Еще вчера, мне кажется, бежала
Как угорелая я на Тверской бульвар,
А после, завернувшись в одеяло,
Пила из кружки клюквенный отвар.
Носился кипяток по батареям,
Ты с книжкою садился у кровати,
И под оливами в далекой Иудее
В тени дворца великий прокуратор
Был поглощен загадочной беседой
Со связанным покорным человеком,
И я была меж них незримо третьей,
Хоть смысл их слов тогда мне был неведом,
Но над историей был игемон не властен,
Народ его был мелочным и злым,
И сладкий запах розового масла
Терзал его предчувствием дурным.
"Нет, не спасением, но чудным воскресеньем
В тысячелетья переходят годы, -
Да будет так!" - и тьма со Средиземья
Собой накрыла ненавистный город.
И в горле ком, и кровь к вискам бросалась
При видении крестов и тел распятых,
И, захлебнувшись воздухом, склонялась
Я к лицам конвоиров и легатов,
Читала в них с отчаянием и болью
Не состраданье, но горячий стыд...
О, женский стон над скорбною юдолью,
Какой тоской ты землю огласил!
Один лишь этот стон не ищет утешенья -
Стон сиротского кровного ненастья -
До седины и до изнеможенья -
Животный плач неразделенной страсти.
Тот стон теперь струною замирает,
Срываясь в пустоту из губ моих
За каменной кладбищенской оградой
Охапками подснежников сырых.
18 марта 1997