Своя машина у Михаила Ивановича была уже далеко не первая, но магнитолы ни в одной из них никогда не было. Его напарник, молодой, смешливый Виталька, подшучивал беззлобно:
– Это потому, Иваныч, что ты у нас из породы вымирающих совковых мастодонтов.
Михаил Иванович не обижался. Выйдя на пенсию, он остался работать водителем, развозил на стареньком «Газоне» хлеб по сельским магазинам. В хлебовозке радио тоже не было. В дороге вся эта трепотня да музычка ни к чему были. Ему нравилось просто рулить, прислушиваться к мерному гулу хорошо отлаженного двигателя, к шелесту шин по асфальту. И ещё – думать.
Думалось в рейсах о разном. То вспоминалось детство. То школьные годы. То служба в армии. То родители.
Совсем недавно вспомнил свою старшую внучку, Алиску. Сейчас-то она уже взрослая – в четвёртый класс пошла. Ладненьким топольком растёт, красивая, высокая, умница, в школе одни «пятёрки». А когда совсем дитём была, он учил свою дочь и пеленать малышку, и купать – руки-то помнили, как своих двоих детей растил.
Дочь просила: «Пап, уложи Алиску спать, у тебя лучше получается». Он ложился рядом с внучкой, неспешно, убаюкивающим тоном рассказывал незатейливую сказку, и через короткое время та начинала мирно сопеть, засыпать. Однажды, уже в полудрёме, вдруг повернулась, крепко-крепко обняла за шею, прижалась к нему всем своим маленьким жарким тельцем и прошептала-призналась в ухо: «Деда, я тебя любу…»
Когда ему в рейсе вспомнился тот вечер, даже пришлось остановиться: глаза предательски защипало, пришлось выкурить внеплановую сигарету.
Дочь с семьёй перебралась в город, теперь Михаил Иванович видел их нечасто.
Ещё ему частенько вспоминался сослуживец, Семён. Жил он далеко, в Иркутской области. Работал крановщиком. Когда ехал в отпуск к матери, всегда заезжал на недельку к Михаилу Ивановичу. Они дружили ещё с армии. В самоволку тогда многие бегали – кто зачем, кто к девчатам из соседнего села, кто за бутылочкой в сельмаг. Они с Семёном тоже иногда уходили из расположения части. Делали в стоге соломы большую нору, забирались в неё и… размышляли о смысле жизни. Понятно, никому не говорили об этом. Если б признались – засмеяли бы их ребята, это точно.
Семёну так и не случилось жениться, не обзавёлся он и детьми. Иногда Михаилу Ивановичу казалось, что тот приезжает к нему только для того, чтобы опять вместе поразмышлять, для чего человек рождается на свет, для чего вообще живёт. Так оно и бывало, когда Семён приезжал. До утра могли просидеть на крыльце под звёздами.
– Чудак ты человек, – по-доброму, стараясь не обидеть, говорил другу Михаил Иванович. – Ну, вот возьми меня. Ладно, первый брак комом вышел. Но всё равно, сын тогда у меня родился. А от второй жены дочь. И две внучки уже у меня. То есть что выходит? След в жизни я оставил. Разве не в этом смысл жизни?
Семён задумчиво молчал в ответ.
Похоронив родителей, Михаил Иванович часто вспоминал и их. Отец ушёл раньше матери на три года – сердце не выдержало второго инфаркта. Мама его была верующей, наизусть читала молитвы, стойко выдерживала все посты. По воскресеньям он возил её на своём Уазике-«буханке» в соседнее село, в церковь на службу.
Было время, Михаил Иванович крепко подружился с «зелёным змием». Сначала прикладывался к рюмке только по выходным, потом стал выпивать и каждый вечер – как он говорил, усталость снимал. В последний рабочий день перед выходным напивался крепко.
После пьянки всегда сильно болел. Лежал бревном на кровати, лицом к стене, даже курить не выходил. Мать – маленькая, худенькая, уже совсем седая – присаживалась рядом, клала ему на больную голову свою натруженную руку, гладила, как маленького:
– Мишенька, чадушко ты моё неразумное…
Похоронив мать, Михаил Иванович понял, как ему не достаёт её. Со спиртным он практически завязал – пропал интерес к этому. Да и «мотор» в последнее время что-то шалить начал, а с похмелья сердце, казалось, так и норовило из груди выскочить.
Иногда на него нападала ничем не объяснимая тоска. «В самом деле, – думал он в очередной рейсе, – для чего крутимся-вертимся, бьёмся за кусок хлеба, для чего живём? Ведь, если разобраться, я как та лошадь на мукомольне, год за годом, всю жизнь по замкнутому кругу хожу. Вот, если я не выбиваюсь из графика, в Привольном мне навстречу рыжий пацан с рюкзачком будет идти – в школу. В Дерновке опять увижу женщину в сиреневой куртке – свою маленькую кривоногую собачонку будет выгуливать. А в Тростном навстречу попадётся Уазик с надписью «Лесная охрана». И так день за днём, месяц за месяцем, год за годом. Вернусь после работы домой – тоже одна рутина. Раньше хоть на рыбалку с удовольствием выбирался, так теперь и это мне не надо…»
С этой нежданной тоской порой накатывали воспоминания о жене одноклассника, Серёги Мальцева. В молодости красавица и умница, она окончила институт, начала работать в школе учительницей. А после сорока как-то вдруг, неожиданно для всех, начала всерьёз пить. Серёга и ругался с ней, и кодировал не раз, даже бить пытался – всё без толку. Бывало, уходя на работу, запирал её дома. Она подсмеивалась над мужем: «Чего ты сторожишь меня? Да я, если мне надо, и в пустыне найду выпить».
Когда Татьяна была трезвой, Михаил Иванович пытался образумить её – жалко было и Серёгу, и её саму, баба-то она была хорошая, добрая.
– Тань, ну, скажи, для чего тебе это? Ладно, положим, я тоже не без греха. Но, посмотри, ведь работу, как ты, не бросаю, кручусь-верчусь, до пенсии хочу дотянуть.
– А зачем? – спрашивала она.
– Что зачем?
– Ну, вся эта суета человеческая – учёба, работа, пенсия – зачем? Для чего в конечном-то итоге? Ты вот всю жизнь баранку крутишь, радикулит себе нажил, родителей похоронил, дети разъехались. Живешь один, до пенсии тянешь – а для чего всё это?
Михаил Иванович удивлялся.
– Не, ну ты даешь! Что ж мне теперь, ложись да помирай? Я хлеб людям вожу. Дело полезное, общественное.
Татьяна смеялась.
– А что с тем твоим хлебом потом бывает, задумывался? Да просто в сортире он оказывается. Им ещё привези, опять сожрут – и снова в сортир. Знаешь, Миш, я как-то посчитала, сколько фекалий человечество «произвело» за время своего существования – такой Монблан даже представить себе невозможно: не поверишь, больше восьмисот миллиардов тонн! Рождаемся, жрём, пьём, умираем… И так из века в век. Новые поколения этот вонючий Монблан всё увеличивают и увеличивают… Вот тебе и весь смысл жизни.
Михаилу Ивановичу становилось как-то не по себе от таких слов Татьяны.
– Погоди, не может быть, чтобы всё вот так замыкалось на… этом твоём Монблане. А Пушкин с Достоевским? А картины великих художников? А египетские пирамиды?
Татьяна грустно улыбалась.
– Всё это создавалось исключительно или ради денег, или ради славы. Деньги – это алчность, жажда наживы, а слава – амбиции, гордыня. И то, и другое грех.
– А пить разве не грех?
– Грех, конечно, Но Боженька пьяниц любит, разве не слыхал? Знаешь, почему? Им другие грехи – более тяжкие – совершать некогда: они ж всё время пьют.
И Татьяна смеялась каким-то сухим, совсем невесёлым смехом.
Умерла она, не дожив до пятидесяти. Похоже, знала, что конец близок, но от больницы наотрез отказывалась. В гробу лежала высохшая, жёлтая, с сильно заострившимся носом, страшная…
По воскресеньям, в законный выходной, Михаил Иванович ездил на своей «буханке» в райцентр. Когда приходила пора, заходил в парикмахерскую постричься. В хозмаге что-то нужное подыскивал. А в большом универмаге закупал продукты.
Как-то так вышло, что со временем эти поездки в райцентр стали для Михаила Ивановича чем-то вроде общественной нагрузки. Перед выездом он объезжал все семнадцать дворов на своей улице и собирал заказы – кому что купить. Хозяйки давали заранее припасённые пакеты, деньги и записочки – кому чаю, кому сахара, гречки или маргарина. Деньги Михаил Иванович заворачивал в эти записки, в магазине аккуратно раскладывал покупки по пакетам и в этих же записках привозил сдачу и чеки.
Последний пакет она всегда заносил Макаровне, своей соседке. С ней сложились особые отношения.
Макаровна была возраста матери Михаила Ивановича, тоже жила одна, в последнее время всё чаще болела – особенно на ноги жаловалась. Маленькая, кругленькая, уютная, она, как могла, хлопотала по своему немудрёному хозяйству, тихой, неприметной тенью сновала из дома в огород и обратно.
Из близких у неё остался только сын Васька. Он сидел в колонии за пьяную драку. Срок дали большой: тот, кого он ударил, упал, стукнулся головой о бордюр и в больнице умер.
Макаровна ждала сына тихо, безропотно, никому не жалуясь на судьбу.
– Ничего,– поддерживал её Михаил Иванович,– дождёшься, чай, своего непутёвого. Вот вернётся Васька, мы с ним крышу на твоём доме перекроем, пора уже.
После смерти матери Михаил Иванович стал заходить к Макаровне часто. Картошку помогал выкапывать. Прошлым летом калитку обновил. Нынче собирался полы перестилать на кухне – похоже, совсем сгнили.
Иногда он растирал ей колени мазью со змеиным ядом – больно уж маялась Макаровна с ногами. Потом бережно укутывал её ноги старенькой шерстяной шалью.
– Тут, Макаровна, главное регулярность. Если раз-другой растереть – это так, пшик один, никакого эффекта. А вот если регулярно, обязательно пройдут твои коленки, увидишь. Вон, егерь наш, Серафим, как раз этой мазью ноги свои вылечил. Теперь опять бегает по лесам, что твой заяц.
Макаровна отвечала Михаилу взаимностью. Когда тому шею продуло, и он неделю на больничном провалялся, навещала по-соседски каждый вечер. Компрессы какие-то ему на шею клала, супчик варила, а то котлеток нажарит.
Когда Михаил Иванович приходил с рыбалки с уловом, Макаровна пекла пирог с рыбой – знала, что это его любимая еда. Иногда затевала блины. Они подолгу засиживались у Макаровны за ужином, неспешно беседовали о том, о сём, пили чай с вареньем.
Однажды, вернувшись из райцентра, Михаил Иванович зашёл к своей соседке и, помимо её скромного, как всегда, заказа, вывалил на стол кусок сыра, коробку конфет, какой-то особенный чай.
– Не поверишь, Макаровна – это тебе привет от твоего Васьки.
Та растерянно присела на табурет:
– Как так?
– А вот так, – улыбнулся, довольный. – С месяц назад я в Ермилово ездил, познакомился там с одним шоферюгой. Разговорились – оказывается, он с твоим Васькой вместе срок тянул. Недавно освободился, а сейчас, кроме магазинов, в ту же зону продукты возит. Вот ведь, ирония судьбы, да?
Михаил Иванович снял старенький пиджак, сел за стол.
– Чайком-то напоишь?
Пока Макаровна собирала на стол, продолжал рассказывать.
– Шоферюга этот говорит, сидит твой Васька хорошо, работает справно. Им же там какую-никакую копеечку платят, а тратить-то особо некуда – в ларьке чаю-сахару-сигарет купят, вот и все траты. Васька-то узнал, что мы с этим его дружком в Ермилово при разгрузке встречаемся, вот и решил побаловать мать-то. И про твой день рождения, говорит, помнит – обязательно обещал подарок прислать.
Пока Михаил Иванович чаёвничал, Макаровна сидела молча, тихонько утирала глаза кончиком платка.
С тех пор подарки издалека нет-нет да и появлялись в её доме. То тёплые, верблюжьей шерсти, носки Михаил Иванович привезёт, то полусапожки с искусственным мехом внутри – в них удобно во двор выходить.
…В тот выходной сердце у Михаила Ивановича совсем расшалилось. То забарабанит в груди торопливой заячьей лапкой, то вдруг на какое-то время вообще перестанет биться, словно вот-вот совсем остановится. И ещё – его «мотор» будто кто обхватил противной когтистой лапой и держал, держал цепко, не отпуская.
«Похоже, и курить пора бросать»,– невесело думал Михаил Иванович, возвращаясь из райцентра домой и тревожно прислушиваясь к новым ощущениям.
Развезя пакеты с продуктами, он остановился у дома Макаровны, выключил двигатель и уже открыл дверь кабины, когда сердце пронзила резкая, острая, неведомая доселе боль. Охнул, успел ещё подумать: «Как кипятком плеснули…А как же подарок?..»
Макаровна слышала, как подъехал «Газон». Посидела за столом, ожидая Михаила Ивановича. Потом выглянула в окошко, увидела открытую дверь машины и его самого – положившим голову на руки, на руль. Накинула старенькое пальто, вышла.
Постояла минуту рядом с «Газоном», уже всё поняв. Дотронулась рукой до холодеющей щеки Михаила Ивановича. Тихо прошептала:
– Мишенька… Сынок…
Рядом с машиной на земле лежал пакет. Макаровна взяла его и пошла в дом. Позвонила в «скорую»:
– Приезжайте. Покойник тут у меня…
Открыла пакет. Там лежал красивый павлопосадский платок. Макаровна положила его на стол, разгладила ладонью, посидела, молча глядя на него. Потом достала из комода свёрнутый вчетверо листок бумаги. Развернула, перечитала сухие официальные строки. В письме значилось: «Настоящим уведомляем, что Ваш сын… скончался в учреждении ЮУ… похоронен на спецкладбище… № могилы…».
И дата. Двухгодичной давности.