Каждый день в шесть утра по широкой реке Ахерону
Баржи строем идут, как солдаты идут по перрону,
Средь пейзажа пустого, которого нет на открытке,
Баржи, громко пыхтя, перевозят чужие пожитки.
Чемоданы, баулы, узлы, саквояжи, кошёлки —
Экспонаты застывшей в пространстве немой барахолки,
Миллионы судеб, низведённых до уровня шмоток:
Фотографии, смена белья, туфли, пара колготок.
Потому что и там, где взамен паспортов — некрологи,
Люди, слыша трубу, подводить не желают итоги,
И на пристань скорбей по привычке приходят с вещами,
И Харону кричат коллективное: "Нам обещали!"
Но не внемлет Харон, мутный взгляд его непроницаем,
Он сгорел, он иссяк, он измаялся быть полицаем,
И вскипает народ, и дерётся за место у сходней —
Потеплее места каждый хочет занять в преисподней.
Но охрана не спит, но охрана работает, шельма:
"Два обола с души, а багаж размещаем отдельно!"
И горою лежат, как на фото из центра Треблинки,
Чемоданы, узлы, саквояжи, баулы, корзинки.
А Сизиф, докурив, поминает мать вашу и вашу,
И кидает узлы на пустую, щербатую баржу
Он внесён в протокол, он оформлен по спискам и КЗОТам,
И покрыт он седьмым — самым злым, самым яростным потом.
Опадают слова, запятая цепляет за точку,
И такая тоска, словно в сердце вогнали заточку,
Неопознанный птах, выгибая упрямую спину,
Над рекою летит и не может достать середину.