё! Уезжаю, уезжаю на край света: в Монтевидео, Баден-Баден, Спас-Клепики. Уезжаю от орущих, сосущих, говорящих. Мне опостылели смыслы наполовину и слова без смысла.
А вы знаете, как свободно дышится в лесу? Нет, вы не знаете про лес ничего! Он навязывает всем свой темп, он сдирает с вас всё лишнее, как наросты с древесной ко-ры. Вы остаётесь один на один с тем единственным, с кем вам спорить не опротивеет никогда.
Природа и творчество
Общение с природой происходит через душу и тело. Тело ощущает тепло и холод, влагу и сушь, прикосновение воды к ногам и листьев к лицу, а душа радуется открытой дали и звуку соснового органа. И только мозг становится помехой в этом празднике души и тела. Лишённый внешнего источника информации, он выдаёт бессвязные обрывки песен, ассоциации, зацикливается на чём-нибудь несущественном и никак не обретёт долгожданного покоя и стройности мысли. Только равномерный озёрный прибой делает ему желанную подсказку и своим ритмом вводит в эйфорию стихотворения. Поэзия и есть тот внутренний прибой, чьи идущие друг за другом строки приводят к гармонии.
Пришвин, Паустовский, Астафьев, Клюев, Есенин, да и вся классическая русская литература оказалась возможной благодаря такому явлению, как русская природа. Она задавала ритм и делалась фоном для русского гения. Всё же остальное литературное безобразие – плод болезненного городского сознания и бездуховного «соцатеизма».
Главное – это почувствовать внутренний ритм своих мыслей, прийти в согласие с самим собой. Человеческий разум не всегда является аппаратом мышления. Недостаточно тренированный, непривычный к работе, он становится передатчиком эмоций, поступает к ним на службу.
Я ухожу в лес, чтобы учиться мыслить, потому что раньше меня учили законам, правилам, поощряя оригинальность во взгляде крайне редко, да и то, если эта оригинальность навязчива, – словом, меня учили обратному. Я ухожу в лес, чтобы учиться чувствовать, потому что раньше меня учили только чувству гражданского долга, учили не проявлять слабохарактерность, быть принципиальным, – словом, учили обратному. Я учусь мыслить чувствуя, потому что мысль, ставшая чувствами у меня, способна вызвать чувства и у других, и чувства, обдуманно творящие добро, способны поведать людям об их нераскрытых возможностях.
Как новорождённый, я смотрю на всё иным, перевёрнуты зрением. Прочитан-ные книги давали новое определение тайному смыслу природы. То, что раньше было определено как непостижимое, неуловимое, теперь усложняло своё красочное одеяние, обостряя полутона и вычерчивая тени. Мир наполняется звуками, всеми световыми оттенками, ощущением свободы мысли и освобождённости сознания. Неуловимое становится возможным, не теряя своей неприметной красоты...
Осторожно: литература
И затомилась душа, и недовольство жизнью подступило к горлу, и рука к перу потянулась... А редко бывает так: Дух неизвестно по какой причине (то ли дождь на вид чересчур грустен, то ли любовь птенцом в скорлупу изнутри бьётся, то ли упущенные возможности, ненаписанные стихи все разом заголосят потусторонне) взовьётся, наступит «покой и воля», и не надо уже никакой «литературы», все истины лопаются, как мыльные пузыри, остаётся одна Истина.
Литература живёт как бы на ущербе душевном, на изломе, на затемнении разных сторон нашей жизни. Вся она замешана на чередовании светлого и тёмного. Есть лишь одно исключение – Евангелие.
Литература препарирует Свет и тьму, Добро и зло, – размышляет. А Христос не объясняет, откуда происходит зло. Он просто учил с ним бороться. Проблема зла – проблема практическая.
Литература предполагает игру – игру в бисер. А каждая игра нужна для оправдания собственной позиции. Человечество потому и не мучает совесть, что оно постоянно играет.
С литературой вообще – поосторожнее нужно!
Загадки
Всюду загадки! То, что постигаем в конце концов как собственное откровение, дальше которого идти некуда, – всего лишь правило задачи, которую, как оказывается, решать уже нет ни времени, ни сил... Об этом говорю я, потому что до меня об этом же говорил Шефнер, потому что до него об этом говорил ещё кто-нибудь. И это беспредельная цепочка, по которой скользит одинокое звено истины, как в известном фокусе с передвигающимися кольцами. Это будут знать другие. И им будет казаться, что всё на свете, чем они владеют – это данное свыше им одним Откровение. А на самом деле – продолжается скольжение кольца по цепочке.
Эти вечные конфликты!
Отцы и дети. Материальное и духовное. Мелодия и слова. Форма и содержание. Всюду крайность и разлады. У одних доминирующая форма недовольна содержанием. У другого в обмусоленном сюжете предложения – как кирпичи в мешке, не могут ужиться друг с другом. Ну, что сказать? Поиск новых форм – это ни что иное, как парад старых, где лучший выбор – удачный синтез. Из тебя вылезают обратно прочитанные книги: грустные, весёлые, суетливые и размеренно-покладистые, – книги, которым всё равно, как ты к ним относишься. И без твоего признания они будут блуждать по умам, включая «думатели». Правда, есть среди них и надрывные, требующие понимания и сопереживания. Твой синтез может быть слепым сочетанием тусклых тонов, бездарным или талантливым (какая разница!) повторением. Это может быть бездумным блужданием по давно открытым дорогам литературы.
Кажется, какую бы ты форму ни выбрал, главное – правдивее донести своё лицо, правдивее изобразить даже самую богатую фантазию. Среди нас много бездарно проповедующих «В начале было Слово...» Конечно, это их право, но, кажется, они на-девают на своё лицо какую-то шутовскую маску, ошибочно подменяя белила известью, искажая собственное лицо.
Инфантильная глупость всё это – самолюбование и самоистязание. Научиться бы видеть себя, а значит и весь мир таким, каков он есть на самом деле – полным предрассудков и парадоксов, самому же избавляясь только от предрассудков.
Хочется спать!
Порой нет желания высиживать строчки. В них не ощущается внутреннего биения мысли, они скучны и мертвы. В идеале – никому не показывать, если, конечно, глубоко запрятанное тщеславие не ослепит однажды, не закроет пеленою всю неказистость содеянного в поэзии.
Я чувствую, что могу разогнаться. Но как не хватает какого-нибудь толчка извне, простого одобрения. Все только давят и критикуют! Другие же поэты учатся на своих ошибках, ступая на скользкий путь потребителей. Говорливое племя временщиков – вот что царствует в поэзии.
Мне кажется, любой поэт, в каком бы он жанре ни работал, обязан любить жизнь, тайно смаковать её, скрывая это действо через все мыслимые атрибуты поэзии. Если ты не способен любить жизнь, ты не способен к поэзии. Серость – это вызревание без солнца. А осознание бездарности сделанного приходит слишком поздно. Самый страшный из мыслимых концов!
« Моя автобиография»
А вот эта тема меня всегда волнует и пугает. Я всегда откладывал её на неопределённый срок, боясь притронуться к ней. Речь идёт об автобиографических моментах в записях. Философский механизм их таков:
Я улавливаю действительность в её количественном обозначении, угадывая в разрозненности фактов одинаковые символы. Эти символы подтасовываются самой жизнью, чтобы легче было ориентироваться в непредсказуемых явлениях и не растерять себя вконец, отказавшись от бесплодных попыток вынести по тому или иному случаю собственное суждение. Жизнь, говоря яснее, демонстрирует колоду карт ру-башками наверх, скрывая качество явлений. И мало знать правила игры. Память и, в силу способностей, чутьё, – вот два скальпеля, вспарывающие остывший труп про-шлого.
А бывает и так: годы летят, но никак не постигается их внутренний ритм, многочисленные события не выстраиваются по ранжиру и пребывают в беспорядочной толкотне. Детали покоятся в закрытых сундуках памяти, и какие из них явятся на свет очищенными от наслоений и изменёнными – неведомо. Мелочи совершенно непредвиденного плана могут повлиять на течение чувств и мыслей, и мелочам этим суждено быть досадной помехой или счастливой находкой жизни, игра с которой поочерёдно огорчает и забавляет.
Биографии – это просмотр одного из вариантов собственной жизни. Просмотр этого варианта изнутри. Когда этот вариант стал реальностью. Просмотр, завершающийся смехом или осмеянием. Биографии создаются из того, что мы забываем и что мы помним.
Варианты возможно создавать искусственно на бумаге путём комбинаций явлений забытых и незабытых, воспоминанием одного и напряжённым забыванием другого.
Когда моя мама была маленькой, было это в конце тридцатых годов прошлого века, семья их жила в длинном рабочем бараке с одним общим коридором и множеством дверей в комнаты. Однажды возле одной из дверей она обнаружила рассыпанные кем-то случайно шоколадные конфеты. Маленькая девочка, она подобрала эдакую драгоценность, и всё это было съедено вместе с братьями и сёстрами. Но и на другой день, и ещё долго после этого она в тёмном коридоре шарила рукой по полу возле той двери, в надежде, что ещё отыщутся вкусные конфеты. Девочка искала несуществующее. Желание, чтобы конфеты существовали, делало их почти реальными.
Пробная биография – поиск конфет, которых не существует. Почему в сказке распускается не цветок кактуса, а цветок папортника – несуществующий цветок?
«Чтобы узнавали и везде пускали»
Это сказал Владимир Высоцкий. Обиженный на то, что его не пустил в автобус с иностранцами, где была его жена Марина, какой-то функционер от «конторы». Этот комплекс он пронёс через всю жизнь, даже когда он был уже узнаваем и любим всеми, в том числе и «конторскими»… Просто он стал «узнаваем» всеми, поскольку этот комплекс сидел в нас у всех, – в очередях, в ожиданиях приёма, в выдаче трупа в морге… Значимые в профессиях, мы становились никем в очередях, надеясь, что «будет и на нашей улице праздник».
Я долгое время упорно продолжал считать, что моё время ещё не пришло. Я всегда боялся известности как позорного столба, когда ложное обвинение неизвестно от-куда взявшихся судей предвзято подхватывается толпой, которой нужно одного – зрелищ по причине полного желудка. Время в полтора – два поколения, которое по мне-нию «живчика» и баловня судьбы Евгения Евтушенко необходимо, чтобы творчество «отстоялось» и явило себя свету для благодарных потомков, не оставляет творцу шан-сов выжить. В старости известность не имеет никакого значения, а в менее преклонном возрасте «слава» (применим самое сильное слово для определения понятия «из-вестность») взамен привилегий отнимает самую главную – духовную – привилегию оставаться свободным, оставаться безвестным, упиваться незнанием тебя окружающими, но однажды подвести их к своему огню, согреть и удивить, и тут же сгладить острые углы неловкости, и снова отступить в сумрак, оставляя неясное шевеление в памяти, пугающее и манящее, словно призрак.
Нет! Всё же унижает подачка, хозяйский кусок, как унижает ощущение себя пассажиром. Однако мы всю жизнь питаемся в столовых и ездим в автобусах...
Нет! Удивительное ощущение – писать непризнанным. Ты творишь вне внимания человечества. Ты обманываешь весь мир. Разве поймёт меня тот, кто не удержался и выставил своё сшитое из старых лоскутков платье на ярмарку литературного тщеславия! Вас ждёт разочарование, потому что страница будет прочитана, и её перевернут. Похороненная рукопись извлекается много позже, и вы вдруг слышите, как крадётся История. Неизвестная никому рукопись способна изменяться вместе с вами. Жизнь – поток фиксированных кинокадров. Но фиксировать их призвана только ваша рукопись. И ей нет окончания, потому что вы постоянно стремитесь переосознать искусство, а этому нет предела.
Слышите!
Никому не показывайте написанного вами, и вас не оставит ощущение собственной гениальности.
О сюжете и тексте
И всё же напрягаемся и пишем... К примеру, детектив. В хорошем детективе должны быть натяжки и нелепости. Это придаёт сюжету динамику. Некоторая натяжка кренит плоскость жизни и ускоряет развитие. Реальная же жизнь протекает банально. Она и должна так протекать, счищая с себя безумие, нелепости, натяжки в области фантазии. Ведь если всё, что описывается в книгах, происходит в реальности, жизнь превращается в ад.
С текстом всё проще: он виден изначально сразу весь в виде последовательно расположенных пустот, которые нужно постепенно заполнять. Вот только трудно для этого придумывать слова...
Основа успеха – действие активно, зритель пассивен. Чем энергичнее разворачивается сюжет, чем эффективнее взаимоотношения героев, тем непотребнее кажется собственная возня в кресле. Но если одних интересует только развязка, они ждут победного поцелуя или рокового выстрела, то находятся такие, которых занимает сам ход событий, отдельно выхваченная деталь, – она говорит им больше, чем все отзывы знакомых и литературных толкователей...
( продолжение следует)
Продолжение
Введение в способ изучения
(немного о литературе)
Литература – это придуманная реальность. Но это не цель. Это мост, но другого берега не существует. Потому что – это способ утешиться. Утешиться полуфантазией, полуреальностью. Утешиться искусством. Утешиться безболезненно. Так убеждённый трезвенник оказывается внутренне слаб, он ужасается бездны, о которой предупреждает других. Литература зажигает фантазию. Она рождает страны и времена, в которых существует возможность желаемого. Это желаемое является первотолчком культуры, потому что является достоянием общечеловеческой нравственности.
«В некотором царстве, в некотором государстве...»
Искусство призвано поднимать вопросы, но никогда не даёт на них ответы.
Так ли это? Нравственно ли искусство, если оно «сваливает» ответственность за ответы на тех, перед кем оно поднимает вопросы?
Пустое умствование! Искусство, ещё уже – литература, делает нас людьми будущего, потому что нельзя сделать вперёд даже полшага без обстоятельного осмысли-вания предыдущего. Она даёт ответы, – не прямые металлические установки к действию (для этого существует ставший после Маяковского совершенно нелитературным жанр лозунга); ответ напрашивается как бы сам по себе, вырастает вместе с чувством недоумения и стыда. Людям будущего всегда стыдно за настоящее. Они рождены раньше срока. Им неуютно. Им стыдно, когда всё хорошо кончается, потому что путь этот тупиковый, потому что, когда всё хорошо, это значит – «мы где-то что-то недо-глядели». Людям будущего всегда стыдно за настоящее.
Вектор большого искусства направлен в будущее.
Герои великих произведений испытывают стыд за настоящее, поэтому они несчастны.
Толстой, как-то стоя перед зеркалом и вглядываясь в своё изображение, сказал недовольно: «не похож». Стоит ли кого убеждать, что соединение зрачков на серебря-ной плёнке зеркала – игра далеко не наивная. И это не есть игра в изображение, это скорее игра разума в мистицизм – поиск свечей в бездонном колодце ночи – поиск меркнущего света. Таким образом, свет представляется явлением созерцательным – рождение не разума, а последствием его искривления.
Искусство держится на столкновениях и отрицаниях, которые являются началом познания. Или заблуждения...
Искусство должно быть нелогичным, рваным явлением.
Культура человечества составлена из слоёных отрезков, цветных лоскутков, Это одеяло, которым накрываются от холода Вселенной. Человечество сшило себе одеяло.
Моль поедает ткань.
Искусство саморазрушительно.
Дыры необходимо латать новыми лоскутами.
Культура требует морали иного качества, иной способности анализировать, она ищет других ветров.
Время подтачивает стену монастыря. Леонардо пишет на ней «Тайное вечере». Фрески начинают разрушаться ещё при жизни их создателя. В этом – его гений. Он не закрывает свою тему. Он подсказывает потомкам пути продвижения. Он не имел права завершить фреску при жизни. Великое произведение не имеет конца. Его завершают потомки в постоянной реставрации саморазрушающейся истины, привнося в это святое дело горячий слой новой культуры.
Постоянно слышу тяжёлое дыхание и приглушённый шум скрытой возни, – так жизнь играет с человеком в вечную игру: кто кого пережмёт. Человек ли окажется сильнее и вытеснит обстоятельства за пределы заколдованного круга? Или...
Литература – объективный комментатор этого подспудного дыхания, борьбы, часто кончающейся трагично. Литература нелогична, как нелогичны результаты серьёзной игры.
Литература дышит беспомощностью.
Побеждённому остаётся привилегия – быть мудрым.
Есть литература победителя.
От неё исходит сытая слепота.
Читаем мы одно и то же, но делаем разные выводы и идём разными путями. И толчок к самостоятельному мышлению, саму возможность этого рождает чтение, долгий диалог с самим собою. Мы переосмысливаем искусство, как бы забывая осмысленное доселе. Это мешало понимать, как развивается литература.
Факультатив (читать необязательно):
«О принципе относительности в искусстве» Виктора Шкловского
Шкловский не создаёт системы. Отвергается сама идея создания того, что способно костенеть. Однако вязь его замысловата и искусно сплетена. Она вовлекает и заволакивает, словно прозрачная паутина. Его идея – легковесная паутина, способная парить в свободном потоке мышления, соприкасаясь с различными культурами, парить над деревьями, обдуваемыми различными ветрами. Шкловский фактически говорит о теории относительности в искусстве. Быть относительным – способность мыслящего существа. Не относиться ни к чему. Шкловский ничего не утверждает... Но говорит одними утверждениями. Шкловский преподаёт вольнодумие, имеющее общечеловеческое значение. От этого начинаешь воспринимать жизнь, как некую конечную дорогу, которую необходимо постоянно расчищать литературой.
Впрочем... О дороге... Гоголь создал образ «птицы-тройки», летящей России. Не случаен выбор седока – горькая ирония гения. Чичиков сидит в бричке. Чичиковых везёт Россия. Слащавых подлецов.
Толстой
Существует страна «безумных братьев». Вымышленная страна. Страна предполагаемого бегства. Толстой написал много книг. Но он так и не создал себе подобной страны. Он не искал своих «братьев». Он был гениальным человеком. Он рано понял, что останется одиноким. Толстому некуда было бежать. У него не было ни Америки, ни Австралии. Толстой убежал в никуда из дома. Он не мог себе позволить бежать в реальное место – его знали в лицо. «Он не мог уйти в избу, к нему приходили люди, которым ещё хуже, чем ему».
Шут
В трагедиях Шекспира порой происходит исчезновение героев. Персонажи выпадают из текста, будто их не было вовсе. Так в конце трагедии совершенно выпадает из действия шут короля Лира. Шкловский пишет, что это явление не случайное. В труппе Шекспира было меньше актёров, чем лиц, вошедших в пьесы. Поэтому актёрам приходилось играть сразу несколько ролей. Пьесы Шекспира, как и пьесы Мольера, дошли до нас как явление театральное, они были восприняты потомками в сценическом прочтении, затем уже закреплены литературно. Поэтому незавершение линии шута существует в пьесе, хотя теоретически это явление может трактоваться как литературная недоработка.
Через шута мы воспринимаем трагедию. Через шута король Лир осознал своё падение. Шут стоит вне трагедии, участвуя в ней. Он рассказывает персонажам, что в их жизнях драматично. Он подсказывает им общечеловеческое горе или общечеловеческую радость, которыми страдают или радуются главные герои. Они идут по проложенной шутом тропинке. Гамлет, Лир обладают уникальной способностью героев великих произведений – резонировать мысли шута чувствами, плакать величайшими слезами и смеяться величайшим смехом. Шут держит нити марионеток в своих руках. Для Шекспира – это самый приемлемый способ личного участия в трагедии.
Пер Лагерквист с повестью «Карлик». Он пишет историю от лица карлика – шута герцога. Карлик обнажает бессовестно собственные мысли, ненавидя человеческое тело, до тошноты презирая похоть. Принцип отстранения помог осознать пропасть между ясностью мышления карлика – шута (благодаря таланту писателя) и безумием его действий. Карлик беззащитен. Он ненавидит людей. Его оружие – наговоры, яд. Он подсказывает, толкает своих хозяев на те безумства, которые они ещё не успели совершить. У Шекспира шут открывает глаза героям на уже совершённое ими безумие.
Шуты с пародийностью своей жизни навечно останутся в искусстве.
В средневековом театре актёр, игравший шута, был наиболее оплачиваемым. За ним оставалось право импровизировать. Он мог рассеивать песок мудрости в любую сторону.
Камень прячут на берегу.
Лист прячут в лесу.
Истина сродни песчинке. Она однозначна и одинока.
Поэтому в горсти песка не отыскать истину.
Песок рассеивается по ветру.
(окончание факультатива)
Когда описываются большие пространства, это выходит за рамки обыденного восприятия. Большие пространства изменяют нравственность. Шекспир обнажил большие каркасы человеческих душ. Он описывал большие пространства человеческих душ. В этом – изменённая нравственность. Она проступает сквозь препятствия рифм. Она создаёт поэтичность, отрицая видимые поэтические формы. Поэтику истории. Поэтику того, что погибает и возрождается. Лягушки квакают оттого, что есть вода. Нет, возражает Чехов, – потому, что есть поэзия, которая выявляет то, что мертво. Шкловский пишет, что Шекспира читать нельзя – чувствуешь себя блохой.
Литература построена на сдвиге реальности.
Жанр
Мало выбрать жанр. Мастера отличает выбор походки, которой он передвигается в среде жанра. Самое ценное достояние – освоение свободной непринужденной походки.
Необходима свободная ориентировка внутри жанра. Достигается это подробным изучением особенностей жанра, его законов. Внутреннее видение жанра – что-то вроде лоцманской карты с нанесёнными подводными камнями. Порой достаточно одной интуиции, поскольку конкретное знание способно помешать ориентироваться. В литературе это очень актуально.
Литература продвигается вперёд толчками в результате спора нового с укоре-нившимся, начинающим коснеть. В целом это правомерно и относительно отдельных жанров, хотя оговорок здесь значительно больше и процесс обновления затруднён из-за относительной незначительности батального пространства.
Знание не бывает законченным.
Знание ступенчато.
Литература ступенчата, поскольку это – накопленный опыт мышления.
Но очередная ступень не всегда ведёт вверх.
Всё зависит от силы отрицания, от «энергии заблуждения» в отношении «нового» к «старому».
Невозможное есть необходимое.
Попытка писать невозможное оправдана. Это исследование собственных возможностей. Писать глубже того, на что способен. Интуитивно усиливать внутреннюю чувственную структуру произведения.
Клоун, жонглирующий на проволоке, обязан держать баланс и жонглировать чу-точку лучше профессиональных канатоходца и жонглёра.
Попыткой невозможного обретается и оправдывается свободное существование в жанре.
Один из законов драматургии – удвоение главной сюжетной линии или как бы введение параллельного героя, что одно и то же. В литературе старое переосмысливается в использовании вечных литературных приёмов в ином временном отрезке на качественно новой ступени нравственности. Нестареющие истины на очередной ступени познания. У Гоголя такими «параллельными» героями были Бобчинский и Добчинский. Именно они начинают комедию, придают ей реальное время, сообщая всем, что приехал некто – мнимый «ревизор».
Писать историю человека трудно. Нужно отразить его как в зеркале. Зеркало по-казывает, как он горюет общечеловеческим горем (герои Шекспира) или радуется (значительно реже).
Зеркало... Магическое сведение и разведение. Проявление двойственности, парности – созерцательное начало, в котором трудно распознаётся смысл.
Дзига Вертов думал, что сопоставление зеркальных фактов даёт искусство. Он двигался параллельно Эйзенштейну. Но в конце они оба упёрлись в непробиваемую стену.
Искусство отражает не зеркально. Оно – не результат искривлённой реальности. Оно – сама искривлённая реальность.
Жизнь не беспрерывна
Осознание этого толкает к поиску времён, отклоняющих неотвратимое, к поиску государства без границ. Люди ищут слово, помогающее длиться беспрерывно. Так рождается Искусство. Оно уплотняет жизнь, потому что в уплотнении легче ищется вывих, несуразность. Таким казусом может быть бессмертие... Люди надеются получить бессмертие.
Искусство – самый безболезненный способ утешения. Способно лечить насильственное отрицание общепринятой нравственности (футуризм), но обязательно привнесением новой трактовки. Искусство не способно продвигаться сколь-нибудь эффективно, утешая только отрицанием. Нужна новая программа. Нужен новый взгляд на вечные проблемы.
(Уточнение терминологии: нравственность – отражение мнения определённого времени на вещи, постоянные во все времена.)
Как важно – каждый раз писать по-новому. Как важно – сбрасывать груз прожитых годов, становиться моложе своих отцов, – это значит быть здоровее их, не приседать под этой жизнью, не всасывать в себя философию присевшего на корточки. На-стоящая жизнь не умирает. Она изменяется. Она проявляется иначе.
Именно поэтому возникает постоянная необходимость повторения азов, основ, с которых начинается культура (системы: человек-человек, человек-общество, человек-вселенная...).
В искусстве не существует простых категорий: любит – не любит, нравится – не нравится. Искусство, переходя на новую фазу своего существования, как бы подводит счёты и строит новое здание. Здание строится на новой нравственности, на новом от-ношении к вещам необычным, которые становятся обычными. Ощущаю постоянную необходимость перечитывать сказки и думать над ними, потому что: «Очень часто но-вая литература притворяется детской литературой».
Литература, что ты такое?
Рассказывают, в одном институте известный профессор читал перед студентами лекцию по теоретической физике. Читал очень интересно, а в конце лекции мелом на доске поставил точку и попросил кого-нибудь объяснить, что такое точка. Не поднялась ни одна рука... «Ну, так вот и я не знаю», – произнёс профессор, бросил мел и удалился с кафедры.
Я осознаю, что близок к тому, чтобы поставить на доске точку и не ответить – что же это такое. Я почти швырнул на пол мел. Потому что рассматриваю всё слишком навязчиво, стараюсь обнажить подводные течения, и сам пугаюсь этой холодной глубины.
Иногда кажется, что усложнение – есть трусость перед ясностью. Может быть, это рождено из ошибочного предположения, что ясность сродни прямолинейности, от которой бегут к усложнённости? Так или иначе, но мы склонны называть себя безумцами, чтобы оставаться непонятыми. Так звери прячутся от дождя под ветви деревьев; так мы бежим интуитивно к безумию, потому что ясность ранима. Потому что недостаёт мужества ясно мыслить. Мы спасаем самих себя.
Вся литература была рождена как средство самоспасения. Видимые пути оказывались путями спасения. Через утешение. Через вскрытие безысходности. Через понимание изменчивости мира. Чистота порождает поэзию. Напряжение порождает крик и песню. Убеждённость порождает жестокость к самому себе, самоотречение, самовоспитание, искусство в самых различных формах проявления. Это значит – противоречить самому себе.
«Истинное искусство непонятно, как влюблённость, как невероятность».
Постоянно ощущается необходимость задавать вопросы простые, с которых начинается познание, ведь часто возникают сомнения относительно качества нашего познания. Необходимы корректирующие единицы – вопросы, кажущиеся банальными, потому что оказываются вечными, – так часто мы слышим их от детей. Но если относительно безбольно можно пересмотреть целую научную систему, то насколько сложной бывает коррекция нравственности относительно данного времени. Она требует вначале полного отрицания старого. На определённый срок в искусстве наступает как бы полоса безвременья, оно будто бы перестаёт служить сколь-нибудь очевидным идеалам. Но это всего лишь кажущаяся пустота, потому что новая нравственность попросту не принимается, кажется ошибочной, не замечается (авангардизм). Но она существует.
Человечеству много тысяч лет. Всё это время мы мешаем жить обезьянам. Литература отсчитывает то время, которое можно увидеть, обернувшись назад. Литература отбила это время у забвения и сняла с него налёт чистой научности.
О мировоззрении древнего грека нам больше рассказал Гомер, нежели Аристотель.
Литература отражает мировоззрение. Этим она отличается от науки, которая без-нравственна в использовании накопленных знаний.
Литература требует постоянного переосмысления, вскрытия каркасов человеческих отношений. Как порой причудливо видоизменяется структура скелета!
Литература сродни воображаемой шкуре неубитого медведя. Медведя убивать не нужно. Воображение не имеет ограничения. Подобно шагреневой коже она увеличивает наши возможности, и мы начинаем верить, что литература способна на всё. Она гуманна по своей природе, хотя может быть подчинена совершенно противоположным задачам. «Как в бане испаренья грязных тел, над миром испаренье грязных мыслей».
Тысячелетья доказали, что «испаренья грязных мыслей» не оказываются истинной литературой.
Литература гуманна, потому что учит, как делить шкуру, не убивая медведя.
Литературную дорогу постоянно приходится чистить. И каждый поворот заново переосмысливать.
Мысли принадлежат определённому отрезку времени.
Мы пишем литературные произведения, пытаясь найти мысли вечные. Некоторым это удается. И они вдруг разочарованно открывают для себя банальные истины.
Глубина – не достояние вечности.
Глубина преходяща, как и отрезок времени, которому она принадлежит. Мы достигаем глубины, анализируя, осмысливая только данное время.
Если мне хватит мужества, я никогда не отрекусь от написанного.
Критика критики
Цитирую: «И всё-таки думаю, что критик должен быть художником или восторженным читателем, но таким, который умеет плавать, и он должен быть птицей, которая летает в воздухе изменением поворота крыла, машет крыльями. Он понимает произведение, и оно его несёт. Он пользуется столкновением ветров, а погода – дождь, жара, буря, гроза – для него тоже непонятная попытка создать равновесие».
К сожалению, гораздо больше привлекает к себе внимание не литература, а то, что о ней написано. Критика более престижна в обществе с устойчивыми нравственными нормами, где литературе уже нет надобности переосмысливать новые нравственные рубежи, – эта уже сделала за неё критика.
Опасно доводить дело до критики. Критика – явление чисто математическое. Вся математика заключается в размере тиража и стоит комом в горле книготорговли.
Особенностью критики является её параллель с ораторским искусством. Но тут она оказывается слаба физически в силу врождённой академичности, поскольку трибуна требует голосовой выносливости, к тому же, как известно, большой доступ воздуха в лёгкие пьянит и перемешивает мысли.
Читаем у К.С. Станиславского: «Хороший критик приходит в театр пустой и всё берёт у театра».
Так же и в литературе.
Хороший критик уязвим перед чудом литературного произведения. Его ранят неудачные места, восхищает верная метафора.
Каждое литературное произведение оригинально.
Недопустимо подходить к нему с готовым трафаретом и ожидать похожести с ранее прочитанным, совпадения с заложенными установками.
Хороший критик должен уметь «раздеться» перед новой книгой, как перед девственницей, и не опошлять ситуацию ханжеством.
Настоящий, талантливый литератор создаёт свой образ. И чем оригинальнее произведение, тем шире пропасть, несовпадение взглядов критика и писателя. Тем глубже противоречие между ними. Впрочем, это сказано о критике тонком, с большим запасом человеческого такта. Это сказано об идеале.
Критика надо ошеломить, удивить, потрясти, чтобы в конце концов убедить его пересмотреть свои взгляды. Впрочем, критики – большие упрямцы. И для этого нужен большой талант, если не гений.
Станиславский писал, что простой зритель не дорожит открытиями в театре, ко-торые, кстати, случаются не так часто. Он их просто не замечает. Это дело хорошего критика – увидеть и обратить внимание зрителя на вещи исключительные.
Правильно ли утверждение, что литературоведение является лженаукой? Здесь больше снобизма, чем серьёзного разговора. Здесь больше погони за красивостью фразы. Литературоведение не выдерживает «научности». За ним всегда оставалось право быть искусством, обязанность талантливо искать рациональные зёрна и переосмысли-вать, переосмысливать, – выполнять свою основную функцию.
Но часто нарушается тонкость литературного произведения. Критика теряет такт, ясность, с усложнённой символикой решает проблемы, которые произведение подаёт светло и мудро.
У критики есть привилегия, которой она не воспользовалась ни разу за всё время существования литературы – быть нелогичной. Видимо, причина этого кроется в том, что критика – явление скорее социальное, нежели литературное. Критике недостаёт умного пера, как литературе недостаёт необычайного взгляда на вещи. Эта нехватка будет всегда, она будет ощущаться как потеря, – её необходимо восполнять за жизнь одного поколения, иначе оно выпадает из общей цепи.
«Сон на серебре»
Считается, что сны – это предчувствие, предсказание.
Они – черновики истории.
Жизнь начинается во сне.
Жизнь во сне продолжается и остаётся неоконченной.
Бензольное кольцо явилось как бы разрешением реального. Программа логически была завершена. Но сон оказался незавершённым. Потому что не был сном. Он отразил реальность. Он решил её.
Он явился произведением искусства.
Всё в искусстве начинается со снов.
Жарким летним днём Алиса словно проваливается в колодец, – и начинается искусство. Распахивается дверца в волшебный сад, сказочный сад, и вот уже «фантазии на то-неньких ногах» бегают по «неведомым дорожкам среди невиданных зверей».
Пушкин начался во сне.
Если бы его не убили, он бы жил вечно. Так писала Марина Цветаева.
Сны продлевают жизнь. Пушкин остался вечен.
Достояние счастливца – существовать вне тела –
быть вечно молодым.
Существующий вне времени не обладает печальной способностью стариться.
Сны преодолевают жизнь, появляется возможность ощущения. И кто-то обязательно оставит в месте падения мягкую кучу сухих листьев.
И произойдёт встреча. И желаемое обретёт реальное лицо.
Во сне узнается первотолчок явлений.
Явления воспринимаются многоярусными, расслаиваются. Элементы нанизываются в логической связи с законами жизни. Сны монтажны, как и поэзия. Они состоят из отдельных кусков. Их мозаичность воспринимается в единстве, но помнится лишь последний элемент, вложенный в единую композицию. Он осознаётся в этом, реальном мире, после пробуждения. Его вспоминает уже проснувшийся мозг. И он уже не похож на сон. Он воспринимается как переломленная извращённая реальность. И вся картина рассыпается... Сны приходят и уходят непрочитанными. Мы не помним о них ничего.
В нас остаётся только лишь последний сон, который длился не более пяти минут. Мы просыпаемся с ощущением ошибки, бесцельно проведённой ночи. Она остаётся для нас загадочной и недосягаемой.
Время...
В искусстве время неуправляемо. На какие бы хитрости не пускался король – лишь бы подольше гостила очаровательная гостья в его сказочном дворце, невидимые стрелки отсчитают настоящее время, и двенадцать ударов так внезапно оборвут счастливые минуты Золушки.
Время не поддаётся даже сказочным законам. И если нам кажется, что мы всё-таки смогли его обмануть, то вскоре мы увидим его шутливую усмешку. Оно в который раз сыграет с нами свою излюбленную шутку.
Я знаю то, что мы о нём ничего не знаем, а оно знает про нас всё, – это сказано о «Неумолимом Времени» в сказке «Алиса в стране чудес». Там ещё был заяц с кар-манными часами. Они у него показывали день. Он постоянно спешил.
В «Сказке о потерянном времени» персонажи меняются прожитым временем, выпекая на сковороде в виде оладий секунды, минуты, года. И технически это происходит не так сложно.
Вот это изменение человека во времени и есть то, что делает вечным искусство.
Сближаются границы между тем, что есть, и тем, что должно быть.
В литературе время определяет видение человека.
В литературе время – главная причина изменения вещи.
Это – проба вариантов.
Учитесь постигать до конца своё только мужское или своё только женское, потому что не дано понять противоположное.
Облака плывут вне времени.
Учитесь у облаков смешивать свои слои.
Почувствуйте, что значит – быть вне времени, и вы навсегда обретёте светлую печаль. Навсегда... потому что будете жить вечно, – мысль не умирает, а тело здесь ни при чём, хотя и помогает постичь своё только мужское и своё только женское.
Человек плетётся за временем, чтобы присвоить его.
Человек просеивает сквозь пальцы песок
и присваивает себе оставшиеся в руке камни.
Человек всегда что-то присваивает.
Сначала выдумывает.
Потом присваивает.
Время – самый высокий фетиш.
Оно постоянно ускользает сквозь пальцы.
Человек присваивает только камни. Но это обман.
Потому что камни – вне времени.
Время сродни воде, которую наливают в банку.
Она поит растения и проникает в листья.
Время желтеет и становится опавшим листом.
Оно исчезает в земле и превращается в песок.
Заново начинается процесс отсеивания песчинок.
Это процесс отслаивания нового времени.
Занятие бесконечное и столь же необходимое, как умирание и возрождение.
Время меняет свои маски.
Оно примеривает на себе народы, превращаясь в эпохи.
Песчинки собираются и тщательно рассматриваются.
Но очередной гений саморазрушения
– Леонардо – Гоголь –
расшвыривает по ветру бисер истин.
Гоголь верил, что сожжённые рукописи могут воскреснуть.
Этот песчаный ветер слепит нас,
и мы ходим с невысыхающими слезами на глазах.
Открываются новые отношения.
Открываются новые неравенства, которые образуют слом времён.
Жизнь – это великий творческий поиск выхода из тупиков,
выхода, который увидят потомки.
На дверях всех родильных домов мира я написал бы:
«Тихо! Начинается эксперимент!»
Прощание
Я прощаюсь с этими исписанными листами улыбаясь У меня нет ни малейшего желания что-либо исправлять. Это не «канет в небытие», но всё же в силу нашего неумолимого продвижения по жизни станет уже прошлым, о котором мы сочиняем по-нятные только нам, а если повезёт, ещё кому-нибудь, рассказы.
Я прощаюсь с самим собой. Я часто прощаюсь с самим собой, когда какая-нибудь существенная часть окружающего мира уходит в прошлое, отвергаемая желез-ными законами времени. А разве может быть иначе? Наверное, может, если не заме-чать, как твои собственные отслоения остаются позади и словно огромные глыбы айсбергов уплывают за горизонт. А потом с недоумением обнаруживаем, что полностью растеряли себя, растранжирили в суете, в которой не замечаешь исчезновения самого дорогого. А взамен всегда что-то есть – лишь бренная оболочка.
Когда-нибудь человечество постигнет великую науку прощаться с прошлым улыбаясь.
Я каждый день прощаюсь с собой улыбаясь, провожаю неизвестно куда свои мысли, слова. И отчаливают от причала, уходя навсегда в плавание, мысли. А на смену – губящая нас неизвестность. А вместо неё – случайно открытое. А вслед за ней – очередная ступень постижения.
Я прощаюсь с собой как с пройденным этапом, уже взятой высотой. И это – вечное круговращение вокруг себя, раскручивание центрифуги, чтобы в один случай-ный момент невидимая нить не выдержала страшного натяжения и, лопнув, выкинула нас по касательной, – к тому, о чём пока не догадываемся.
И тогда сказал Председательствующий в Собрании:
Всё тщета, суета сует и ловля ветра.
Безумие есть хаос.
Хаос даёт возможность родить пляшущую звезду.
Что есть звезды, как не безумная пляска разумов,
мгновенная вспышка сознания в вечной ночи.
Безумие – это непрерывный разговор,
ибо в начале и в конце его – молчание.
Это страна, где горы и пустыни – суть земли,
и путешествующий волен в путях своих.
Это страна, где добродетель мертва, ибо нет причин для нравственности, –
это страна, в которой живёт всего лишь один человек.
Это крест, на котором распинают разуверившихся и отчаявшихся,
страждущих и покинутых мечтателей.
Перед этим распятием стоят коленопреклонённо народы.
Это страна, где владеют всеми звуками,
где кому-то принадлежит даже эхо.
Это пунцовые разводы на холсте времени –
окровавлённые следы убиенных гениев.
Это крик, отвергнутый ушами нашими, недошедший до сердец наших.
Это земля, которой никогда не достигнем, потому что не оторвёмся от своей.
Внимательно смотрим вдаль, а безумие – это шаг в сторону. Оно рядом.
Нужен лишь полуоборот головы, сломанная траектория.
Бабочка летает рядом, но она – за чертой. Бабочка безумна.
Ноги не заменяют крыльев. Они не согласны друг с другом.
В полёт толкает не память, а сновидение.
Если вырастают крылья, ты – бабочка, ты – избранный,
но ты – жертва урагана и безумия, но другого – порождённого инстинктом.
Можно прожить двенадцать жизней и двенадцать из них проспать.
Бабочка не помнит то время, когда была рождена ползать.
Безумие – время, когда рушатся связи и перемешиваются слои.
И огонь безумен в пляске своей, словно бабочка, но он жив и после смерти –
греет память о нём.
День не равен ночи.
Зло не уравновешивает Добро.
Шагающий вперёд не встречает шагающего навстречу.
Безумный сидит на одной чаше весов.
Но что уравновесит шаткость его мира?
Безумный всегда не прав, ибо закрыл двери свои для ума любознательного и пытливого. Он обрекает себя на непонимание.
P. S. Я не создал никакой стройной теории. Это то, чего достиг. На это по-требовалось напряжение. Я рассматривал переключение времён. Старался совер-шать это нелогично, потому что люди любят держаться за один раз понятое или услышанное. Называют это «мышление», исключая из этого понятия процесс.
Мы знаем больше того, что знаем. Мы умнее самих себя. Наш дух обманывает бренность плоти и остаётся жить. Мы соприкасаемся друг с другом внешним, а но-сим в себе предощущение памяти. Во многом нами руководит способность мыслить наобум, фрагментарно, предполагать всевозможные пути.
Я часто противоречил самому себе, потому что спорил с невидимым собеседником. Во мне говорят сразу несколько голосов. Я слышу этот спор, в котором никто не окажется прав. Это спор людей разновременных. Как проза возникла после поэзии, так это может быть спором прозы и поэзии. Это может быть спором законнорожденных и незаконнорожденных детей одних родителей за право существовать, хотя законные дети рождаются тем же способом, что и незаконнорожденные. Но есть факт, который для меня стоит вне спора: существует действительность.
Искусство тоже действительность.
Осталось мало людей, которые способны думать заново. Вымыслы искусства – это очищённые вымыслы, готовые к долгой жизни, облачённые в нетленные одежды.
Всё моё знание об Искусстве:
«Раскрытие существующего, имеющего право на существование, – трагично».
1984 г.