Кто придумал эти проклятые белые ночи?
Небо темнеет долго и мучительно,
потом вспыхивают фонари,
город не успевает натянуть чернильное одеяло,
как горизонт становится похож
на серый рисунок карандашным грифелем.
Кварталы начинают наполняться светом,
тускло отражающимся в миллионах слепых окон,
мир напоминает огромный садовый кооператив —
многие тысячи параллелепипедов-парников
раскиданы на добрую тысячу вёрст окрест,
в каждом живут люди, одинаковые, как огурцы.
Пенсионер Сипягин просыпается рано,
он привычно выходит на застеклённую лоджию,
садится на табурет и с наслаждением закуривает.
До хруста в скулах он презирает город,
лежащий где-то везде, куда ни глянь,
а город знай себе тихонько хихикает в ответ —
он тоже плевать хотел на Сипягина.
У Сипягина недавно случилась драма —
новоявленный пенсионер забыл своё истинное лицо.
В школе он изображал верного пионера-ленинца,
потом пел задорные комсомольские песни,
при Горбачёве строил из себя голосистого демократа,
во времена Ельцина — разочарованного горожанина,
в нулевые рвался, как все, поближе к кормушке.
Само собой, приходилось Сипягину
долгие годы прикидываться отцом семейства,
играть роль "тигра в постели" и "зайца во хмелю",
маскироваться, корчить из себя и лицемерить —
Сипягин поменял за свою жизнь столько амплуа,
что вполне бы мог стать народным артистом.
Пришла беда, откуда не ждали —
вышел Сипягин на пенсию и стал жить сам по себе.
Теперь можно было не выпендриваться,
снять надоевшую маску и выдохнуть,
государство потеряло к Сипягину всякий интерес,
убедившись в его полной гражданской лояльности.
Телевизор исправно подбрасывал новости,
Сипягин тупо смотрел в экран и пытался понять
своё собственное отношение к происходящему.
Так он в первый раз когда-то ездил к морю —
ну, вот оно, море, лупит волнами — и что?
Эти новости по "ящику" — как их расценивать?
Несколько суток Сипягин спал урывками —
он понял вдруг, что совсем забыл себя настоящего,
доброго, чистого, хорошего мальчика,
а нынешний Сипягин безнадёжно испорчен
долгой жизнью в спятившем обществе.
Теперь он курит сигареты одну за другой и думает,
перебирая в памяти всю свою жизнь — кто он?
Уж он-то должен точно знать себя настоящего!
О чём Сипягин мечтал, во что он когда-то верил?
Получалось, что никакого своего мнения у него нет,
потому что ни черта не понимает он в происходящем.
Неужели вся оставшаяся ему жизнь —
это чёртов "ящик" да та обыденная серая суета,
которая с утра до вечера шумит под балконом?
Отчаяние захлёстывает Сипягина петлёй,
он представляет себя шагающим с балкона вниз —
но там, внизу, лежит столько грязи и собачьего дерьма,
что Сипягин в ужасе отшатывается от влажных перил,
бессвязно поминая всуе имя Того,
кого всё-таки иногда почему-то побаивается.
Хмурое летнее утро, всё происходит как всегда —
с кухни вкусно пахнет жареной картошкой,
Сипягин вяло завтракает, привычно брюзжа —
что ж, маска так маска, амплуа так амплуа,
надо терпеть и жить со всем этим дальше,
выполняя свои земные обязанности до конца,
который вряд ли окажется победным, не так ли?
Может быть, ему просто выпала роль в массовке?
Он включает утренние новости, слушает ведущего,
бархатный голос с экрана чертовски убедителен,
вот она, истина в последней инстанции —
потом переключает новостной канал на соседний,
где всё то же самое рассказывают уже по-другому,
и выясняется, что слышанное им раньше — ложь.
Сипягин понимает, что дело обстоит совсем плохо,
но оторваться от телевизора никак невозможно,
тогда он отключает звук и просто смотрит на лица,
с ужасом убеждаясь, что не верит ни тем, ни другим.
У каждого своя правда — но обе ему одинаково чужды.
Точно так же было и во время пандемии —
Сипягин прекрасно понимал, что мир спятил,
люди перерождались, становились зверьми,
город натуральным образом трясло от ненависти,
которая быстро переплавилась во всеобщий раздрай.
Так жить дальше невыносимо, Сипягин сдаётся,
лезет в холодильник, вынимает бутылку водки,
вкушает граммов триста под остывшую картошечку,
включает какой-нибудь старый советский фильм —
и через полчаса наконец-то находит себя прежнего.