Михаил Суворов
Война
Я помню глаза отца. Голубые, почти прозрачные глаза. Казалось, что зимой и летом плещется в них лазурное небо. И вдруг эти глаза потемнели, стали серыми, колючими. Густые брови сломались над ними, защемив резкую, как стрела, складку – «морщину». Отец читал повестку. Я знал, что это повестка, что отца берут в армию, что началась война. Война! Это слово не пугало меня. Оно, словно факелом, осветило всё то, что я читал о войне, что видел в кино. Вот Чапай в чёрной бурке, рассекая шашкой воздух, мчится впереди развёрнутых в лаву конников; барабаном гудит земля под копытами лошадей, нарастает и ширится победное «ур-ра!» Беляки бросают винтовки и пулемёты, на лицах у них страх и отчаяние, они бегут, бегут! А над полем, над садами – молнии клинков: горячее, как радость, грозовое красноармейское «ура!» Или вот Петька на тачанке! Петька, Петька! Сколько ночей я не спал, вновь и вновь переживая сладостные минуты, когда Петька, мальчишка чуть старше меня, припав к пулемёту, короткими, жгучими очередями срезает убегающего предателя. Война!
Не знаю, как других, меня война не испугала. Мне было двенадцать, и я мечтал о подвигах. Конечно, я не хотел, чтоб горели хлеба на наших полях, чтоб чужие танки лязгали по нашим дорогам, или, скажем, чтоб падали бомбы на нашу деревню. Война мне виделась другой: опасной, захватывающей и сверкающей. Какой интерес, если нет опасности! Свистят, скажем, пули, лопается шрапнель надо мной, а я скачу на гривастом коне, припав к его шее, рука с клинком опущена к земле, слева и справа от меня широкими крыльями развернулись эскадроны. И вот мы на лихом аллюре врываемся в ряды белых. Ну не белых, а фашистов, какая разница, и начинаем крошить их. Клинки, сверкающие как молнии над полем, стелется громовое «ура», фашисты бегут, победа! Здорово! Эта картина захватывала меня. Мозг мой распалялся до того, что я ночью вскакивал с постели и орал на всю избу: «Ура!» Бабка Марья шлёпала меня по затылку и приговаривала: «Спи, ещё навоюисся, и на твою долю горюшка хватит». Я падал на подушку, и ветер кавалерийских атак снова шумел за плечами, взмётывая, как паруса, мою чёрную бурку. Утром я собирал ребят, и мы, вооружившись деревянными саблями, затевали «кровопролитные бои» на безлюдной деревенской улице.
Война! Мне двенадцать лет, и я тоже кое-что смыслю в делах войны. На фронте могут убить, случается, но отца не убьют. А потом, за Родину не жалко отдать жизнь, ведь отдал свою жизнь Павлик Морозов. Почему так суров и молчалив отец, почему плачет мать, припав к его плечу? А Витька с Толькой, мои младшие братья, тоже готовы заплакать. Витька ухватился за мамкину юбку, жмётся к ней веснушчатой щекой. Эх, люди!
Я сунул в карман кусок хлеба и шмыгнул на улицу. Июньский день плеснул в глаза солнцем и цветочной пыльцой, я прищурился, пытаясь уловить что-то неясное и тревожное. Всё вокруг было прежним, родным. Бродили у сарая сонные куры, в небе дремало облачко, похожее на льдинку, узкая полоска реки Руза отливала синевой, словно лезвие. Фабричная труба в белом берете, дымя, невозмутимо чернела в золотистом мареве. Кружил голову валерьяновый настой ромашек.
(Расшифровка рукописи 1962 года члена Союза писателей СССР М.И. Суворова по Брайлю: Валентина Лис, член Союза писателей России; техническое редактирование: Валерия Суворова, канд. пед. наук, член Союза писателей России)