Вся одержимость вдруг иссякла, она стала
видением благоуханным, что нависло
над днем громадного немого света,
когда голубизна столь незаметна,
что почти белым загореться может,
и в разбегающихся возгласах застынет
необъснимое природное молчание,
и вот сольются запахи обеда
рабочего с дыханьем леса,
и погребенные средь самых темных
и самых светлых, самых свежих склонов
усталые волнения веков
холмы окрасят трепетом зеленым,
взыскуя обновленную любовь.
Ребенком грезил я об их дыхании,
и свежем, и лучами разогретом,
о важном шуме жреческих дубров,
о чащах ежевики у опушек,
почти безлистных, багровеющих, раздетых
в лучах осенних, о телах могучих
рек Севера, что я оставил слепо,
где дух лишайников стоял нагой
и терпкий, как пасхальный дух фиалок...
Тогда и плоть не знала берегов.
И сладость, что была в цветеньи дня,
присутствовала даже в тихой боли,
что сладостью окутала меня.
Слепая, грубая, прямая юность,
как дикари, кочующих семейств,
что незаметно тихий лес минуют
и топь долины – приносила мне
тень утешения в уединенном ложе,
в уединеньи моего пути.
Церковь, история, превратности семьи,
все, кто был рядом, стало быть, служили,
лишь светом благотворным и нагим,
что греет нелюдимый виноградник,
и на стога среди увядших рощ,
и на оглохшие домишки льется,
чуть только отзвучит вечерний звон...
И юноши из тех времен дремучих –
все так же живы, и весны полны,
и лучшим возрастом своим, покуда в них
мечты о плотской радости едины
с картинками на выцветших листах,
проглоченных без промедленья, залпом,
в немой горячке совершенной новизны –
Шекспира, Томмазео и Кардуччи...
И вновь дрожит во мне созвучно каждый нерв.