Сиротство
Из театра Элка не ушла.
Начинали читать новую пьесу и она должна была там играть.
Режиссер простил ей прогул, и спектакль прошел без полета.
Зинуля, наслышевшая об интересном действе в нашем театре, попросила меня отвести ее и детей на «Ангела».
Спектакль им очень понравился, в конце третьего действия я ждал появления Элеоноры «под занавес». Но она не вышла, и я прошел в ее гримерку.
Эл сидела у зеркала, и, обхватив лоб ладонями, неподвижно смотрела вниз. Я решил не тревожить её, и потихоньку стал выходить.
— Не уходи, Боб.
— Эла, что случилось?
Она смотрела в зеркало и говорила с моим отражением:
— Не могу понять что происходит со мной. Меня преследует запах крови. После каждого сыгранного спектакля. И еще...
— Ты устала, любимая. Съемки, спектакли, — попробовал я сказать общепринятое. — Хочешь глоточек кальвадоса?
— Нет. Я хочу, чтобы ты не покидал меня.
— Я никогда не покину тебя, подожди немного. Я что-нибудь решу, я сделаю выбор.
Мои руки легли на её голову.
— Да ты вся горишь девочка! Что с тобой?
— Я пока не знаю, мне очень нужно с тобой поговорить, Боб!
— Потерпи до завтра! Я с семьей, нам пора, прости!
— Можно я посмотрю на твоих детей?
— В следующий раз, хорошо? А завтра мы поговорим. Я найду тебя. До!
— До свидания, Равик!
На следующий день она ждала меня после спектакля. И мы поехали побродить по арбатским переулкам. В одном из них, по приезду в Москву, мы с Зиной снимали комнату, и я любил эти переулки так, как будто бы родился здесь, мне нравился покой этих изогнутых улочек, и патриархальность зданий, тогда еще не тронутых руками перестройщиков и офисного бума.
— Что произошло, королева?
Элеонора схватила меня за руку так, как будто бы я был единственной опорой для нее.
— Ты, — сказала она, — единственная опора для меня в этой пустой жизни.
Она поёжилась, и продолжала тихо:
— Что-то происходит вокруг меня... Сны... Предчувствия. Кто-то ходит за мной по пятам. И кровь. Запах крови преследует меня.
Я остановился, и обнял свою голубку. Элеонора подняла на меня свои огромные глаза. Они были бесконечно печальны.
— Хочу тебе сказать... — начал было я.
Эля закрыла мне губы.
- Подожди. Я чувствую, что ты защищаешь меня, я это чувствую. Я вижу как твои руки становятся крыльями, чтобы спасти меня от беды. Но... знаешь сиротство не проходит даром. И оно дается за что-то — это моё убеждение.
— Почему ты говоришь о сиротстве?
Элеонора посмотрела на меня опустошенным взглядом:
— Пойдем присядем куда-нибудь, я очень устала.
Рядом с каменным домом девятнадцатого века, чьей-то заботливой рукой была пристроена лавочка. И мы опустились на нее. Переулочек был пустынен и тих. Элеонора оглянулась вокруг и прищурила глаза.
— Я скоро умру, Боб.
— Ты так решила?- чуть улыбнувшись спросил я.
— Я не решила, а просто знаю.
— Не надо говорить об этом. Это решается не людьми.
Но она не слышала меня и продолжала:
— Я всегда была очень несчастна. Мама моя умерла. Папу я не видела никогда. Моя бабка драла меня как сидорову козу, и не любила. Знаешь, ведь дети это чувствуют. И я думала: вот вырасту, и все будет по-другому. У меня будет большая семья и много детей, и я буду их любить так, как никто и никогда не любил. Но вот я выросла и мне уже двадцать пять лет, но нет семьи, и никогда не будет детей, не надо спрашивать почему их не будет. Так случилось. Сирота с детства, всегда остается сиротой — это мое твердое убеждение. И вот появился ты. Ты теперь мой отец и мать, и мой ребенок. И только тебе я могу рассказать все, что происходит со мной. Знаешь в каком-то фильме, который я запомнила с детства, было сказано: любящим людям даже не обязательно видеться, они чувствуют друг друга, и всегда рядом.
— Это правда, — ответил я.
— И еще я летаю к тебе, по ночам, и стою у твоего изголовья,- тихо произнесла Элеонора, и положила мне голову на плечо.
— Я тоже летаю к тебе во сне, девочка моя! Только ты не думай о плохом. Всё пройдёт, тебе надо отдохнуть.
— Боб! А разве смерть — это плохое? Конец земным страданиям, конец муке, конец ненужным и фальшивым отношениям среди глупых людей!
— Я не хочу, чтобы ты умирала,- вскрикнул я.
— И я не хочу, но это решается не людьми. Знаешь, мне как будто кто-то сказал об этом, то есть о том, что я уйду куда то очень далеко и навсегда, и уже ничего нельзя сделать!
Мы стояли на темной улице, плотно прижавшись друг к другу, и я чувствовал как мои руки становятся крыльями, чтобы защищать мою возлюбленную где бы она не была.
— Завтра я уезжаю в Париж. На неделю.
— Хочешь, я провожу тебя?
— Я хочу, чтобы ты поехал со мной!
— Это невозможно.
— В этой жизни для нас с тобою невозможно всё! — грустно сказала Элеонора. И добавила:
— Может быть существует такая жизнь, в которой мы с тобою будем вместе? И для нас не будет ничего невозможного? Может быть эта жизнь за порогом смерти?
- Милая моя, хорошая моя...Почему тебе достался такой слабак? Прости меня. Не думай о смерти. Я что-нибудь придумаю, родная! У нас есть время, всё изменится...
Улетая, Элка долго стояла у трапа, и не могла подняться. Она долго и печально смотрела на меня. Когда стюардесса попросила её быстрее войти в самолёт, она не оглядываясь на меня, взлетела по лестнице, и дверца громко и тяжело закрылась, скрывая за собой мою любимую. Мороз пробежал по коже от этого зрелища. У меня было ощущение, что какая-то дверь закрывается навсегда... Где? Какая дверь? Но она закрылась для меня навсегда.
На следующий день Элеонора позвонила мне из Парижа, и сначала спросила - могу ли я говорить. Зины и детей не было дома, и мы говорили свободно.
- Знаешь, а я остановилась в отеле «Энтернасьональ». Это в переулке, за площадью Терн, неподалеку от авеню Ваграм.
— Ну конечно знаю, — засмеялся я, — ведь мы с Эрихом там часто пивали кофе!
— С каким Эрихом? Ты был в Париже? Почему я не знаю об этом?
— С Эрихом Марией Ремарком, Элька! Подключи чувство юмора.
Элка рассмеялась.
— Я Париж представляла иначе. А здесь все такое маленькое, почти игрушечное, как будто бы декорации на сцене. Лувр помпезен, и гламурен... Марсово поле... тоже какое-то игрушечное... Так много ждала от этого Парижа. А внутри меня опять сиротство какое-то. Пустыня. И ещё я так скучаю по тебе. Хочу видеть тебя всегда. Ты придешь ко мне во вторник?
— На площадь Терн?
— Боб! Ну что бы я делала без твоего чувства юмора? Во вторник я буду дома. В три часа дня. Ты придешь? Вдруг не удастся больше поговорить?
Ком в горле не давал мне возможности поговорить. Я всем сердцем был с этой маленькой, самой лучшей женщиной на Свете. Но только сердцем...
— Я приду, приду родная!
- Ключи под ковриком лежат, - помедлив сказала Элеонора. Вдруг ты придёшь раньше...
И время ожидания пошло. Вторник наступил через год. Так медленно тянулось время... И во я у двери своей возлюбленной. С огромным букетом чайных роз. Я никогда не ходил в гости к королевам, но решил, что без корзины роз не обойтись. Дверь была открыта. И я вошел.
— Салют, бродяга, — и нежные руки обвивают мою шею.
Я неподвижно стою несколько секунд, потом ставлю розы на пол, беру её ладони и целую пальцы.
— Твои пальцы пахнут Елисейскими полями, — говорю я.
— Да, наверное, ведь еще пять часов назад я была в Париже! Проходи, ты ведь у меня еще не был. Вот кухня, сейчас мы будем пить кальвадос, настоящий кальвадос, который пил сам Эрих Мария Ремарк. Знаешь, когда я прилетела мне предложили хороший отель, но я сказала что буду жить только в «Энтернасьонале»! Я даже захотела спуститься в подвал, где Морозов с Равиком играли в шахматы — помнишь?
В голосе Эл было что-то умаляющее. Мы оба были смущены, как дети. Она рассказывала о Париже, но только для того, чтобы просто говорить... Я почувствовал это и поднял на нее глаза.
— Тебе понравились розы?
— Спасибо Борис, — в голосе было удивление.
И я понял что очень волнуюсь. К стулу меня кто-то прилепил. Мы выпили по рюмке. И еще. Королева опять начала метаться по кухне, доставать какие-то закуски, и стол был переполнен тарелочками с привезенным сыром, устрицами и прочими французскими яствами. Кальвадос напоминал хорошо выгнанный яблочный самогон. Его янтарный цвет радовал глаз, забытая корзина роз грустно стояла в коридоре.
Я посмотрел на Элку, она по-прежнему металась по кухне и наперебой рассказывала о полях тюльпанов, о Нормандии, о музее великой Пиаф, и вдруг между рассказами, останавливалась и удивленно смотрела на меня. Вместо меня сидел лопоухий осёл, и делал вид, что ему интересно слушать о Париже...
Сколько раз я мечтал том, чтобы остаться с ней вдвоём, и говорить о нашей любви... но мы плели разную чушь ненужную и тривиальную. И еще, мы боялись посмотреть друг другу в глаза. Как будто бы кто-то пытался насильно соединить нас, а мы, подсознательно, были против — и сопротивлялись.
Кальвадос даже легким хмелем не пробежал по жилам.
— Ты не слушаешь меня?
— Слушаю.
И я отлепился от кресла. Подошёл к Элеоноре. Взяв её руки в свои, я притронулся губами к её ладоням. Но голову поднять не смог. Так и стоял, кланяясь в пояс своей возлюбленной. Она высвободила руки, погладила меня по голове и застенчиво произнесла:
— Я пойду в ванную. Приходи ко мне через некоторое время. И ещё. Вот тебе стакан гранённый. Ну что русскому мужику эти хрустальные рюмашки.
Наполнив стакан янтарным кальвадосом, Элка ушла.
Я пригубил из стакана. Нет. Не до питья мне сегодня. Подошёл к ванной комнате, постоял немного, услышав звук водопада из металлического крана, и огляделся вокруг. Забытая корзина роз скромно стояла в прихожей. Я достал цветы и устлал ими путь от ванной комнаты до диванчика в гостиной. Вода прекратила свой поток. Наступила тишина. Мы молчали. Я с одной стороны двери. Королева с другой.
— Прости меня, девочка,- тихо сказал я и вышел из дома.
Любовь. Любовь... она ведь небожительница. Не могу, не хочу осквернять ее сплетением физических тел. Сердцу можно приказать. А душе приказывать нельзя.
Чувствуя себя полным ничтожеством, я побрел домой. К семье. К жене. К детям. Я опять предал. И в первую очередь себя.
http://stihi.ru/2022/06/25/5471 - продолжение.
©