Родилось от мужика одного да от бабы человек-насекомое. Лицо-то у него, ладони и ступни человеческие, да тело всё чешуйками покрыто, точно у таракана. И крылья, чтоб летать, имеются. Мужик, которого Ефимкой звали, поначалу закручинился. Думал - что за чудо-юдо эдакое? С каким аспидом жёнка моя на постели лежала, пока я отходничал? Она не признаётся. Говорит - от тебя это, ваша это порода. Сколько нефыря беспутного тебя знаю и весь род твой, всё про себя говорю - ну жуки. Только вслух подумать боюсь.
Ну, раз поделать ничего нельзя, назвали сына Евсейкой да воспитывать принялись. Поначалу противно касаться брюха тараканьего было, да потом пообвыклись.
Ефимка сынишку для потехи курить выучил да на фотокамеру сымал - мол, смотрите, а вы говорили, что живнось не табачит. Смолит, журчало, да ещё как!
Однако ж, супротив всем измывательствам, дитё талантливо росло, рано говорить выучилось, петь и плясать. Ефимка и смекнул, что с этого молодца он и червонец поимеет, коли пристроит куда следует.
На его счастье как раз бродячий цирк через деревню проходил, он его цыганам и продал. Смотрите, говорит, каково чудо-юдо. Вроде жук-таракан, однако ж лицом бел да пригож. Волос чёрен, а когда усы пробьются - совсем красавец буит. Петь да плясать тож голова. Отдам я вам его сейчас за рупь да с условием, что как он подрастёт да окупит вам вложения ваши - вы мне за него ещё червонец сверху положите, а коли увиливать станете, разыщу ваш тарантас - на шепки изрублю, а вас самих, захухрей, на прародину вашу, где вам вряд ли рады будут, вышлю авиапочтой.
На том и ударили по рукам.
Через двенадцать лет пошёл Ефимка в отход, на заработки, то бишь, в столицу. Колобродил, по площадям да ярмаркам, корысть искал. Да набрел на цирк-шапито которому кровинушку свою на поруки сдал. Сынко-то хоть и мальцом скоморохам в питомцы отдан был, да признал батьку, понеже умен был - не ровня обычному люду. Стоит он, на гитаре семиструнной бренчит, песни спевает да чешуйками своими блестит-шевелит, а сам на отца смотрит и от счастья чуть не плачет.
Пробрало Ефимку чуйство отцовское:
- Моё это дитя единокровное! Отдавайте, ащеулы, подобру-поздорову. Со мной в одном доме жить будет. Жёнка меня так не любила, как сынишко любит, а то что урод - так мне енто как попу рай - не важно. Ливингстон в Африке - Есенин в кабаке. С лица мёд не пить, говорят, а с телес тем паче. Отдавайте мне родича маво, сумароки, едрить-колотить, прородителя вашего энтак и раз-энтак.
Верховод же ихний, цыганский, не захотел самородка воротить, потому как публика только на чуду-юду смотреть и приходит. Он, с тех пор как Евсейка в таборе появился, деньгу стал звонкую зашибать, да такую, что в фургоне у себя клозет завел да жёнку вторую.
Не отдам, говорит. Другой уговор был. Не отбил он ещё вложений моих. Я его на гитаре песни спевать денно-ношно учил, движення делать такие, чтоб девки с ума сходили. Коли хош раньше сроку забрать сынку - давай мне сам червонец, а коли не амеешь - то сгинь вольной волею. Языком-то ты молоть горазд, да, коли до драки дойдёт, цыганята мои вмиг из тебя жисть вытрясут.
Загрустил Ефимка. Знает, что тогда, в деревне, бахвалился только, а на самом деле с рук чуду-юду только сбыть хотел. Увидал то сын - Евсейка, да говорит отцу:
- Ефим, обними меня, коли не брезгуешь.
Да цыганам молвит:
- Позвольте мне на прощанье папашу сваво к сердцу прижать, коли навеки расстаёмся.
Расчувствовались мухоблуды, говорят:
- Обнимай, да поскорее, а потом сызнова на сцену полезай, вон девки ужо свистят, табя требують, щас шалман громить начнут.
Обнял Евсейка отца крепко, да крылья расправил, и хоть тяжело мужика-то взрослого на небо тащить было, поднялся высоко, да на родную сторонку полетел. Цыгане-то вдогонку воздух матерной бранью сотрясали, с самопалов стреляли, да всё по облакам. Евсейка ж в уме хозяина бывшего своего благодарил, что тот по скупости своей от курения отвадил, потому как если б смолил вволю, далеко б не улетел.
Стали Ефимка с Евсейкой душа в душу поживать. Евсейка за водой на реку летает. Ефимка его молоком-мёдом потчует, точно невесту молоду.
Да прознали про Чудо-человека корреспОнденты заморские. Стали в деревню наведываться. Для журналов чужестранных Евсейку сымать. То пожалуйсто. Платите только по рублю за карточку. За корреспОндентами учёные тож пожаловали. Говорят:
- Эту вашу чуду-юду надо исследовать. Это, говорят, надежда человечества. Способности у него необычайные, да живучесть. Для науки, говорят, прорыв. Тараканы, говорят, ядерну зиму переживут. Мы человечество по Евсейкиному образу на тараканий лад перекуём да ядерну войну зачнём. А то больно хоцца, только вот боимся не выживем, на руины не полюбуемся.
Смекнул Ефимка, к чему дело идёт. Понял - надо мир спасать от учёных ентих, слуг шишигиных. Думает - то ли в монастырь далёкий с сынкой вместе податься, то ли всё ж отвадить суемудров являться по нашу честь. К монастырской жизни он не сильно расположОн, вот и стал рюхать, прикидывать хрен к носу, как дуботолкам ентим охоту отбить по местам здешним плетюхаться. И придумал. Говорит одному - созывай вашего брата, но ток чтоб было по честному - целый консилиум. Чтоб и аглицкие учёные и наши, кумачевые, и китайские, да все какие есть. Если ядрёна война - так на полну катушку - чтоб весь мир в труху, чаго его жалеть. Какая наша жисть? Самая никудышная. Ничаго в ней нету харошего. Знай только летом в поле спину гни, зимой в отход ходи, да от жёнки ещё попреки терпи. Давай ядрёну войну, да таку, чтоб с музыкой!
Написал он письма нашим да китайским академикам-книжникам, те тож пожаловали, на аглицких да американских сквозь очки смотрят, как на притеснителей окаянных.
Ефимка говорит:
- Чего ждать ядрёной войны, давай щас в рукопашну, так и выясним кто по-боле силён, - да сам нарочно двух профессоров лбами столкнул.
Начали учёные друг друга колотить-молотить почём зря, только искры из глаз да зубы в пляс. А когда набузились, да по щелям точно тараканы расползлись, Ефимка им всем говорит:
- Ну что, остолбени, челядь ехиднина, мало вам досталось? Хотите ещё сверху бомбой ядрёной по лысинам вашим стукну? Становись, чертяки, в очередь!
Заскулила профессура, да из деревни разбежалась. Кто с Запада - за Березину, кто с Востока - за Урал-реку, кто здешний - по распивочным разошлись, глаза со страху заливать. Так и отвадил Ефимка учёных да корреспОндентов по деревне блындавать.
Стал он с Евсейкой жить поживать в мире да в радости, а как такое чудо-юдо у него на свет произвелось - он и в ус не дует. С какой стороны беда придет - знать надобно, чтоб готовым быть, с какой радость приковыляла - да не всё ли равно!