(Опубликовано в газете «Час пик — Регион» 26.04.2022)
Большой русский поэт, который успел и у нас в Обнинске журналистом поработать, при жизни изведал и яркие лучики славы, и яростные стрелы недругов, и мученическую кончину. И почти полное забвение — посмертно.
1
Я, зам, сидел за главреда. Начальствовать нравилось, чего уж там. Пускай временно, всего-то жалкий летний отпускной месяц, — да так оно и правильнее, собственно: мои более продолжительные руководящие пробы ничем хорошим не оборачивались, вторым номером как-то лучше получалось.
Робкий стук в дверь. Протискивается посетитель. Извинительно изогнутый, вперемежку с шажками скоро-споро приговаривающий. Тертый рыжий портфель под мышкой.
Снисходительно киваю на стул. Пристраивается на краешек — тихой птахой на жердочке. Сбивчиво объясняет: вот, пенсию оформляю, работал давно в этой газете — так, недолго, года три, их-то и не хватает сейчас до порядочного стажа. А вот моя трудовая, вот она, подпишите бумагу, пожалуйста.
Беру — лениво и великодушно, послеобеденное время, отчего бы не сделать несложное доброе дело.
И — вздрагиваю.
Вспоминаю: он же действительно здесь — ну не прямо здесь, а в позапрошлой еще, самой тесной, но и самой честной, единственной взаправду звездной, полуподвальной редакционной обители в Старом городе, — работал в шестидесятые, я слышал об этом.
Вспоминаю: в те же шестидесятые, да нет, все-таки уже в начале семидесятых, сам я, юный беспечный западник, изи райдер, вот так же лениво-снисходительно (прочитав по косой пяток его стихотворений и пару жестоких разносов в тогдашней «Литературке», плюс, конечно, порцию упорных, упоротых пародий Александра Иванова, — и ничегошеньки о нем самом, поэте, не зная) упомянул его в глупом и нахальном школьном сочинении — как наглядный пример всяческого псевдо, чуждо, да просто лишнего, не нужного нам на светлом интеллигентском празднике жизни, где за-руки-друзья-возьмемся.
Ну вот и славно, думаю, хотя бы сейчас чуть заглажу, подпишу ему какой угодно стаж, если от моей закорючки что-то зависит.
У него загорелись глаза, когда понял, что знаю, кто он. Воспрял, раскрылся, раскрылился. Надписал извлеченный из рыжего портфеля сборник стихотворений. Минут сорок — то соглашаясь, то споря, то перескакивая на стороннее — протолковал со мной про старую и нынешнюю поэзию да про жизнь, как раз тогда стремглав уходившую в новый, нежданный, неясный и недобрый изворот. Затем спохватился — в Москву электричка, пора — и откланялся.
И двух лет не пролетит с той встречи, как будет он убит недалеко от своего дома в столице. Полугода не дотянет до тогдашнего пенсионного возраста, ради которого так загодя хлопотал, нанизывая справки, — вот и вся поездка в Обнинск насмарку.
Можно к нему относиться иронично, как некоторые. Люто, как самые светлоликие. Или, как большинство сейчас, понятия не иметь, кто это такой.
Иван Лысцов его звали.
2
«Поэт открывает нам всё новые и новые сокровища русского слова», — критик Евгений Осетров.
«Дарованию Ивана Лысцова свойственны правдивость и взволнованность чувств, стихи его молоды. Поэт хорошо чувствует современность. Любовь к земле во многом объясняет тот сочный русский язык его стихов, которым поэт подчас хочет вдоволь насладиться, налюбоваться», — из предисловия к сборнику «Золотена» (1962), первому изданному в Москве.
«Если угодно, его стихи — почти манифест. Отойдите, непосвященные! Здесь только свои. Алексей Югов написал о Лысцове как о новом Хлебникове, только не “интеллигентском”, а крестьянском. Я бы поискал Лысцову более близких параллелей, я бы его сравнил... с Вознесенским. […] Как бы там ни было, бросается в глаза одна существенная черта: демонстративносгь. Лысцовская строка “все колыбельные (каждая — перл) перепел пепельный перепел” — написана точно так же “назло” инакопишущим, как строка Вознесенского: “шахуй, оторва попадучая”. Это типичная атака стилем, отрицание “чужого”, вызов нейтральности», — литературовед Лев Аннинский.
«Очень обрадовали Ваши стихи. В них я нашел не только цветистую, самобытную образность языка, но и красивую мысль, порой очень глубокую», — художник Святослав Рерих.
«Диапазон его лиры велик: истоки любви русского человека к родной земле, связь времен и поколений, воспитание лучших черт в характере патриота и защитника Родины; стихи о любви к женщине, о красоте природы», — поэт Александр Сигачев.
«…совсем ныне забытый Иван Лысцов, писавший на диалектах из словаря Даля», — поэт Сергей Мнацаканян, уже в наши дни.
Всё это — он, внезапный маленький человек — или и вправду перепел перелетный, который вот-вот попадет в роковой переплет,— мелькнувший смиренным просителем в моем — тоже не сильно большом — кабинете.
Такие в Обнинске, понятно, не жильцы. Их с шестьдесят восьмого года гордый город отсекает, их безошибочно фильтрует новоназначенный зоркий гений места.
3
Каким образом он вообще сюда попал в тогдашние свои тридцать, как жилось ему тут и работалось в ту золотую трехлетку обнинской журналистики, с которой близко не сравнится никакая больше ее пора, ни до, ни после, ни, вероятно, теперь уж никогда?
Корю себя доныне за то, что не выведал этих подробностей у самого Ивана Васильевича, растранжирил единственный наш разговор. Что не расспросил даже и тех, с кем общался в те годы, — ни поэта Валентина Ермакова, который, несомненно, Лысцова знал отлично, ни прозаика Илью Кашафутдинова, знавшего его еще лучше, поскольку они вместе работали в редакции.
Услышать от них, к сожалению, невозможно уже ничего.
В режимном, но — а может, и не «но», а именно благодаря этому обстоятельству — насквозь либеральном (по меркам тогдашним, конечно), насквозь городском, интернациональном Обнинске шестидесятых литературная среда (которая, как и вообще интеллектуальная, в те годы жила и дышала здесь реально) неожиданно сложилась преимущественно почвеннической, на принципах, в дальнейшем маркированных как «молодогвардейские» и «нашесовременниковские». Ткаченко, Ермаков, Кашафутдинов. Самый молодой и самый, пожалуй, хлесткий в той плеяде Эрнст Сафонов, который вместе с Лысцовым окончил в 1965 году Литинститут и, возможно, как раз и затащил его сюда. Все — не последнего ряда фигуры в этом лагере.
Вдвойне парадоксально, что большинство из этих людей вовлек в местную журналистику писатель и газетный редактор Михаил Лохвицкий — человек, которого при всей его невероятной широте и доброте довольно сложно заподозрить в «русском уклоне». Скорее в нем тогда уже вызревала кавказская художественная идентичность, после изгнания из Обнинска блестяще воплотившаяся в повесть «Громовый гул», самое знаменитое произведение Лохвицкого, хотя лично я поставил бы существенно выше следующую его вещь — грандиозные «Поиски богов», где мастер возрастает до метафизических смыслов, до притчи и мифа.
Как бы то ни было, именно Михаил Юрьевич послужил тем магнитом, который притянул молодые и дерзкие русские перья, ставшие делать в совсем еще небольшом, каких-то 30-40 тысяч жителей, подмосковном атомном городке по-настоящему «писательскую» газету, да еще и в дружном симбиозе с шутливыми космополитами-физиками.
Ну а главным — внешне — парадоксом в итоге всей этой истории оказалось то, что после водораздельного 68-го, когда в Обнинске, казалось бы, «русская партия» разгромила «интернационал», вся эта почвенная среда мигом расточилась, почти ни следа не оставив. Как будто и не было.
В том числе и Лысцов окончательно перебрался в Москву.
4
Налетом тайны покрыт не только короткий обнинский отрезок, пришедшийся в земном сроке поэта почти ровно на середину. Еще более загадочны две крайние точки на линии этой судьбы — рождение и смерть. Но если в первом случае речь идет лишь о некоторой географической путанице, то во втором — о развязке поистине страшной.
Ряд источников, включая Википедию, указывают, что Лысцов родился в Норильске, куда его родители «бежали от коллективизации» из деревни Волхоновки, где жила семья. Этот населенный пункт ранее входил в Усманский уезд Тамбовской губернии, а в советское время — в Грязинский район Липецкой области. Иногда родиной поэта называют Волхоновку, и тогда получается, что появление на свет 13 октября 1934 года мальчика Вани предшествовало семейному бегству, а не наоборот.
Однако наиболее вероятным представляется не какой-либо из этих двух вариантов, а третий: место рождения Ивана Лысцова — город Хибиногорск Мурманской области, впоследствии переименованный в Кировск. В пользу этой версии говорит хотя бы то, что именно Кировск фигурирует в аннотациях к прижизненным сборникам поэта.
По данным исследовательского проекта «Литературная карта Липецкой области», Василий Федорович и Ольга Матвеевна Лысцовы с двумя детьми покинули родной дом в самом начале 1934 года после конфликта с председателем колхоза. Завербовались на большую стройку в Хибины. Поселились в бараке, где и родился сын Иван. В младенчестве он едва не погиб: хлипкое жилище накрыла снежная лавина.
Будущему поэту не исполнилось и года, когда Василий Федорович сумел из треста «Апатит» перевестись в Воронеж — подальше от сурового северного климата, из-за которого дети постоянно болели. Там Лысцов-старший работал на оборонных заводах, успел до войны построить дом. Но весной 1942 года умер после тяжелой болезни. Прожил он всего 36 лет.
После войны Ольгу Матвеевну с детьми позвала к себе в Сызрань сестра отца. Там Иван окончил семилетку и поступил в нефтяной геологоразведочный техникум, а доучивался уже в Перми, поскольку семья вновь переехала — в Краснокамск. После техникума работал геологом в Тюменской области и на Ямале. Военную службу проходил в Оренбурге, тогдашнем Чкалове, где в должности радиомеханика обслуживал полеты курсантов летного училища, одним из которых был Юрий Гагарин.
После долгих скитаний семья вернулась в Липецк. Этот край, как отмечает поэтесса Наталия Лодеева, чей отец, офицер Анатолий Чуканов, много лет близко дружил с Лысцовым, стал для Ивана Васильевича по-настоящему родным местом. Там он купил в конце семидесятых в поселке Бутырки Задонского района скромный деревенский домик, куда старался приезжать почаще.
Отслужив, Лысцов, который к тому времени успел выпустить два небольших сборника в Тюмени и Перми, поступил в Литинститут, выдержав конкурс без малого 50 человек на место. Учился в семинаре Льва Ошанина. Вскоре после выпуска, имея в послужном списке уже пять опубликованных книг, он в 1965 году вступил в Союз писателей СССР и вслед за трехлетним «обнинским зигзагом» прочно обосновался в Москве.
Либеральные критики громили его нещадно. Случались, по свидетельствам очевидцев, и попытки устраивать обструкции на творческих вечерах поэта. Утешала поддержка со стороны верных читателей и друзей.
Лысцов выпустил в общей сложности более двадцати поэтических сборников. А последним его изданием стала документальная книга «Убийство Есенина». Автор утверждал и стремился доказать, что великий русский поэт ушел из жизни не по своей воле. Фрагменты этой работы печатались в журнале «Молодая гвардия», а в 1992 году она вышла в виде книги.
На Вербное воскресенье 1994 года, 24 апреля, за несколько часов до презентации книги в Москве, Иван Лысцов погиб при невыясненных обстоятельствах. Тело нашли в пруду в парке Олимпийской деревни, неподалеку от дома, где он жил. По словам родственников, у них осталась фотография покойного поэта со следами травм, нанесенных тяжелым предметом, на лице и голове. А вскоре после трагедии «по непонятным причинам» в квартире вспыхнул пожар, погубивший почти весь хранившийся там тираж «Убийства Есенина».
Последняя книга Лысцова стала большой библиографической редкостью. Недавно мне довелось увидеть, как это издание с автографом автора было выставлено на Авито. Продавец просил 70 тысяч рублей. Но очень быстро объявление оказалось снятым с публикации: то ли передумал человек, то ли еще какая причина.
Всего лишь на полгода без одного дня пережил Лысцова давний и предположительно заманивший его в Обнинск коллега по местной журналистике и творческий единомышленник Эрнст Сафонов, которого сотрудники «Литературной России» со стажем вспоминают как самого яркого редактора этого издания, отмечая, что именно при нем оно вышло на пик популярности. Сафонов умер в 56 лет — как считается, от инсульта, хотя кое-кто в его окружении подвергал сомнению эту официальную версию.
5
И напоследок — несколько стихотворений.
Иван Лысцов
Лебедянские сады
Словно лебеди на долы Лебедяни
Опускались по уходу холодов —
Это в пене лепестковой лепетали
Хороводы нахоложенных садов.
Зрели ливни, наплывали облаками,
Над садами провисали весело.
Ах и яблоки ж сквозистыми боками
Оборачивало прямо на село!
И вели молву на севере и юге:
«Только не было бы Родине беды,
Заведем и мы такие же в округе
Тихо веющие по ветру сады…»
О, земля моя! Я снова воротился,
Чтобы снова шли в росе мои следы
И мохнатинками шелковыми бился
Рыжий шмель о лебедянские сады.
Чтоб, как лебеди, на долах Лебедяни
Снеговели по уходу холодов
И пургою лепестковой лепетали
Хороводы нахоложенных садов!
* * *
Н. С.
Я не пить к тебе, я не есть пришел,
Не к медам твоим и не к чаю я.
Соиграла ты как с моей душой —
Так в тебе души и не чаю я.
Где полынь была — винограду там
Надо всей душой светом сталося.
Где пустырь пустел — белу граду там
Теремами ввысь разметалося.
Я принес тебе винограда гроздь —
Так он радостью весь и светится.
Я из города тебе весть принес —
Где бы нам с тобой навек встретиться.
Одному идти — будто крест нести,
Будто крест нести — и не вынести.
А вдвоем идти, к одному идти —
Что в руках нести — кому вырасти…
* * *
Отмолились, откланялись Богу,
Отзвонили в колокола.
И, ослепнув, глядит на дорогу
Храм за силосной башней села.
Теплотою иною согреты,
Клеверами — не кашкой в лугах,
Полыхают за речкой рассветы,
Сторожит кладовую монах.
Светел мир, насыщаются соты,
И дорога в хлебах залегла.
У сынов — не отцовы заботы,
У мирян — не пастушьи дела.
Не от горя — от радости пущей
Трепыхнулась людская душа:
Если радость вчерашней не лучше,
То зачем она полем прошла?!
Не Христос народился, а радость,
Верно, весть о себе подаёт.
Не на Бога надеется младость,
А в самой себе видит оплот.
* * *
В каждом куполе вижу святыню,
Душу нежную — в каждом цветке.
Потому никогда не покину
Эту землю и небо в реке!
Мне дано отстоять эту землю,
Защитить от стрелы и огня.
Потому и ракиту приемлю,
И ракета в чести у меня.
Огражу города частоколом,
От врага опояшу луга,
Потому что и внукам веселым
Будет эта земля дорога…
* * *
Без меня отцвели возле дома тюльпаны,
Без меня отсвистал и умолк соловей.
И лежат на лугу лишь сырые туманы,
И последние росы упали с ветвей.
Я не видел, как груш распускались купины,
В их румяном раю я не слышал пчелы.
Я по веснам еще не привык годовщины
Отмечать, обивая стальные углы.
Но теперь у меня есть на родине милой
Дорогая обитель покоя и грез.
Не устану сюда всей душой до могилы
Я стремиться весной и в январский мороз.
Да и нужно сейчас ровно столько для сердца,
Сколько нужно ему, чтоб создать красоту.
Добрый полдень тебе, край веселого детства,
Дом, где можно согреть и потрогать мечту.