НЕРАЗДЕЛЬНОЕ ПОЭТИЧЕСКОЕ ПРОСТРАНСТВО
Обзор «Мозаики» в альманахе «Гражданинъ» № 6
Десять авторов, десять жизненных позиций, десять поэтических голосов. Они очень разные – и по семантической наполненности текстов, и по географии проживания, и по чувству времени, по пропускной способности души, перерабатывающей в себе это время, отвечающей всем его ветрам и дуновениям… И всё же есть нечто неуловимо общее, объединяющее всех в единое целое, собирающее этих авторов в нераздельное поэтическое пространство: талант, судьба, сопричастность современности. А ещё – полнота звучания каждого голоса, не оставляющего читателя равнодушным, заставляющего прислушаться, вчитаться, застыть в раздумьях. И выйти из прочитанного – обновлённым, изменённым, другим. А иначе ведь поэту не стоит и начинать…
Подборка Илины Гумер из подмосковного Пушкина завораживает изысканностью размеров, с первых же строк забирает в полон красотой языка, богатством метафор, эмоциональной насыщенностью. Редкая в наши дни страстность письма подкупает и как-то совершенно неожиданно обезоруживает душу, привыкшую быть застёгнутой на все пуговицы в современном, зачастую таком недобром мире. Ныне ведь как-то не принято писать согласно чувствам, выводить мелодии душевных волнений и нежных порывов: в моде низкая эмоциональность, холодная отстранённость авторов от чувств их героев (теперь говорят: ЛГ), не дающая читателю возможности открыть душу навстречу, а также игра слов (а чаще игра словами и даже игра в слова!), беззастенчивое жонглирование аллюзиями, нередко превращающее стихи в лоскутное одеяло из разнородных цитат, – то бишь тексты, воздействующие более на разум, на ассоциативные рецепторы читателя, нежели на сердце. И вдруг – вот такое:
Лишь в обжигающем металле
присутствие живое здесь
своё в тот миг я ощущала…
Земли заваливалась ось.
И пухло скорпионье жало,
что в сердце намертво впилось.
И перед нами совершенно явственно предстаёт настоящая, живая, тонко и остро чувствующая женщина, способная любить и страдать «до пальцев лунной белизны»: не бесполая горожанка, не блогерша а-ля унисекс, не молодящаяся жертва диет и тренажёрных залов, – но шолоховская Аксинья, толстовская Наташа Ростова, пушкинская Татьяна Ларина… Кажется, сегодняшняя литература заждалась уже истинной героини, охваченной подлинными чувствами, за которые она пойдёт на край света (а за ней и читатель!) – да хоть и на костёр духа и общественного мнения (а то и порицания!).
После Марины Цветаевой в нынешнее время почти никто из поэтесс не рискует живописать оголёнными чувствами, существовать в своих стихах нараспашку, не боясь предстать перед читателем обнажённой в самых потаённых своих, самых интимных (однако вовсе не пошло-примитивно-физиологических!) переживаниях.
Эмоциональная наполненность как художественный приём читается на всех уровнях текстов Гумер – в семантике, в метафорических ходах, в ритмическом разнообразии. Ритм, отвечающий всем изменениям внутренних состояний автора (либо героини), сам по себе сильнейшее средство выразительности, и Илина Гумер владеет им в полной мере: короткая строка, оставляющая послевкусие недосказанности, возможность читателю додумать и дочувствовать («Час стиха») – и не менее красноречивая длинная строка, с неровным дыханием, кружащаяся и волшебно-непредсказуемая («Осень-чертовка»). И вот уже мы, покоряясь этим властным ритмическим переливам, ныряем в непостижимые эфирные волны вдохновения или уплываем в таинственные сферы многолицей чародейки-осени… Ритм, размер подчиняется семантике, зависит от неё – но и подчиняет себе, ведёт за собой семантику, и в этом особое чудо таких дышащих, трепетных, утончённо-выразительных стихов. Образы и эпитеты также выдают состояние героини, заряжают читателя эмоционально: «в обжигающем металле», «скорпионье жало», «нрав твой неистов, несносен», «головы кружишь» (об осени), «расслабленное утро» (о воскресенье), «неприкаянные птицы» (о письме). Эмоции, неподдельность переживаний у автора оживляют неживую природу любых субстанций: времён года, перил и писем, даже самого Его Величества вдохновения – и в этом тоже особая сила этой поэзии, способной снимать любые запреты и условности и раздвигать границы сущего.
Эти приёмы заставляют читателя качаться на волнах авторских эмоций и всё глубже погружаться в пучину (читай: душу!) каждого стихотворения. И чем глубже погружаешься, тем острее понимаешь, что кроме женского начала здесь не менее сильна и творческая, духовная самобытность той, что всерьёз ощущает себя эфиром и колебаниями воздуха, что без роздыха создаёт «из словес миражи» и ждёт своего «часа стиха» как манны и как приговора одновременно. Кажется, автор для того и вводит бытовое в контекст стиха, чтобы напомнить о трансцендентном, о том, что дух и его устремления не менее (а то и более!) важны для человеческого полнометражного существования. В этой неразрывности двух составных, в этом единстве земного и надмирного – кажется, ключ к разгадке поэзии Илины Гумер. Впрочем, разгадывать её я бы и не советовала – советовала бы просто открыть для себя этот живой поэтический источник.
Совсем другой звук и посыл в подборке следующего автора – Иды Лабен из Ростова-на-Дону. Здесь явственен парадокс как приём, всегда выдающий мужское начало в письме: парадокс и в самих смыслах, и в их столкновениях, который часто базируется на антитезе или даже на семантических оксюморонах, а то и на утверждении через отрицание – в таких, например, формулировках, как «Дороги нет назад и нет вперёд, / Но я опять во дворик захожу…»; «…одна /Тяжёлая туча весомее целого мира»; «Весь мир – твой ребёнок, но всё же не стоят слезы / Его голубые цветы, его мерный прибой под обрывом / И то, что никто в этот мир не родится счастливым» – и пр.
Парадокс ещё и в том, что здесь эмоциональность героини подаётся через сопротивление, через почти глухую стену самообладания и тугой спелёнутости души, умеющей держать себя в узде. Впрочем, оттого бывает только больнее – и горькие чувствования, глубинные эмоции прочитываются через сдерживающие шлюзы самоконтроля:
Во дворике, под жёлтым фонарём,
Тоской напоминающим луну,
Собачий лай заглушит скрип засова.
Кажется, здесь ничего о чувствах лирической героини – однако от глаз внимательного читателя не ускользнёт ни жёлтый фонарь как символ уныния, ни луна как синоним тоски, ни скрип засова, заглушаемый собачьим лаем, как раздражающий, угрюмо-неприятный фон происходящего. Чувства рисуются через различные предметы и детали, через сложную, противоречивую выразительность окружающего мира, в которых мы подспудно узнаём близкое и понятное нам, проходя путь от образного постижения и восприятия словесного – к живым эмоциональным отражениям.
Взять и попробовать понять и разобрать хотя бы две вот такие строки:
А мир – твой ребёнок: любим, неприкрыт, уязвим,
Он так предсказуем – забудет, предаст, охладеет.
Что мы видим, что угадываем здесь? Что некто (пусть это будет даже весь мир) любим – но притом уязвим и неприкрыт, читай: беззащитен. Однако предсказуем в своём непостоянстве и отступничестве, в своём эгоизме. Переплетение противоположных настроений и мотиваций героя как нельзя лучше отражает истинную противоречивость человеческого характера. Здесь предельно точно и досконально отражаемся мы сами с нашими страхами, ошибками, немотивированными вспышками желаний и инстинктивными, стихийными порывами… И в то же время видна чётко понимаемая автором закономерность эмоций – и поступков, поступков – и событий: я бы здесь говорила о высокой психологической заряженности этих стихов, которые способны разоблачить читательскую душу и показать ей самоё себя. Замечательная эта авторская способность выдаёт немалый поэтический дар.
Прибавим к этому твёрдое, точное письмо, безукоризненное владение формой, богатую образность – но при этом отсутствие нагромождений эпитетов и метафор, поскольку автору всякий раз хватает вкуса и силы воли отсечь ненужное, вовремя остановиться, уловить в принимаемых сигналах вдохновения нечто ключевое, важнейшее. Ещё здесь, в этих стихах, располагает к себе филигранное умение автора показывать детали, выхватывать светом своего волшебного фонарика именно те части из большого полотна жизни, что годятся для передачи данного сюжета и настроения.
Эпитеты – невероятно сочные и всегда внезапные, дающие и простор читательскому воображению, и представление об авторском взгляде на мир, и дивную возможность словам раскрыться друг в друге и друг подле друга. Перечислю лишь некоторые – поскольку здесь целая россыпь подобных удач:
И слушали ночную тишину
Под мелкой сыпью звёздного улова…
Забейся в угол, затаись, молчи,
Пока сама собой не закричит,
Натягивая одеяло рифмы,
Больная строчка, вся дрожа в ночи.
И сходятся тучи, как брови богов, над землёй…
Вдобавок к этому: «медвежий ковш», «голодной ладонью», «промокший троллейбус», «нелюдимое море», «горько гудят катера» – и «воплям судёнышек вторя», «подсвеченные голой седой луной», «уклончивой мглой», «непрочное небо» – и т.д. Вкусные, объёмные, гибкие, многосодержательные эпитеты! А ведь ещё Пушкин говорил, что поэт – это эпитет.
Читается такая поэзия с большим волнением и интересом, оставляя послевкусие полнозвучной палитры – целого мира всевозможных оттенков, мелодий и чувств. И не сомневаешься ни на миг, что после «сухой неразродившейся» зимы здесь бывает настоящее весеннее половодье красок.
А вот Валерий Котеленец из Барнаула – напротив, мастер ёмких формулировок, лапидарной графики, той самой «сестры таланта», что способна вместить и выразить значительные объёмы смыслов. Его мир действительно почти лишён красок, порой напряжённо угрожающ и катастрофически конечен, но в нём есть островки гармонии и счастья, ради которых и стоит жить. Автор призывает любить и наполняться жизнью прямо здесь и сейчас, ещё до того момента, когда «всё кончится» – и
мы замрём у предельной черты,
ничего за которою, кроме
абсолютной, как смерть, пустоты.
Его метафизика – это метафизика земной любви, человеческих отношений, простых и высоких чувств, которыми человек и велик, и прекрасен, и бессмертен одновременно:
Злой судьбою изувечен,
он бесследно сгинет где-то...
Человек велик и вечен,
только он не знает это.
Кажется, что не пером владеет автор, но воистину чудотворным резцом – такая ему присуща точность высказывания, так высока афористичность каждой строки, так удивительна способность собирать в формулу вполне себе обыкновенные, казалось бы, детали и события:
и жуткий гул раздастся в вышине
и разлетится вдребезги фрамуга
а мы с тобой лежим спина к спине
и дуемся зачем-то друг на друга
Уникальность авторского взгляда на самые привычные вещи, умная ироничность и практически неограниченная смелость мысли, обострённое восприятие проблем всего мира как своих собственных, сочетающееся со способностью видеть в маленьких людских переживаниях беды народа, а то и всего человечества, возведение их до размеров подлинной трагедии выдают масштаб личности поэта. Доминантные ценности: любовь, доверие, понимание, уход от войн и кровопролития – в этих простых и в то же время сложных вещах видит Валерий Котеленец спасение от абсолютной темноты, зимы, остановки времени – то есть смерти. Беречь друг друга, быть рядом, не забывать о том, насколько жизнь хрупка, – вот те основополагающие киты, на которых можно удержать шаткое равновесие нашего бытия, нашей такой беспечной и всё же такой бесконечной жизни. Ясность мысли и внятность слога поднимают эти стихи на классический уровень. Для меня год начался со счастливого открытия поэзии этого неординарного автора.
Современен и в то же время по-хорошему архаичен образ мышления и его словесный эквивалент Александра Павлова – жителя Первопрестольной. Сочетание несочетаемого – его конёк, его основной нерв. Непредсказуемые ходы, слова, выуженные из рукава времени, эклектика на уровне метафор, игра смыслами и иронично-саркастические выпады вкупе с драматическим ощущением жизни – визитные карточки поэта.
Веб-камеры, онлайн, небесные хляби, объездные, расстанная горечь или «круг МЦК» – всё это гармонично и бесшовно уживается друг с другом в ювелирно подогнанных строчках, оттого и столь органичен здесь ангел с моторчиком или, например, чувствительное «мыло» мелодрам. Ирония и горечь, проскальзывающий то и дело фарс и несмываемый налёт трагизма, соблюдение правил и бесконечное нарушение их – это творческий путь, связанный с постоянным хождением по лезвию, художественный почерк, созданный на грани фола. Любопытен и эффект синергии – когда все эти, казалось бы, разрозненные части начинают работать как целое, звучать в одном направлении.
Здесь легко метафорой становится любая подмеченная острым зрением поэта деталь или предмет. И вот уже маршрутная сеть не просто некий городской дорожный узел, но вся наша жизнь с её путаницами и заносами, наслоениями путей, пересечениями встреч и разлук… А заурядная поездка на такси запросто становится путешествием во времени:
…Кучны застеклённые коробки,
в небеса вздымаются окрест...
Выверен маршрут, опять же – пробки.
Но... нельзя ли как-нибудь в объезд?
;…;
В горести расстанной, в дни иные,
дом, родными окнами свети!
Глаз не отведу от них и ныне –
видимо, объезда не найти.
Характерна для автора и глобальная метафоричность – то есть метафоры, заложенные в самих темах, сюжетных ходах, порядке событий. Удачно вкраплённые, тонко выбранные аллюзии расширяют и углубляют стихи Павлова, придают им особый вкус. Слог по-хорошему заборист, продирает как выдержанная горчица, и предугадать, куда нас заведёт авторская лексическая изобретательность, практически невозможно. Но в этом нет нарочитости – всё встраивается в общее настроение стихотворения, работает на его идею. Признаюсь, меня всегда пленяет поэзия, в которой авторская кухня недоступна моему пониманию. Как в женщине, так и в поэзии должна оставаться какая-то загадка, желательно – неразгадываемая…
Поэт шестым чувством улавливает все социальные прорехи, нащупывает все пробоины времени: он как принцесса на горошине на жёстком матрасе судьбы – ему всегда больно, ото всего тяжко и неловко… И через его восприятие и читатель ощущает кровоточащую рану, замечает рытвины да ухабы, видит течь… Поэт и ставит диагноз, и утишает боль, а порой и растравляет, бередит душу – единого предназначения нет, и каждый решает задачи своего творчества по-разному, исходя из собственных возможностей, сил, таланта наконец.
Вот таким хорошо настроенным камертоном видится мне лира Ольги Альтовской из Адыгеи: словно лакмусовая бумажка, её поэзия определяет качество нашего времени, пропуская его сквозь свои жилы. Её героиня внутренне сосредоточена и словно вся обращена в слух. Читаешь подборку – и не покидает ощущение, что автору дано улавливать нечто большее, чем просто город или просто время года, просто лицо или просто дорога, перрон, поезд, облако… За каждой деталью бытия для автора стоят время и судьба, которая, похоже, всегда – путь к себе.
И потому у Альтовской столь свободен этот переход от частного бытийного – к обобщённому философскому: «Я ожидала скорый поезд /На край земли, в конец Вселенной»; «И проходили, уходили /Чужие жизни, как составы», а в итоге –
……………
Вся жизнь – дороги и вокзалы.
То рельсы режут по живому,
То швы накладывают шпалы.
Яркий образ встречи Нового года, когда переход в новое время ассоциируется с сорванной печатью, удачно характеризует авторскую манеру письма. Бесстрашная в выборе эпитетов («чахоточный город», «ёлочный винегрет», «промозглые будни», «облаковая купель», «потускневшие поля»), легко отбирающая из общего звукового «сора» самые сочетаемые и взаимообогащающие слова, Альтовская демонстрирует высокую культуру современного поэтического письма. И даже единичные случаи стилистических шероховатостей не портят общего впечатления.
К примеру, неправильное согласование иногда может дать художественный эффект, дополнительную силу слова, если автор обладает нерядовым поэтическим слухом:
Сухие слёзы на перроне,
И – будто ночь в дороге, тая –
Собачий лай, и крик вороний,
И дум взметнувшаяся стая.
Вроде бы деепричастие «тая» не совсем уместно здесь, поскольку не привязано к глаголу, однако в целом эта «неправильность» (во многом благодаря звонкой рифме «тая – стая») работает на звук и образ.
А вот пример смысловой тавтологии – когда в одной строфе подряд идут «вновь» и «опять»:
Где счастье в выцветшей обложке,
Где вновь, возможно на беду,
Опять споткнувшись о порожки,
В твои объятья упаду.
Я бы, пожалуй, всё же сделала «Споткнувшись больно о порожки…» Однако и в авторском варианте есть какое-то очарование небрежности, повтор-заикание, словно передающий волнение героини.
В таких пластичных и живых стихах важны не детали даже, но сам градус внутреннего напряжения, степень сгущённости самого полотна поэзии, словно воздуха перед грозой, – такой, я бы сказала, стиль сжатой пружины, делающий каждое наблюдение автора значимым и значительным.
Мастер непрямого высказывания – одесситка, живущая ныне в Израиле, Галья Рубина-Бадьян. Стихи построены на тонких, изящных ассоциативных переходах, на столкновении разновеликих образов, рождающем новые смыслы, на отсылах и намёках, из которых читатель сам волен отбирать свои собственные коды и трактовки. Например:
Ты читаешь мне жизнь. И она временами горчит,
и срываются маски за пару шагов до финала.
Или:
Дров нарубить и разжечь до небес костёр –
тусклый февраль уберётся за край земли, –
и наблюдать, как несмело трава растёт,
и выпекается солнце, как первый блин.
К тому же эти стихи здорово воздействуют на читательское воображение, захватывают в своё нутро – есть в них какая-то особая кинематографичность, сценарная выпуклость. Автор словно говорит читателю: а поиграй со мной, а попробуй мои образы на вкус, а поживи-ка да попереживай вместе с моей героиней! И как-то немедленно втягиваешься в эту специфическую игровую атмосферу, где декорации – сама жизнь, а условность представления весьма, кстати, условна. И вдруг в тебе просыпаются тактильные ощущения, включаются вкусовые рецепторы, вокруг пробуждаются запахи и цвета… Всё оживает и будоражит воображение – и «кусачий плед», бросающийся в ноги, и машина, что может запросто наорать на шастающих прохожих, и выпекающееся, будто горячий блин, солнце, и дырявящие туман высотки, и меняющее лекала время, и стекающий в кипень моря каплей мёда август, и ветер, сдувающий с шатких сходней ленивых чаек…
Краткость, эффектные концовки делают стихи Гальи Рубиной-Бадьян по-настоящему яркими и интересными, способность же автора быть с читателем на одной волне – вообще редчайший дар. И вот эта динамичная, зримая образность, а также просвечивающая через все междустрочья надежда заряжают добрым и светлым оптимизмом. Если честно, по-настоящему светлые краски и мажорные установки типичный раритет в современной поэтической палитре – тем они ценнее.
Виртуозное владение ритмическими сцепками, сложные богатые рифмы, смелое вкрапление в ткань стиха просторечной лексики отличает поэзию Елены Черногоровой из Мценска. Воистину, это место, овеянное славой многих русских литераторов – Мценск словно бы оказался на перекрёстке литературных судеб России прошлого и позапрошлого веков. Тургенев, Лев Толстой, Аксаков, Полонский, Фет, Лесков… Мне кажется, в тех краях и воздух иной – и дышится и пишется, наверное, просторнее. Но и ответственность за слово, конечно, выше. Кому больше дано, с того больше и спрашивается…
В стихах Черногоровой тоже пульсирует время. И здесь избежать банальностей и невольных тематических и сюжетных повторов как нельзя лучше помогает излюбленный, видимо, автором приём остранения, который открыл ещё когда-то Виктор Шкловский. Остранение позволяет снять стереотипы восприятия реальности, развернуть и показать её читателю под другим углом. Для смещения читательского ракурса в повествовании возникают непривычные, неожиданные герои, одушевляются предметы, животные наделяются способностью мыслить, а то и говорить – и так далее.
Так, у Елены Черногоровой первое стихотворение – это монолог книжного шкафа. Благодаря такому нестандартному ходу автору удаётся показать столкновение старого и нового миров, прежних и новомодных ценностей и традиций. Неизбежная победа нового отодвигает былые идеалы в угол истории, но они ещё живы, ещё пытаются влиять на события, им ещё больно…
Окно на запад. Полумрак.
Среда сегодня или вторник? –
Замылен мозг… А в тех мирах,
За ветхой, выгоревшей шторкой,
Царит бардак!
Два этих мира не примирить и не объединить, и, казалось бы, так и должно быть, ведь жизнь не стоит на месте. Но отчего же так грустно? Не оттого ли, что новое, прочно утвердившееся всё же качественно примитивнее и духовно беднее старого? Этот конфликт поколений, на мой взгляд, подан автором крайне рельефно.
Не менее удачно приём остранения работает и в стихотворении «Китобой», где судьбы многих людей узнаются в списанном на берег старом капитане-китобое, а действительность выражена морскими реалиями и образами. Старость – время, когда высвечивается вся прежняя жизнь, время сожалений и раскаяния, время собирать камни:
……………………..
Безбожник, а знаменьем крестным
лоб осенил.
И качка...
Нет, не в рубке – в кресле...
И пытки – дни.
Сложные переживания немолодого человека показаны через душевные муки старого счётчика в стихотворении «Астролябия» – и снова безошибочный ход, плюс удачная форма пятистиший, надёжно держащих спокойную и достоверную авторскую интонацию. То самое единство формы и содержания, которое, на мой взгляд, у автора очень толково и гармонично соблюдено.
Триптих «Польская рапсодия» Елены Бородиной из Йошкар-Олы заставляет читателя погрузиться в атмосферу военных действий и сложных любовных переживаний – именно они являются частью воспоминаний лирической героини. Стилистически триптих представляет собой обращение или, возможно, письмо к тому, кто был когда-то объектом чувства. Все три стихотворения наполнены горечью и остротой эмоций, а фрагментарность событий вполне оправдана – ведь их строй подсказывает человеческая память, что весьма избирательна и несовершенна…
Автор словно создаёт мозаичное полотно, сотканное из чувств и мыслей, отдельных деталей и штрихов, выхваченных памятью из прошлого. А состояние любви совсем не обязательно описывать подробно – его можно передать не впрямую, а вот в таких парящих, «неземных» образах:
качнётся нотная вода,
и будет пить скрипичный лебедь…
И картинка для чуткого читателя готова! Ведь «нотная вода», «скрипичный лебедь» – это то самое несказ;нное, что чёткого определения не имеет и ощущается лишь интуитивно, однако именно присутствие интуитивного, бессознательного, пожалуй, и есть важнейшее отличие поэзии от всех прочих на свете текстов. А ещё, чтобы указать читателю на высокое звучание отношений героев, поэтесса даёт тонкую аллюзию на хрестоматийное пастернаковское стихотворение «Зимняя ночь», где «Мело, мело по всей земле /Во все пределы…» (кстати, одно из самых эротичных и одновременно целомудренных произведений в русской поэзии!):
По всей земле мело, мело,
являя будто Божью милость…
И таким образом запредельный градус любви сразу считывается и ощущается читателем – и автору уже не нужно городить банальности и искусственно разжигать страсти.
Триптих производит сильное впечатление и оставляет тонкое, горчащее послевкусие. В нём всё словно лишено обыденности, всё словно «не отсюда», но ведь именно такой и бывает большая любовь – не отсюда…
Удивительное тематическое пересечение с триптихом – в стихотворной подборке автора из Нововоронежа Валентины Щугоревой. Здесь тоже одно из наиважнейших мест занимает память. Словно главная героиня, память расставляет прожитое по ранжиру, высвечивает всё самое существенное, затушёвывает второстепенное, а также тщательно взвешивает, оценивает, характеризует, проверяет на прочность детали и события прошлого... Через призму воспоминаний нам показывается целый исторический срез, целый пласт человеческой жизни с её праздниками и надеждами, потерями и разлуками, счастьем и, конечно же, уходом в небытие. И сны, в которых героине является её покинувший этот мир отец («В лабиринтах снов»), и сопоставление двух моделей любовных отношений – прошлой и настоящей («Привиделось…»), и воспоминание об Испании, где танцы тесно переплетались с жаркой чувственностью, – всё дышит глубокой искренностью, всё пронизано теплом человеческих приятий. И неизбежная для всех практически воспоминаний печаль не уводит читателя в беспробудный сплин, но лишь подчёркивает важность и неповторимость каждого мгновения жизни, быстротечность молодости и ценность человеческого душевного тепла. И – жизнь продолжается несмотря ни на что:
Что напророчено – не вспомню.
Бокал вином любви наполню
И утоплю печаль. Огнём
За поздним утром вспыхнет полдень,
И солнце – дар небес Господний –
Блеснёт сквозь облака. Живём!
Стихи отличает хорошая лепка, мелодичность, внятная простота формы в сочетании с глубиной мысли и несомненной стилевой оригинальностью.
И совсем иной голос – у Татьяны Павловой-Яснецкой, автора из-под Санкт-Петербурга. То жёсткий и бескомпромиссный, то певучий и надмирный, то, напротив, очень земной и трепетный, голос этой поэзии сразу заставляет подчиниться его зову, захватывает и не отпускает с первых же строк. Афористичность высказываний, выверенная графика формулировок, богатый словарный запас, терпкая образность, пластичность и густая звукопись – неоспоримые достоинства всех представленных в подборке стихотворений.
Подкупает и самоирония Павловой-Яснецкой вплоть до самобичевания (не забавы и не скоморошества ради, но исключительно как эстетический приём, помогающий автору интонационно раскрыться, взять высокую лирическую ноту) – редкое авторское качество, а уж для женщины-поэта тем паче. Очень показательно в этом смысле стихотворение «Эхо сорванной струны»:
Ночь насытилась голодная…
Из обглоданной меня
выползает подколодная
едкой горечи змея.
;…;
Кто поверит, что реальная
от души на шторе тень?
Скажут: дура ненормальная
с головою набекрень…
Обращают на себя внимание и тематическое разнообразие, и авторское умение посмотреть на мир под разными углами, и широта восприятия действительности, и особая весомость слова – качество, отличающее большую поэзию. Эта самая весомость случается, если из стихов полностью отжата вся вода, если мысли тесно, а словам и образам – просторно. Вот, например, такая конструкция:
Где искать мне вас теперь,
дни любви и дни потерь?
Ветер раму рвёт и рвёт,
дождь осенний льёт и льёт...
Или такая:
Нева блестит, как траурный муар,
лев рядом с ней лежит ненастоящий,
но, кажется, пока он держит шар,
не рухнет мир, над пропастью висящий.
Когда ни убавить, ни прибавить – стихи можно считать абсолютно состоявшимися. Поэзия Татьяны Павловой-Яснецкой – классическая русская лирика с привнесением в неё авторской индивидуальности, лексики и жизненного опыта, несомненно обладающая большой силой воздействия.
А мне остаётся только пожелать читателям «Мозаики» интересных открытий и подлинных эмоций.
Валерия САЛТАНОВА
**************************************************
Этот материал (стр. 351), подборки авторов (стр. 243) и критическую статью профессора из Пскова Татьяны Рыжовой (стр. 359) читайте в альманахе.
Ссылка на интерактивный альманах:
https://ru.calameo.com/read/005053971fb5268ed28a2
Ссылка для скачивания:
https://cloud.mail.ru/public/jNRh/ATgrDsxzF