***
Пустая фабрика. Заброшенный район.
Большое солнце над закатным небосклоном.
Нет никого, и только мы с тобой вдвоём,
и тишина, не потревоженная словом.
«Здесь прежде люди днём стояли у станков,
а после шли домой, неспешно и устало», –
вздохнула ты и указала вдаль рукой,
где разрослись кусты ольхи и чернотала.
Над речкой мост полуразрушенный висит:
ходить нельзя, но нам, оторвам, кто укажет?
Мы здесь и выросли, в разрухе и грязи.
Доцент сказал вчера, что мы почти апаши.
Ему ответила ты: «Слов таковских нет!»
Он кашлять стал, слегка погладил наши кудри,
и попросил достать к рассвету пистолет,
зачем? – не знаю, он теперь почти что дурень.
Всё повторял: «Здесь люди жили до войны,
и у станков они ишачили, а после
их расстреляли всех, так просто, без вины.
С тех пор пошла уже тринадцатая осень».
«Не может быть, за что их так? – не верил я. –
И почему нас тут осталось только трое?»
«Язык другой, как оказалось, в их краях.
Поди узнай, что убивают за такое».
Доцент опять: «Я подхватил вас – и в подвал.
Когда наружу вышел, – города не стало.
Я ведь учёный, я о космосе мечтал
и о создании межзвёздного портала».
Он тяжко кашлял. «А старик-то не жилец, –
сказала ты. – Он есть не может нашу пищу.
Ему не нравится, что светится Донец.
У местной рыбы, вишь, кровавые глазищи.
Доцент, не спи. Подбрось валежника в костёр!»
Но он не слушал: всё в бреду звал чьё-то имя.
И на луну смотрел, казалось мне, в упор,
сверлил глазищами безумными своими.