Владимир Светлоградов
"Смертного рок у тебя, а желания твои не для смертных"
. Овидий "Метаморфозы".
Д О С К О Н Ч А Н И Я Л Ю Б В И
Литературно- поэтическая композиция по произведениям Ф. ГРУБИНА
Мой стих, ты грусти и сомнений полн,
но не стыдись ни плакать, ни смеяться
и стань одной из торопливых волн,
что в новый день стремятся.
Пульсируй в человеческих сердцах,
иного плена ты не знай отныне
Впитай их боль, отчаянье и страх,
но не звучи в пустыне.
***
Сырая ночь.
Под частым звездопадом крапива у раскрытого окна.
Сижу на подоконнике, уткнувшись в колени подбородком.
Я не должен сегодня спать.
А холод комнат втиснул меня в потемки сада,
в теплый воск.
(На всем лежит воспоминаний оттиск,
старинная печать.
И я сегодня
ее сорву).
***
Дождь… заунывный дождь, дождь безымянный,
как тот утопленник на берегу,
дождь, в грязных кучах, роющийся рьяно,
дождь, с черепков смывающий лузгу.
И те внезапно обрели сиянье,
отпрянула веков седая тень…
Так иногда встает в воспоминанье
твой самый тусклый, самый серый день.
***
Хватит, апрель,- сколько было апрелей-
бить-выбивать барабанные трели
почкой да пеночкой! Это ли дело?
Почка взорвалась, и пеночка спела.
Хватит, апрель, по садам бить баклуши,
рано еще околачивать груши!
Прежде чем небо промоет глазищи,
сядь-ка со мной, потолкуем, дружище.
Хватит, апрель,- ты же старая сводня-
жадничать! Девушку, чудо господне, ,
дай мне навечно! Да вечно ли это?
Это не дольше поры первоцвета.
Хватит, апрель, молодиться, уж поздно!
Дай постареть,- и я сам ее после,
после верну тебе, не сожалея.
Только уйди. Уходи поскорее!
***
…Однажды летом я стану возвращаться ввечеру из Праги,
сторонясь прохожих и себя. И окажусь в прокуренном трактире.
Время будет тянуться и висеть, как едкий дым над грудою окурков,
и о чем-то шуметь и спорить будет всякий сброд,
держа за ножки тоненькие рюмки.
И кто-то незнакомый мне вдруг выйдет из-за стола
и подойдет, вплотную
уставясь...
- «Ты меня не узнаешь»?
- «Нет»!
-«Ты не узнаешь меня?
Я Виктор»!
***
Где ты игривый мотыльковый полдень,
когда казалось - крылья за спиной?
Во мне заговорил другой сегодня,
которому не хочется порхать над суетой.
Меня, не принимая во вниманье,
порхайте, мотыльки, над грешным днем.
Блажен, кто воскресил воспоминанье,
И обречен тот, кто остался в нем.
***
«Смотрите у меня не умира-а-а-айте…»
«Смотрите у меня не умира-а-а-айте…»
«Смотрите у меня не умира-а-а-айте…»
***
Идем, куда глаза глядят
без тропок и дорог,
туда, где на веселый лад
застрекотал сверчок.
И позади за нами вслед-
два ослика худых-
бредут твои шестнадцать лет
и двадцать лет моих.
А солнце парит, и в листве
цветет павлиний хвост,
и рассыпаются в траве
слепые искры звезд.
И не поймем: чего-то жаль,
и вот в последний раз
мы долго-долго смотрим вдаль,
а даль глядит на нас.
А мы – куда глаза глядят
шагаем без дорог,
туда, где на печальный лад
застрекотал сверчок.
И позади за нами вслед-
два ослика худых-
бредут твои шестнадцать лет
и двадцать лет моих.
***
Вчера еще на площади нетворжской
крутилась карусель,
хотя дней десять прошло уж после ярмарки.
Терина считала деньги,
и за этим делом
ей было легче справиться с собой.
Еще вчера на площади нетворжской
работал тир,
и Виктор на пороге встречал клиентов, ружья заряжал.
.И это все куда-то вдруг исчезло,
когда Терина повернула ручку шарманки,
Когда Виктор из-под стойки достал корнет,
когда на стойку бросил небрежно пули:
«Заряжайте сами!»-
Он сразу взял мелодию на губы
и перекрыл шарманку,
и на скулах надулись желваки,
и высоко он выдул «Геркулесовые бани»,
и их погнал до самого костела
по воздуху над городом вечерним,
и, наконец, устав, швырнул в траву,
пока у звезд еще дрожало соло.
При этом он с Терины и с меня
глаз не спускал.
Все десять вечеров
спешил я каждый вечер к Нетворжицам,
и каждый вечер на мое сиденье
Терина вскакивала на ходу.
-«Стой, оборвется!»- я кричал,-
она лишь свистела,
и колени упирались
в мои лопатки,
и за мною крылья росли и расправлялись.
До сих пор она не отвечала мне иначе,
чем посвистом, как если бы стихией
она была.
***
Мужчина и юноша вместе шагают
Одно на двоих у них общее сердце.
Юноша счастлив - как сердце огромно,
как от воздуха грудь его распирает.
Но когда б разорвалось сердце мужчины,
юноша замертво пал бы.
Мужчина и юноша вместе шагают.
Девушка, словно в медленном танце,
рядом шагает неторопливо.
А мужчине кажется - убегает,
словно она уже в будущем где-то.
И страх мужчины юноше передается,
и общее сердце их бьется безумно
под конец этой кажущийся погони.
Это круженье куда посильней,
чем круженье осенних листьев,
много сильнее смертельных порывов ветра,
сильней, чем вращенье мельничного колеса,
И в центре этого вихря
пульсирует лихорадочно сердце.
Тут остановится девушка у мутной реки,
свет пузырьками кружится перед нею.
Мужчина вполне уверен, что держит ее в объятьях.
Но не девушка у него на груди,
а поток многолюдный.
О, любовь,
так вот и будем всегда
встречаться с тобою!
***
Вчера лишь, с карусели сойдя,
пошли мы посидеть в траве,
и в сумерках я робко наклонился,
хотел поцеловать ее в висок,
но нет-
она отпрянула-
и пламя ее волос лизнуло по губам,
и рот мой вспыхнул-
я отпрянул сам.
-«У вас нет девушки?»
-«Нет».
Бедра Терины - огромные - затмили горизонт.
-«Нет».
Руки Терины – дерзки-
хотели всю силу выколотить из меня
и вырвали расправленные крылья,
и я почувствовал опустошенно
внутри себя какой-то холод.
-«Нет».
Но стоило мне на другой же день
пойти к реке-
и снова я был чистым
и больше я не чувствовал дыханья
ее горячих вывернутых губ,
не слышал ее голоса и смеха.
-«Ну что, скажите, делать с этим парнем,
как восковая свечка мягким»?
-«Нет».
Она вдруг наклонилась
и вернула мне поцелуй,
но в губы:
-«Я вас тоже давно люблю».
***
Ты для любви обнажена,
земля, и руки - это реки,
и грудь - холмы, и ты - Жена,
и быть Женой тебе во веки!
Полуприкрытая листвой
лежишь прекрасно и богато,
щекочет слух тебе цикада,
цветок целует локоть твой.
Шмель в волосах твоих хлопочет.
Ты так беспамятна, земля,
как будто бы твой век короче
цветка, цикады и шмеля.
Не хочешь знать ни о свирепом
серпе, ни о пурге слепой,
покуда небо над тобой
и ты под обнаженным небом!
***
Летит пчела над волнами
клевера, пахнет где-то
рекой, как в прошлое лето
и как через сотню лет.
Глубокое небо над нами,
и жизнь - как пчела в полете –
летит, но, в конечном счете,
не чтоб долететь, о нет,
к далеким пределам дней,
где нас давно позабыли,-
а просто, чтоб мы в ней были,
чтоб мы пребывали в ней.
***
Я вспомнил мертвого, которого любил
в дни молодости, ставшие преданьем.
Что это - поздняя уплата дани?
Цветы для украшения могил?
Кофеен стародавних небеса?
Стиховращенье в подвале тесном.
На дне стакана блеском бесполезным
высокие сверкают словеса.
Я слишком во хмелю велеречив.
Но чувствую уже; в глубинах где-то,
как сосен шум, растет простой мотив-
и мертвого благодарю за это.
***
На следующий год
девятый бы десяток распечатал
мой дедушка,
живи он...
Как ребенка,
я осторожно одевал его
от башмаков до шарфа.
Все, что слышал,
он тотчас забывал,
потом вздыхал:
«Я рад, что я иду домой»!
и брался за палку и переступал порог.
Он жил людей, уже не замечая,
забыв про сон
(но, кажется, теперь сон брал свое и так),
забыв себя,
лишь в двух вещах нуждался он-
в одежде да в палке,
то и дело повторяя:
-«Домой, домой!»
Я дедушку водил под Бесной,
и багряная стена
моей шумящей крови
разделяла два непохожих мира.
-«Пан Сикора»,- он спрашивал с надеждой,-
«вы ведете меня домой»?
«Да»,- бормотал я,-
«да».
Не объяснять же,
что Сикора умер давным-давно.
-«Ты все цветешь, Марванка»!-
он заговаривал с кустом сирени.
-«Нет, Йозеф»,- отвечал я за Морванку,-
«ты слишком добр ко мне».
Так каждый день я говорил за мертвых,
подражая их голосам,
и сам входил в игру.
Быть может, это было и опасно,
но кто мог знать.
Багряная стена моей шумящей крови
слишком явно нас разделяла
с дедушкой.
Итак,
я развлекался той игрой,
но чаще воображал,
как с полногрудой Териной
под вечер мы пойдем гулять к реке
и там,
вбежав по щиколотку в воду,
как бы случайно,
вдруг прижмемся
грудью и животом.
***
Еще не осень! Если я
Терплю, как осень терпит лужи,
печаль былого бытия,
Я знаю: завтра будет лучше.
Я тыщу планов отнесу
На завтра: ничего не поздно.
Мой гроб еще шумит в лесу.
Он - дерево. Он нянчит гнезда.
Я как безумный не ловлю
любые волны. Все же, все же,
когда я снова полюблю,
вновь обезумею до дрожи,
Я знаю, что придет тоска,
и дружбу и любовь наруша.
Отчаявшегося чужака
в самом себе я обнаружу.
Но в поединке между ним
и тем во мне, кто жизнь прославил,
я буду сам судьей своим
и будет этот бой неравен.
***
Хватит, апрель - сколько было апрелей –
Битъ выбивать барабанные трели
почкой да пеночкой! Это ли дело?
Почка взорвалась, и пеночка спела.
Баста! Сегодня любовь под вопросом,
не потому, что остался я с носом,
а потому, что до неузнаванья
бытом раздавлено существованье.
Дуешь ли в дудку ты, шутишь ли шутки-
думаешь, кто-нибудь слушает? Дудки!
Знаем, как ты обещаешь беспечно
первому встречному эти "навечно".
Где там любовь? Ты не знаешь об этом.
Вот и поешь ветрогоном отпетым.
Почкой да пеночкой! Это ли дело?
Почка взорвалась, и пеночка спела.
***
-«А если мы с тобой поженимся»?
-«А почему бы нет?»
-
«Отец подарит нам фургон»!
В то лето тебе уж было
восемнадцать лет.
Еще я буду долго –
две недели-
ходить тропинкой в Хебы,
две недели
ты будешь меня ждать
в высокой ржи
Среди хлебов
мы станем золотыми
от солнца и любви
Мы будем слушать
невидимый полет
рабочих пчел
и доброе шипенье на пригорке
ленивого ужа.
Еще о многом мы успеем
сумасбродно помечтать
и ничего не будем знать о смерти,
как ничего о тени мотылька
не знает луг цветущий.
И однажды
ты вишни мне в фуражке принесешь.
Когда я буду, под палящим солнцем,
сощурясь,
утомленно улыбаться,
прислушиваясь,
как две стрекозы
трепещут над ресницами твоими.
Дурачась,
ты на брови нахлобучишь
фуражку.
О, длиннющий козырек,
чтоб солнце не могло
и капли тени
согнать с лица!
Я молча поднимусь
и с бешенством сорву ее.
До смерти я не забуду удивленных глаз.
И по лицу хлестну тебя фуражкой.
До смерти не забуду я в глазах
отчаянья такого!
И увижу
уродливую родинку
на смуглом лице,
(недавно маленькой луной
я называл ее),
а вместо легких
и отливавшим золотом
волос,
увижу ржи пучок,
где неумело прошелся серп;
увижу в уголках припухлых губ
дешевую помаду,
размазанную поцелуями.
А ты?
Что ты увидишь
в ту минуту,
что унесешь ты к смертному одру?
Не тощее ли пугалище,
пальцы которого,
как свечки в Духов день,
напрасно будут вскоре
хоть могилу твою искать,
куда он был б рад и сам,
и сам в отчаяньи зарыться,
когда яснее ясного поймет,
что жизнь ему,
как ноша, не но силам.
Потом ты побежишь по полю ржи,
а я наперерез -
другой дорогой.
В тот день и вечер,
все другие дни и вечера-
потерянно и жалко-
я буду только издали следить
и знаки подавать тебе.
Напрасно.
Ты не придешь.
Ни разу.
Никогда!
Кто знает,
по каким дорогам
будешь ты
до глубокой осени трястись
в фургоне с занавесками.
И только фуражка,
злополучная фуражка,
останется лежать
как мертвый зверь
среди колосьев.
***
«Смотрите у меня не умира-а-айте…»
«Смотрите у меня не умира-а-айте…»
«Смотрите у меня не умира-а-айте...»
***
«Смотрите у меня не умирайте!»-
она сказала как-то нам
смеясь.
Я – умереть?
Присев на подоконник,
я вспоминаю –
я не должен спать.
***
Однажды летом
я стану возвращаться ввечеру
из Праги,
сторонясь прохожих
и себя.
И окажусь
в прокуренном трактире.
Время будет тянуться и висеть,
как едкий дым
над грудою окурков,
и о чем-то
шуметь и спорить будет всякий сброд,
держа за ножки тоненькие рюмки,
и кто-то,
незнакомый мне.
вдруг выйдет из-за стола
и подойдет вплотную,
уставясь.
-«Ты не узнаешь меня»?
-«Нет».
-«Ты не узнаешь меня?
Я Виктор»!
Мы выйдем с ним на улицу в обнимку,
он только скажет:
-«Едем»!
И без слов я все пойму,
и мы пойдем.
«Тс-с-с, тише! Чтобы старуха»…
Заведет мотор
и с пальцем на губах,
как будто голос
один и мог бы
разбудить жену,
кивнет мне, чтоб садился,
и в потемках
мы с ним затарахтим
и, привлекаемые поздним шумом,
домишки вдруг начнут
совать свой нос
в езду ночную,
но это касаться будет
только нас двоих.
Рев трактора
растормошит окрестность,
и громко заскрежещут валуны
на дне реки,
и скрежет нас расплющит,
но это мы почувствуем внутри!
Мы вытравим траву и раскорчуем
лесную глушь
и газом выхлопным
убьем все запахи и звуки;
скалы,
которые позарастали мхом,
вдруг встрепенутся и освободятся
от забытья,
очнутся от тоски
и встанут вместе с нами
над деревней,
чтоб вытряхнуть всю душу из нее.
И наконец – осатанев - ворвемся в Лешаны...
И на площади пустой
(он - пожилой, и я - сорокалетний)
остолбенеем вдруг от тишины.
***
«Смотрите у меня не умира-а-айте…»
«Смотрите у меня не умира-а-айте…»
«Смотрите у меня не умира-а-айте…»
Сколько раз я бывал над Бесной. Порой…
Сорванцом, открывающим мир, как сказку,
я крапиву рубил - сам себе герой,
и лягушек гонял, разгоняя ряску
на болоте, и, занятый той игрой,
я готов был пойти и в огонь и в воду...
Сколько раз продирался я по болоту
сквозь потемки - сверкает еще корнет
возле звезд под светающим небосклоном-
а на завтра в прохладных цветах чуть свет
я ее обнимал под кустом зеленым.
И росли мы, былинка и стебелек,
на лугу кочковатом, на лугу болотном,
и порхали, бабочка и мотылек,
над дурманным прозрачным, мимолетным...
***
Дедушка лежал
с закрытыми глазами на постели,
одна рука еще держала палку,
другая,
обращенная к стене,
сжимала в пальцах шапку,
губы
были полуоткрыты,
словно, уходя, кого-то он приветствовал.
На грудь я руку положил ему-
и вышло подобье вздоха из груди.
И все.
Теперь я должен сбегать в Нетворжицы
на почту
и отправить телеграмму.
Возможно ль,
чтобы люди умирали иначе?
Скопом?
Чтобы стала смерть
обычным делом?
Чтобы уваженье исчезло
к ее тихим двойникам?
Быть может, я застану там Терину?
Прости мне, дедушка,
мою поспешность,
но я до сумасшествия
живой!
Отправить телеграмму…
Но сначала
раздеть его я должен
и обмыть.
***
За реку улетел твой смех,
И тень сняла с тебя одежды солнца.
Как раскаленная скала
дождинки пьет-
так ласку ты мою пила, пила...
В тебе жила Вселенная, и я
вошел в нее, охваченный огнем.
Я раскаленный центр ее нашел
и вверг в него с собой поля и небо-
весь мир испепелился в нем.
Теперь лежу, раскинув руки,
и вижу - небо, травы, камни.
Зыбучий ветер и плотина,
став пеплом,
прежний облик свой
хранят с отчаянным упорством.
Ты рядом прилегла, раскинув руки,
Даешь себя одеть в струящееся солнце,
Обнажаешь передо мной
все краски мира.
И не даешь ему распаться-
с тех пор,
как в мире родилась любовь.
А чтоб глаза не сомневались,
ты открываешь их
для солнца,
для молока,
для хлеба-
для любви.
Когда их прикрываю,-
веки, как волны,
заливают побережье
прекрасной Атлантиды
для двоих.
***
И поезд отойдет.
Пыхтенье пара
приглушат низкорослые хвощи
вдоль насыпи.
И я
со всеми вместе
помчусь к реке,
душою отходя
от бывших связей,
темных и случайных,
от разных мелочей,
среди которых
я еле-еле зиму скоротал.
Я окажусь на стареньком пароме,
битком набитом,
и пропахшем гарью,
и между валунами будет шарить
проворный шест,
ища на дне упор,
чтоб лучше оттолкнуться,
и толчками
мы будем продвигаться и скрипеть.
мы будем плыть,
и будет мне казаться,
как медленная
мертвенная
тяжесть
толкает меня в грудь,
то упираясь,
тупым концом,
то снова отпуская,
теснит меня,
а берег так далек,
что солнце раскаленное успеет
меня всего
испепелить.
Потом я оттолкну паром
и одним махом
взлечу на склон-
«скорей… скорей… скорей»…
Я полечу
в Лешаны.
***
Жизнь, погоди,
эту минуту я заслужил,
все, что в тебя я вложил,
во имя чего я жил,
вызрело в ней,
и теперь—постой,
о жизнь,
погоди же!-
Все я вижу словно впервые,
словно последний раз
вижу.
Жизнь, погоди,
эту минуту я заслужил!
Ты не смеешь себя не замедлить!
Дальше бы жил, а чем бы я жил?
Жизнь, погоди,
все чем был я,
все, чем я буду,
я отдам тебе
за эту минуту!
***
…Вот посмотришь,
как лето мы с тобой
перевернем,
Терина!
На цимбалах и на скрипках
цикады заиграют на лугах,
а я-
целуя сомкнутые веки,
я буду открывать твои глаза
и видеть звезды в них-
и эти звезды
светится будут радостью.
Ты вся, вся
у меня стоишь перед глазами –
от золотистых крылышек ноздрей,
трепещущих-
до жилки
на лодыжке пульсирующей.
Хочешь, я скажу,
где ты сейчас,
что делаешь?
Я вижу,
как под фургоном, лежа на траве,
мечтаешь ты о чем-то,
и луч солнца склоняется к тебе-
ведь я иду!
Куда там!
Я лечу!
Каким нелепым
ты будешь, Виктор,
в новенькой фуражке
(кто из лесничих
и в каком трактире
ее оставил спьяну)?
Как поспешно
ты снимешь с головы ее,
поднявшись ко мне навстречу
(интересно знать,
лежит ли прошлогодняя фуражка
во ржи)?
Как подойдешь
ко мне,
и я какое-то тупое
уваженье
увижу
в испытующих глазах
(не сойка ли с охотничьей фуражки
вдруг ястреба спугнула)?
-«Нет ee!
-«Кого»?-
я спрашиваю,
холодея.
-«От скарлатины умерла. Зимой»…
***
«Смотрите у меня не умира-а-айте...»
«Смотрите у меня не умира-а-айте...»
«Смотрите у меня не умира-а-айте...»
***
Мы словно атакуем время
пальбою винных батарей,
но с каждой рюмкой одиночество
яснее и острей.
В нас - пенье блудных мандолин,
а струи за окном –
старательные швеи-
шьют сплин, шьют сплин.
***
…И, привлекаемые поздним шумом,
домишки вдруг начнут
совать свой нос
в езду ночную,
но это касаться будет
только нас двоих.
***
Как только дождь утихомирится,
на город звезды упадут,
как белый град безмолвья.
Из рая донесется вой
луной обманутого зверя.
***
Рев трактора
растормошит окрестность,
и громко заскрежещут
валуны
на дне реки,
и скрежет нас расплющит,
но это мы почувствуем внутри....
***
... По слизи утра
улитками уныло
располземся
и кабаки свои
с собой потащим
к любимым,
к сыновьям,
к исповедальням…
***
Мы вытравим траву
и раскорчуем
лесную глушь
и газом выхлопным
убьем все запахи и звуки…
скалы,
которые позарастали мхом,
вдруг встрепенутся
и освободятся
от забытья,
очнутся от тоски
и встанут вместе с нами
над деревней,
чтоб вытряхнуть
всю душу из нее…
***
Мы будем с отвращеньем
и опаской
весь день
жевать свою еду,
как бы боясь
перекусить невидимые цепи,
которыми нас
приковала смерть…
***
…И, наконец-
осатанев-
ворвемся
в Лешаны…
И на площади пустой
(он - пожилой, и я – сорокалетний)
остолбенеем
вдруг
от тишины…
***
В нас будут жизнь
вколачивать часы
своими мерными ударами.
Лишь к вечеру
вздохнем вольней.
Бутылкам ночь
перерезает горло,
и песня их летит в небытие
и мы поем
за этих птиц печальных
и кровь их пьем…
***
Среди теней
и головокружений
мы пьяную завертим
карусель
и на мотив
жестокого романса
затянем свой
и каждый
о своем.
«На кладбище нетворжском
схороните,
среди своих,
на кладбище простом,
но только не теперь-
а чуть попозже,
но только не сегодня-
а потом».
***
Мы в лопухи вглядимся,
как и раньше,
их тьма у постоялого двора,
и Виктор ослепит их зорким светом
дрожащих фар,
и так – оцепенев,
мы будем ждать,
не выйдет ли навстречу босиком –
единственная с жаркими главами,
с высокой грудью,
в отсвете которой
не улыбнутся детские уста.
Мы будем ждать-
не эту ночь,
а вечность
и на мотив
жестокого романса
затянем свой
и каждый о своем.
«Пусть надо мной корнет сыграет соло,
и я свечу задую
мертвым ртом,
но только не теперь-
а чуть попозже,
но только не сегодня-
потом»…
И наши мысли
станут словно листья,
сворачиваться,
вянуть,
опадать.
Ночь постареет,
и на кромке леса
куранты звезд
покажут нам рассвет.
Взойдет туман,
мерцая над рекою
и полумесяц выйдет,
золотясь,
и как всегда-
на скрипках и цимбалах
цикады запиликают в траве,
и уличные песенки польются...
И Виктор вспрыгнет-
-«Я вернусь за ней!»-
на трактор-
«За бандурою своей»!
И он исчезнет,
и луна поглотит
его со стукатнею и пальбой,
и разольется звонкое затишье
корнетов по мерцающим лугам.
***
…Сколько раз я бывал над Весной, Порой...
Сорванцом, открывающим мир, как сказку,
я крапиву рубил - сам себе герой,
и лягушек гонял, разгоняя ряску
на болоте, и, занятый той игрой,
я готов был пойти и в огонь и в воду.
Сколько раз продирался я по болоту
сквозь потемки - сверкает еще корнет
возле звезд под светающим небосклоном -
а назавтра в прохладных цветах чуть свет
я ее обнимал под кустом зеленым.
и росли мы, былинка и стебелек,
на лугу кочковатом, на лугу болотном,
и порхали, бабочка и мотылек,
над дурманным призрачным, мимолетным…
Так пропаще над нами листва качалась,
пела чаща, и ты на руке спала.
Я сюда возвратился - а ты скончалась,
я вернулся к тебе - а ты умерла…
Десять лун шли дожди, облака разбухли,
над усопшей от горя цветы распухли,
солнце больше не встало, и день погас.
Сколько раз приходил я - и тлели угли.
И терял я кого-нибудь каждый раз.
***
И скажет мне душа, едва живая
«Взгляни, как страшно светятся луга,
как спят они, себя не узнавая,
бежим скорей,
коль жизнь нам дорога,
зловеща эта дрема луговая»!
Так скажет мне душа,
и я с трудом
очнусь от страха и оцепененья
и с деревенской улицы бегом,
бегом –
и в лес,
и по лесу,
как тень,
я слоняться буду,
как году другом
бродил,
убитый горем...
***
Лес обступил меня со всех сторон
и ринулся напрополую!
Деревья пролетали сквозь меня,
раскинув паутину света.
И ты хотела сквозь меня пройти
в зеленом плеске лиственного шквала.
Но замер лес, когда ты вместе с ним
вошла в меня и словно в плен попала.
Твой мир замкнулся, ты жила
моими чувствами,
движеньями моими,
и хвойная душистая смола
во мне - твое дразнила обонянье.
Когда я ногу оцарапал
в кустах колючей ежевики,-
твоя сочилась кровь.
Ты ощущала сладость ягод
моими почерневшими губами
и мошкары дурманящий хорал
твой слух
сквозь мой
воспринимал,
и марево мы видели с тобой
слив наши взгляды воедино.
Внезапно закружилась голова,
я замер…
Тогда опять пришел в движенье лес.
Ты вышла так же, как вошла,
и чувства,
теперь не разделенные с тобой,
захлебываясь, пили зной
Стонали от уколов ежевики,
дрожали от хоралов мошкары
и таяли, сомлев от сладких мук,
и задыхались а жаркой хвое.
Я силой лес пытался удержать.
Я звал твои глаза, твой слух,
ладони, губы.
А лес летел...
Но в тот момент,
когда
сквозь сердце
проносилось
гнездо пустое,-
он прервал,
вторично и навек,
свой мстительный полет.
И до сих пор поет
во мне гнездо пустое...
***
Я стал старше,
когда задумал,
чтоб ты ожила,
и когда Виктор
вырвал зорким светом
тьму лопухов на площади,
растущих у постоялого двора.
И ты,- единственная,
с жаркими глазами,
с высокой грудью,
в отсвете которой
не улыбнуться детские уста,
и с легкою походкой
ты оттуда не вышла.
Я старше стал,
когда из дальних далей
я звал тебя,
а пепел сердце жег,
чтоб мог я удержать хоть зыбкий образ того,
чего уж нет,
тогда как ты жила,
живешь
и будешь жить-
не тенью,
не призраком,
поднявшимся с одра,
не отблеском далеким-
но любовью,
пульсирующей
в каждой клетке
моей души и тела.
Навсегда!
Навек - я старше стал
на человека,
в котором бремя смерти и любви,
переборов себя,
пропело песню.
***
Звезду глотает за звездой
мерцающая даль ночная,
покой земли соединяя
с напевом счастья, с песней той,
что, окрыленная, слетела
со струн струяшегося тела.
Жизнь, погоди, остановись
во вех влюбленных, дай друг в друге
найти себя, пока их руки,
обугленные, не сплелись
и не размыла кровь покуда
души трепещущее чудо!
за полмгновенья до любви
исполнен тишины певучей
весь мир, и ты среди созвучий
струной натянутой живи,
ничей и всем во всей вселенной
принадлежащей сокровенно!
дай счастья плакать под звездой.
Жизнь, погоди, я сгусток твой,
глаза и губы, ночь и берег,
смотрю, люблю, пылаю, верю,
дай счастья плакать под звездой,
изборозди жестокосердно
мое лицо-
Любовь бессмертна!
________________
В переводах с чешского прозвучали стихи Ф. Грубина: « Мой стих», «Дождь», " «Августовская ночь», «Сиринга», «Благодарность Франтишеку Галасу», «Мотыльковая пора», «Еще не осень», «Сумрачный вариант мечты» «С девушкой у подлешанского ручья», «Полдень», «Маленькая Атлантида», «Солнечный лес», «Возвращение в родные края», «Августовский полдень», «Прошлогодний романс» и «Вариации на тему прошлогоднего романса»,
В основу композиции положена поэма Ф. Грубина «Романс для корнета».
К О Н Е Ц