1
Мне кажется, что я приговорен.
Историей. Судьбой. А может, богом.
Сегодня остается мне немного
Сидеть в тиши ученым сухарем.
Для нового мой разум слишком слаб.
Останусь навсегда в двадцатом веке.
Ячмень жиреет на обвисшем веке,
Хоть внешне я силен как баобаб.
Влача не без труда телегу дней,
Стараюсь обрести крупицу смысла.
Душа, как флаг линялый, вся обвисла.
Соленому пора казаться кислым,
Одна труха, ни радости, ни риска.
Дожитие. Что может быть смешней.
2
Для диссидентства или заграницы
Я слишком стар. И вот приговорен
Все те же на трибунах видеть лица.
И ждать конца. Себя, страны, времен.
Мне нет прощенья. Я – тот самый винтик,
Который докрутился до войны.
Власть предержащим не сказал – подвиньтесь
Молчал и жрал. А нынче поздно ныть.
Мир Пушкина, Гагарина, Победы
Просрали мы. Маршрут зашел в тупик.
А деды что? Давно в могилах деды.
Не оживет бессмертный большевик.
Наш русский мир кровав, жесток и грязен,
Безжалостен к любому, кто не с ним.
И мнит, что кем-то где-то он любим.
Быть может, мы расплаты избежим,
Быть может, нас спасет великий Ким,
Иль спрячемся в большой китайской вазе.
3
Любить? К чему? Чтобы рожать детей:
Войне неугасимой на потребу,
Или затем, чтоб их сожрал дон Рэба.
Мир, ты жесток, так лучше опустей.
Вы скажете – кому-то повезло!
Он сыт, здоров и трудится во благо.
Но стоит ли красивых слов бумага?
Когда судьба завяжется узлом?
Молиться? Уповать? Работать впрок?
Где взять отваги, чтоб не впасть в унынье…
Опору я ищу напрасно ныне.
Весна – а на деревьях стынет иней.
Окрашены в кровавый цвет святыни.
Но мне урок истории не впрок.
4
Не скатится повинная глава.
Россия оказалась просто дурой.
Гордится ожирелою фигурой
Как баба из сельпо, всегда права.
Я не был патриотом никогда.
Но думал: можно жить и не гордится.
Любить любимых радостные лица,
И никого стараться не предать.
Но нет. Неумолимый перст судьбы
Лишил меня рассудка и покоя,
Хоть я предвидел - не гожусь в герои.
На спинах - безнадежности горбы,
Уже не спросишь: быть или не быть?
А буря снова мглою небо кроет.