НЕЗАБУДКИ.
В театре начинался сезон отпусков.
В последнем спектакле я не был занят, и можно было вывозить детей на дачу. Но надо было все-таки объясниться, и я позвонил Элеоноре.
— Прости меня, мой маленький Эльф. Я сбежал. И не могу объяснить почему.
— Не оправдывайся, Боб. Ведь ты хоть немножечко, да женат. Я не имею никаких прав на тебя. И забудем о вчерашней встрече. У нас вся жизнь впереди, что нам один потерянный вечер? Что-нибудь придумается... Скоро осень.
— Лето ты хочешь сказать, — поправил я её.
— Знаешь, а мне кажется лета не будет. У меня перед глазами стоит цветущий осенний сад. А в саду белые хризантемы и царственные розы, и деревья стоят золотистые, величественные, и повсюду радость и покой..
— Эл, ты устала. Тебе надо отдохнуть!
— Да. Ты прав. Скоро я отдохну. Ты же Борис, забудь о вчерешней встрече, — она не важна. Совсем. Ты не вспоминай ее. Я хочу в арбатские переулки, где мы гуляли с тобой, и где когда-то росли незабудки. У меня такое чувство, что мы что-то оставили там, и должны вернуться за тем, что оставили.
— Мы вернемся туда, очень скоро! — с надеждой сказал я.
— Хорошо Борис. Я буду ждать. Я уже жду. До встречи!
— До свидания, маленький мой Эльф, — и я повесил телефонную трубку.
Пятый год мы с Зиной снимали дачу в Арсаках, рядом протекала маленькая речушка Молохча, вокруг нашего домика шумели столетние ели и сосны, на склоне берега росли небесные незабудки, и маленький букетик из этих нежных цветочков, всегда стоял на низком подоконнике.
Нашим детям жизнь казалась прекрасной и вечной.
И всё было хорошо, если бы на душе моей было покойно.
Тревога жила там неотступно. Тревога за Элеонору.
Какая- то вселенская жалость разрывала моё сердце,когда я думал о ней,
и чувствовал, что она совершенно одинока, а мой долг - быть с ней рядом...
Но как?
Как решить этот вопрос,вечный вопрос раздвоения, желание быть сразу в нескольких местах, и помогать людям, которые верят тебе, и зависят от тебя?
А ещё мне казалось, что я не дослушал её, в последнем нашем разговоре на той скамейке, в тихом арбатском переулке.
Я чего то не дослушал, и не допонял. И от этого было ещё тревожнее. Каждую минуту я рвался к ней, но долг перед семьё останавливал меня от необдуманных действий.
И вот однажды мне приснился странный и жуткий сон.
Розы, которыми когда-то устлал я пол в доме моей возлюбленной, вдруг начали шевелиться и превратились в красно-кровавое озеро. И это озеро постепенно заливало всю площадь комнаты. Из ванной вышла Элеонора. Но одета она была очень странно: в какую-то старую и ветхую телогрейку и рваные сапоги. На голове её, по-старушечьи, был завязан черный платок,а в руках она держала деревянную стиральную доску, на которых стирали белье наши бабушки.
Из кровавого озера стали появляться какие-то тряпки, старая ветошь, и покачивались на волнах этого озера. Элеонора поднимала их, тёрла на деревянной доске, а потом вновь бросала в озеро, и они пропадали там.
Взгляд её блуждал по комнате, и она тихо приговаривала:
- Как много у меня здесь детей! И надо постоянно стирать и стирать, чтобы всё было чисто.Но это так утомительно! И я так устала... Дайте мне масла. Дайте мне масла,-
вдруг закричала Элеонора, и стала стучать по деревянной доске.
Там, во сне, она была такой несчастной и жалкой, что я решил дотронуться до неё, чувствуя что она рядом. Но кто-то очень строго сказал мне:
- Не смей!
Элка же тянула ко мне руки и умоляюще просила:
- Равик!Дай мне масла!
Потом начала раскачиваться из стороны в сторону, и ещё громче стучать по стиральной доске. Дребезжащий звук этот визжал и стонал, разрывая мое сердце. И я проснулся.
— Борис, — тихо сказала Зина, — там в окно кто-то скребется.
Я встал, и пошел к низкому оконцу, но в это время створки его распахнулись настежь, и вазочка с незабудками упала, разбившись вдребезги.
У окна стоял наш хозяин. Лицо его было виноватым и испуганным.
— Тут вот вам телеграмма,— заикаясь сказал он.
Я взял у него белый листок, и долго держал его в руках, не смея туда заглянуть. Зина подошла ко мне, осторожно ступая по разбитому стеклу, и тихо прочитала:
«Погибла Элеонора. Похороны 21-го. Галина»
Совершенно ошарашенный, я вдруг спросил:
— Не знаешь кто такая Галина?
И встал обеими ногами на разбитое стекло,надеясь на то, что физическая боль от ран заглушит душевный крик скорби, отчаяния и ужаса потери возлюбленной.
Зина строго сказала:
— Борис, возьми себя в руки. Не раскисай. Сегодня 20-е. Ты успеешь на похороны.Я сейчас соберу тебя. Ты мужик, и веди себя по-мужски.
Но надо мной душным облаком взметнулся увиденный кровавый сон, я стал задыхаться, и вылез из окна в сад.
Утро уже радовало счастливых людей своей загадочной розовостью сочившегося солнышка.
Во время несчастий и потрясений это очень удивляет. Как же так? Я умираю и несчастен от навалившихся на меня скорбей... а утро всё так же прекрасно, и жизнь продолжается. Почему? Для меня всё кончено, а она продолжается...
Я задыхался от несчастья, но надо было что-то делать, и жить так, как- будто ничего не случилось.
И тут я увидел огромную белую чайку. Морскую чайку. Откуда в подмосковье морские чайки? Она сидела на крышу соседнего дома. Я подошел к ней поближе, но птица взметнула белоснежными крылами, и улетела в лазурь голубых небес.
" Священнодействуй, или уходи."
Гастрольный пазик увозил нас от места последнего земного прибежища Элеоноры.
Впереди ехал «трехэтаэжный» джипп Цукало. Актеры были подавлены и молчали.
Вдруг запричитала Леонидовна:
— Девочка! Ведь почти ребенок, ну что такое 25 лет! И почему не было никого из родных?
— У неё нет родных, — сказал я.
— Это Цукало убил её,сволочь! - Сквозь зубы проронила Галина. — Сколько раз мы просили его поменять поезд для ангела! А у него всё денег не было. Только на машины есть деньги. Сволочь он,- повторяла она.
Мой друг «амплуа», игравший с Эллой спектакль в тот страшный день, сказал:
— Когда она упала,я сразу подбежал к ней. И она была еще жива.
Он смахнул слезу, и закончил:
- Она всё слово повторяла какое-то, наверное в бреду.
- Какое слово?- спросил я тревожно.
- Не понял: не то рави, не то рай.
— Равик, — сказал я.
— Что? — переспросил «амплуа».
— Да не важно, Пауль. — ответил я.
Мы проезжали мимо метро, и я попросил водителя приостановиться. Заплаканные глаза Галины остановились на мне:
— Боб,ты разве не пойдешь на поминки?
В душе моей вскипала злость на всех и на все, и я закричал:
- Да знаю я эти ваши поминки! Напьётесь на халяву, а потом песни будете орать.
И я выскочил из автобуса. В метро было безлюдно. Пустые вагоны с вихрем мчались мимо.
«Куда могут так спешить пустые вагоны?» Платформа была пуста. Но она была как-то зловеще пуста. И мне захотелось, разбить стекло и прыгнуть в несущийся мимо вагон. И ехать куда-нибудь, забившись в угол.
Ехать и не о чем не думать. Какие-то тайные крики ходили вокруг меня. Какие-то несбывшиеся мысли вихрем проносились над головой.
До глубокой ночи я ездил в метро, не зная куда мне идти. Хотелось только одного — не быть. А как это сделать — я не знал.
И вернулся домой. Зина, ничего не спрашивая, налила мне стакан водки, и поставила закуску.
— Выпей,мне сказали, что ты не был на поминках. Помяни.
— А ты?
— И я с тобой.
Мы помянули Элеонору и Зина ушла спать.
Я достал из кармана куртки фотографию Элеоноры и поставил её на стол.
Глаза её очень пытливо вглядывались в меня. И мне так захотелось поговорить с ней!
Но это было невозможно. Но почему? Как это невозможно? Как это понять? почему смерть? Почему я никогда не увижу эти глаза, и почему они никогда мне не улыбнутся?
Нет, что-то не так в этом мире...
— Девочка моя, умница моя, поговори со мной!
И я завыл.
— Если бы ты ушел к Элеоноре, она бы не погибла, — громко сказала жена.
Я резко повернулся к ней и спросил:
— Ты разве не спишь?
— Ты так вопишь, что все проснулись.
И она плотно закрыла дверь кухни.
А до меня только дошло то, что она сказала.
— Зина, ты что такое говоришь? И что ты знаешь?
— Я знаю всё, — устало заметила жена, — театр не дом слепых и глухих, а доброжелателей всегда полно.
— А почему ты молчала? Зина, почему ты молчала? — совершенно ошарашенный спросил я.
— Я ждала. Ждала поступка. Тебе надо было уходить к ней. И не бояться своей любви.
— Как же я мог уйти, у меня двое детей. Семья. Ты.
Зина посмотрела долгим взглядом и сказала:
— Ты просто не любил её. Любовь не знает границ, и занавесей. Да ты вообще никого не любил, Боб.
— Послушай, Зина, не будь так жестока.
— Правда, Борь, всегда жестока.
— Тебя очень изменила работа на рынке, ты стала грубой,- с упрёком сказал я.
— Меня изменила твоя измена.Помнишь великую фразу Станиславского: "Священнодействуй или уходи! И это касается не только театра, но и жизни, — заключила жена.
Потом подошла к столу, и взяла в руки фотографию Эли.
— Совсем молоденькая, жалко ее. Она бы не погибла если бы ты ушел к ней. Ты струсил!
— Если преданность долгу называть трусостью, значит я трус, — пытался я защищаться.
— Кому она нужна твоя преданность? Я ждала честного признания, но его не было.
— Да я хотел поговорить с тобой...
— Но не поговорил, — заключила жена, — между «хотел» и «смог» целая вечность. Разве ты не знал об этом? И ей ты, наверное, что-то хотел сказать, но не сказал, «не смог». Да? И она ждала. Мы обе ждали поступка. Но ты остался с собою. Так кому же ты был предан? И еще... Я ухожу от тебя. Решила это давно. Ждала лета. Думала в отпуске все разъяснится. Но случилось все так, как... лучше бы и не случалось!
— Почему ты так жестока со мной?
— Так лучше — ответила Зина.
— Для кого? Для детей?
— О детях не волнуйся! Я стала кое-что понимать в этой пошлой жизни, и детей я поставлю на ноги. Так лучше для тебя. Может быть ты, наконец, перестанешь летать в облаках — и станешь мужиком!
— А кем же я был?
— Актером, Боб, только актером.
- Нет, Зина, это неправда, я люблю вас всех! Я не только актёр, выслушай меня. Мне сейчас так жутко!
Зина молча покачала головой и вышла, плотно закрыв за собой дверь.
«Все ужасы можно пережить, пока ты просто покоряешься судьбе но попробуй размышлять о них — и они убьют тебя!». Ремарк прав! Мне сейчас лучше не размышлять, и не разбираться ни в чем.Я допил водку, взял сигареты и вышел на улицу.
Вновь надо было жить...
Продолжение -
http://stihi.ru/2022/06/26/3932
©