Порой нам кажется, что то, чего мы так сильно желаем - совсем рядом. Но не следует обольщаться, ведь, может быть, это лишь судьба дразнит нас, и, сделав один шаг, как мы думаем, своей мечте, мы лишь отдалимся от неё к своему удивлению и превеликому несчастью. О превратностях путей жизненных и пойдёт речь в этой истории.
1. Табор исчезает.
Жил в деревне Беспросветовка Пустопорожнего уезда отрок по имени Никифор. Был он сиротинушкой в чужом доме пригретым, да берегли его не по радению какому или милосердию, а единственно для того, чтоб когда срок подойдёт, отдать его в солдаты заместо отпрысков своих единокровных. Так завсегда по деревням было, с тех пор как рекрутов в народе набирать стали - мальчиков сирот холили и от всяких побоев берегли, девицам же всегда доставалось слихвой от широты души да от удали бесовской, поскольку проку в девках никакого, только лишний рот, да и, как говорится, ломоть они отрезанный, всё равно в другую семью отдавать.
Вот как-то на масленицу остановился подле Беспросветовки цыганский табор. Народ то его стороной обходил, потому как известно всем, что цыгане детей воруют, а Никифорке-то что? Сам он уже и не дитя почти что, а если за юнца и примут - то украдут не украдут - не всё ли равно? Ему и так ещё от сотворении мира всю жизнь в чужих людях провести предначертано .
Бродил он среди табора, да встретил цыганку, не то чтоб красивую, скорее миловидную, издали то и не понять сразу — парень то или девушка, кабы бы не сарафан. Волос чёрен да кудряв, лицо белое, хоть и грубоватое, да, как говорится, воду с него не пить, словом, не женщина, а морковка. И, может, прошёл бы он мимо, если б беседа у них не завязалась. Как заговорила она - так тут же потерял Никася наш голову свою бедовую. Точно две мелодии переплелись в одну их голоса, точно после жаркого полдня напился он из прохладного родника воды, точно после долгой полярной ночи повернулась земля северная к солнцу... Не знал он как жил до этого, в мире, для всех чужой и постылый, без человека с ним одним миром мазаным... Перекорёжило всё нутро его. Оторвать от неё взгляд он не мог, и говорил всё что-то, потом сам не помнил что, да её слушал дыхание затаив... Так проворковали они до самой ночи, да не сговорились о следующей встрече. Пришёл он наутро на место, где табор стоял, а там только лужи, да объедки валяются, да обрывки тряпок... Бросился Никифорка бежать, да не знал в какую сторону. У кого не спрашивал - никто ему сказать не мог, куда ватага ушла. Тогда побежал он наугад, куда глаза глядят, и бежал так до ночи следующей, пока не упал наземь в изнеможении... Тут только зарыдал он, стал землю пальцами рыть, да не докопался до тайн, которые она в себе скрывает. Дополз он до амбара брошенного, да заночевал там точно собака, на голой земле, благо хоть крыша над головой имелась... А наутро, когда рассудком просветлел чуть, думать стал. Признался он себе честно, что зазнобу свою увидеть у него надежды нет почти никакой. Он её и имя спросить не догадался, а таборов - мало ли их ходит никем не учтённых, никем не переписанных. Цыгане - что стаи волчьи. Исторгнуты они из общества человеческого. Если кто и видел их с утра, то к вечеру забыть силится, будто с чёртом ненароком снюхался.. Но что ж с любовью своей делать? Этого он не знал. Так пожил он неделю другую - не проходит чувство это, ломота в груди. Месяц прожил - не проходит. Сначала мучился он, думал, как бы её из души своей вытравить, чтоб жить спокойно, как прежде, да потом понял, что хоть и нет с ним любимой его, да стал он счастливее всё же. То что ему давно приелось - вновь красками заиграло. Представлял он - как бы она, зазноба его, вместе с ним на вещи эти смотрела и радовалась.. И птиц пение, и свет закатный и шум древесных крон и даже коты бродячие - всё в радость ему было, так как мыслями он вместе с нею теперь везде ходил, её глазами на всё смотрел. Будто сызнова родился он. Захотелось ему мир вкусить, да не только тот, в котором жил до той поры, но и новое что увидеть... И решил Никифорка любовь свою в сердце во что бы то ни стало сберечь. Чтоб навсегда она с ним осталась, и в жизни земной и в жизни вечной.
Призадумался он крепко над тем, как чувство это волшебное в душе сохранить, да решил действовать мудрее - не полагаться на ум свой незрелый, а совета спросить у людей бывалых, жизнь проживших. Перво-наперво пошел он к чародею местному, чернокнижнику, что на далёком хуторе жил.
Тот подсказал такой способ - каждый день ворочаться в прошлое и так видеться со своей зазнобой. И дал кудесник Никифорке волшебное снадобье, с помощью которого в былое оборачиваться можно. Только за снадобье это Никифорка должен был на чародея целый день работать - дрова колоть, по воду ходить да снадобья в огромном котле ложкой чугунной, неподъёмной, мешать. На том и сошлись - работал Никифорка день, а на следующий в прошлое возвращался, а колдун вместе с ним, дабы, что называется, на чужом горбу да в царствие небесное... Указания чтоб давать по работе. Много раз виделся Никифорка с ненаглядной своей, всю жизнь её узнал, и даже тайну ей раскрыл, что ради неё на колдуна работает, чтобы вновь и вновь видеть её, но она на то лишь посмеялась и путь свой дальнейший объяснить отказалась. Как ни пытался юноша уследить за табором, всегда к утру точно по волшебству какому-то сон его одолевал, а как просыпался - так стана уже на месте не было. Ничего не поделаешь, шел он опять на чернокнижника спину гнуть, думая, что вот в следующий-то раз не упустит он счастья своего... Виделось ему это так, что милая его в плену у много более злого чародея, чем тот, в руки которого он себя вверил, и что освободить её надо. Да вот не получалось у него ничего. А ворожею только этого и нужно было, потому как наварил ему Никиша уже зелий разных ажно целый лабаз.
Да и встречи ежедневные скоро опротивели юноше, потому как он-то узнавал избранницу свою, а она его нет, потому и полюбить не могла.
- А надоть то мне? - думал Никифорка, - может мне это и ни к чему, довольно того, что любуюсь я на неё каждый день?
- Надоть. - отвечал он себе, - Сам счастливым сполна не стану, покамест ненаглядную свою своим присутствием не осчастливлю, из лап колдовских не вызволю, да жизнь свою в жертву ей не принесу.
Расстался Никифорка с чернокнижником, да стал другие пути искать любовь в сердце своём сберечь до той поры, пока не встретит суженую. Жил в деревне этой басурманин один, от которого он ещё раньше знавал, что у пророка ихнего, Магомеда, было девять жен, но что первую жену, Хадиджу, он любил всё то время, что они вместе были и ещё тринадцать лет сверх того, когда её уже в живых не было, а он ещё небо коптил. И спросил Никифорка басурманина, как Магомед смог так долго сохранять чувства к женщине, которую не мог ни видеть ни слышать?
Отвечал иноверец:
- Хадиджа была первым человеком, кто поверил Магомету, первым человеком принявшим Ислам. Верит твоя зазноба тебе, что чувства твои истинны?
- Знаю, что верит. Уж я ей всю душу выплакал в сарафан при встрече нашей последней...
- Это хорошо. Значит, чтобы огонек в душе сохранить, мавваду тебе блюсти нужно, одаривать её подарками и знаки внимания оказывать, каждый день, как при первой встрече. Так Магомед делал всё то время, что в браке с Хадиджей был.
- Не могу я так делать, потому что не знаю я по каким путям-дорогам сейчас бродит заветная моя. Не знаю я ни имени её, ни адресата...
- Тогда соблюдай мавваду к её подругам. Так делал пророк все тринадцать лет после смерти Хадиджи - каждый день отправлял мясо на стол её всё ещё живым товаркам.
- Не знаю я подруг её, ни одну не знаю!
- О-о-о, - покачал головой басурманин, полез в Коран, да не нашел там ни одной суры на этот случай.
- Иди, Никифорка, своей дорогой, ты несчастный человек, а это заразно.
Опечалился юноша, но вспомнил, что в деревне иудеянин живет один, и что евреи уже пять тысяч лет своего бога ждут, никак не дождутся, но всё же любят его и надеются на скорую встречу. А был этот еврей честный человек, но не по природной своей наклонности, а потому что как-то раз по дурости да по хмельной лавочке на талмуде побожился, что всегда правду говорить будет, хоть неверному, хоть единоверцу...
И спросил его Никифорка: - Вот вы пять тысяч лет мессию ждете, и что же, любите вы его?
Призадумался жидовин да молвил:
- Пожалуй нет... Любим мы только мечту, как царствовать мы будем в мире, повелевать народами всеми, когда Мошиах явиться изволит. Потому-то мы вашего Иешуу и кончили, что он нам царства на земле не дал, а только небесным прельщал. Нам ли сынам иудиным не знать, как химерами такими людей вокруг пальца водить?
- Значит нет у вас к Богу любви?
- Кто знает. У Ивана, мож, есть, а у Абрама нет... Чужая душа потёмки.. За себя же я тебе, Никифорка, правду уже сказал как на духу, неприятную. Не изволь требовать повторить...
Опечалился юноша, что не узнал он, как пять тысяч лет в сердце любовь носить, да вспомнил, что в деревне эскулап проживает. У него решил он счастья попытать.
- Скажите, есть такое средство, чтоб любовь навсегда в уме и сердце носить?
Лекарь посмеялся, да сказал:
- Нет такого слова в медицинском словаре, да и ни в одной науке! Но то, что ты под ним разумеешь - дело известное, химия в головушке твоей горемычной, а химия - то порошок! У меня таких целая сарайка! Хошь дам тебе такой, что счастлив будешь, будто одна у тебя ненаглядная, а хошь - намешаю такой, будто три их у тебя, хоть вместе, хоть попеременно?
Оскорбился Никифорка предложением этим, да от лекаря попятился, будто от прокаженного.
- Ну, как знаешь, любезный мой. Коли помучиться решил - воля твоя. - такими словами проводил Никишку врачеватель, да захлопнул за ним дверь.
Опечалился отрок наш, больше не тем, что не узнал, как любовь навсегда сохранить, а тем, что нет такого слова в науках, и что люди такие есть, что в чувство это не верят.. Но не долго горевал он, потому как вспомнил, что в деревне магнетизер проживает, который внушить человеку что угодно может. Поделился Никифорка с ним чаяниями своими, а тот и говорит:
- Гони монету и сделаю так, что каждый день во сне обжиматься с милой своей бушь.
На это согласился Никишка, да когда до дела дошло, начался шум, переполох, прибежал мужик да кулаками по столу стал колотить, кричать, что просил он чтоб Катерина его полюбила, Ивана, а хиромант чавось напутал, да полюбила она Абрама. Сиганул магнетизёр через форточку, только его и видели.
Совсем, казалось, Никифорка надежду потерял, закручинился. Ни что его не радовало, да вспомнил он, что в лесу за холмом святой старец подвизался в пустыни. Старец был тот нелюдим, потому и толковать с ним Никаське никогда не случалось, вот и явился он на ум в последнюю очередь.
Пришел юноша в чащу, постучал в дверцу кельи, да открылась та сама собой.
- Заходи, Никишка, брат мой во Христе, - сказал монах, будто знаком был с юношей. - Что, играет с тобой любовь твоя?
- Откуда тебе известно, отче, всё про меня? - удивился отрок.
- Оттуда, куда ты по своей воле вряд ли попасть захочешь... - ответил инок, помолчал с минуту, а затем продолжил. - Ну, давай к делу, зачем пришел, чем немощь моя тебе полезной может быть?
И спросил Никифор просто: - Как сохранить в своём сердце любовь навсегда?
Отвечал отшельник:
- Не печалься Нико. Всё, что хорошо начинается - очень быстро и плохо заканчивается. Это Господь испытать тебя решил и чувство твоё закалить, чтобы не просеял ты его, как пшено через сито, не расплескал чтоб воду святую из сосуда души твоей.
- Что же делать мне, скажи, отец святой? - взмолился Никифор.
- Вот послушай... Всё вроде просто, да непросто... Не предавайся измышлениям праздным, имени царя да слуг его не знай, чтоб дела мира сего тебя понапрасну не волновали; попусту, ради тщеславия токмо, не спорь; телу своему не угождай сверх меры, не желай никому зла; никого не осуждай, пока всё о человеке этом не выведаешь; всякую жизнь принимай, не брезгуй; береги всё живое, не думай ни о какой выгоде для себя; живи со всеми другими в любви, даже с теми, кого ты раньше не знал или ненавидел. Вот, в отношении к другим, любовь твоя и проживёт вечно, коли вправду сохранить её желаешь. Если же начнешь зло творить, да думать о земном много, тут-то любовь твоя и кончится, и, даже если отыщешь, наконец, суженую свою - холодно будет к ней сердце твоё. Невыносимо станет тебе от мысли, что не сберег ты себя для неё, но ничего поделать уже нельзя будет, разве что в петлю залезть... Вот такой совет тебе от меня...
Выслушал Никифорка старца, да поклялся, что всё исполнит в точности как он велел, и что завтра же он на поиски суженой своей отправится. Простился он слёзно с иноком добрым, да пошел в путь-дорогу собираться. И приснилось ему в ночь перед началом странствий, что венчается он с милой со своей в храме, где игуменом инок этот, отшельник, служит, но не крестом он благословлял их, не водой святой, а огнём обжигающим, но не чувствовали они никакой боли.
2. Странствия.
И отправился Никишка на поиски суженной своей невестушки, точно народ Израилев, алчущий земли обетованной. Простился он с родителями своими приёмными, поблагодарил их за хлеб-за соль. Не хотели они пускать его, потому как не для того растили его и пестовали, да он всё равно, уличив момент, сбежал, благо бежать легко ему было - вещей то у него никаких не имелось, не баловали его подарками домочадцы.
Прошел он города Заонежные - сказочные Каргополь да Пудож, откуда родом купцы русские, что Аляску осваивали, где гуси-лебеди росу из кувшинок пьют, где звон колокольный храмов бесчисленных в один сливается, точно шум дождя. Прошел землю Олонецкую, где поля заростают плакун-травой, а в горах над Ладогой-озером бледнеют деревни, где просини в небе - точно море вдали. Прошел Вологодскую землю - Белозерск, Кириллов, куда в старые времена неугодных иноков ссылали, где сосны точно в молитве к земле клонятся, где одинокие серые избы среди бурьяна тонут и песни бабьи над полями раздаются, точно плач Сарыча. Прошел Тверские города, Кашин да Калязин, где тёмные рощи, где улицы точно совиные крылья, а дома как люди, где на задворках костры жгут бродяги и шуршит камыш берегу. Прошел Романов город, где оврагов темень и запах избяной смолы...
Прибивался Никифорка к купеческим подводам да к мужицким ватагам, что на отхожие промыслы шли. Чтоб прокормить себя никакой работой не брезговал. Напротив, в труде однообразном, для всех прочих отупляющем, отраду находил, потому как ничто не отвлекало его от мыслей о милой. Спал он то в сараях, то под повозками... Прошел он Ярославль, Кострому и Чухлому. Много чудес распрекрасных видел он, да было ему нестерпимо, что не может он с любезной своей радость от увиденного разделить и потому пошел он в леса Заволжские, где топи да болота, где нет ни городов ни деревень, только староверы по лесной глуши в заимках да мызах хоронятся, фальшивые ассигнации рисуют. Безлюдны дороги здесь, грязь на них непролазная. Непонятно, ведут ли к людям или в чаще лесной теряются из которой вовек не выберешься.
Так заплутал раз Никишка наш, да прилёг отдохнуть под дерево, да прямо на паучье гнездо головушку свою положил. Да всё ж не совсем безлюдна дорога та оказалась, проходил мимо человек да видит что паук ужасный по лицу Никишкиному ползет. Смахнул он его, да хотел прибить, вроде как доброе дело сделать. Очнулся Никифорка ото сна, видит прохожий камнем на паука замахивается. Подставил он руку в последний миг, и хоть разбил в кровь её камень, да рад был юноша, что жизнь насекомую сохранил. Рассудил он так, что от насекомых всякая жизнь, что паука ест птица, а птицу человек и что он таким образом и человеку он жизнь спас. "Да и есть ли разница между пауком и человеком, коль последний без любви живет?"
Услышал размышления те паук, да заговорил с Никишкой голосом человеческим.
- Спасибо, что спас меня, Никифор, да ошибаешься ты, по гордости своей людской. Любовью все насекомые одарены, и даже, случается, что безответной.
- Как так?
- А вот так. Если отвергает любимая ухаживания наши, мы сок гнилых яблок пьём и так забываемся...
- А что ж она, зачем она нужна любовь? - спросил Никасик.
Этого не знал паук или объяснить не смог, но подумал герой наш, что не на много лучше он паука, ведь тоже в первые дни отрешиться от себя пытался, брагой боль свою сердечную залить...
На другом привале прогрызла ему дыру в кармане портов отвратительная болотная крыса, да хотела утащить сухарь. Проснулся Никифор, собрался было её отогнать, да подумал, что то, что для него один сухарь - для неё целая трапеза. Может она со своим другом задушевным отобедать желает. И сказал:
- Забирай. Жизнь у тебя одно мучение, так хоть я подсоблю тебе...
И заговорила крыса с ним человеческим голосом:
- Спасибо тебе, что не пожалел для меня хлеба своего, но ошибаешься ты на наш счёт. Это вы, люди, мучаетесь, потому что не знаете, кого полюбить - красивого или умного, сильного или богатого. Мы же всегда в радости пребываем, кротости и покое, потому что всегда любим самого жалкого в стае. В заботе о нём и находим мы утешение. В этом закон нашей жизни, и залог выживания племени нашего...
И подумал юноша, что много хуже он крысы, ведь хоть и не красавица писаная цыганка его, но и дурнушкой её никак не назвать. "Значит, польстился я, малодушный, на прелесть юности её... "
Прибился затем к нему на перекрёстке хромой. Давай, говорит, вместе счастье искать. Я, говорит, хромой, да ты, как видно, не ладишь со своей головой. Вот мы вместе счастье-то коли встретим, сможем его вдвоём повязать, стреножить, если брыкаться сильно не будет. Не стал перечить Никифор попутчику, дозволил ему вместе с собой по Руси колобродить. Думал, может и вправду чем пригодятся они друг-другу. Да вот ходить он оттого медленно стал и, под конец, не выдержав, сказал:
- Я тобе не мать ни отец. Ходи сам по земле русской без меня. Так никогда я суженую свою не повстречаю, если буду как сейчас на месте топтаться.
Так и оставил его у дороги, а наутро проснулся он и видит, что чувства в нём поугасли, точно пелена с глаз сошла, точно дождливый день ясным сменился. И думает себе Никася: "Не дурак ли я, что мать-отца принявших меня, да деревню свою родную оставил, дурью маюсь, хожу по земле точно калика перехожий, чего ищу - сам не знаю...". Да вспомнил слова он святого пустынника, что если какое зло совершит, то любовь уйдёт от него. Стал он сокрушаться в сердце своём и Бога молить, чтоб помиловал его.
Вернулся он на то место, где оставил однопутчика, да его уж и след простыл. Долго каялся он и плакал, да Господь, по милости своей, вернул огонёк любви душе его. И подумал он тогда, что во сто крат хуже он калеки, ведь тот, хоть медленно, но идёт к свей мечте, я же на ровном месте потерял её и само желание идти к ней, хоть и здоров телом и бодр умом...
Вот идёт он дальше низинами да лампинами, да встречает вора что спящему на дороге карманы обчищает. Поднялось в душе у Никашика возмущение, хотел он было броситься на него, но вспомнил вовремя, что говорил старец и решил пораспросить этого человека обо всём...
- С каторги я бежал, братец. Ни на какую работу с клеймом не берут... Их хоть ужо двадцать годов как отменили, да на старые всё равно смотрят. К кому ни подойду, грят - а ну покажи лопатку! На лице, мол, у тебя написано, что вор ты и пролаза.
С Сахалина я утёк, хоть думают, что невозможно это. С Залива Терпения. Вот сейчас добираюсь до родной сторонки. А то, что ворую сейчас - это ничего. Я же деньги эти себе навсегда не оставляю. Всё равно отдаю их обратно людям. Вот еду воровать - то дело гораздо хуже. Еду ты съедаешь с концами... А деньги - это вещество, брат, текучее.. Они, коли в круговорот возвращены, обязательно к владельцу своему обратно придут. А у меня они, веришь-нет, долго не задерживаются. Я их на первом же постоялом дворе спущу. Себе ничего не оставляю, всё людям отдаю. Люди то все почитай одна семья большая. Не тебе верну, так брату твоему. На всё воля Божья. Вот, приду домой, стану капиталистым крестьянином - и у меня тащить из хозяйства начнут... Деньги, это дело такое, брат, текучее, ты не серчай на меня...
Но не придавал Никифорка значения оправданиям этим, а о Заливе Терпения думал. Может Залив этот силы ему даст на тот удел нелегкий, который он для себя выбрал - сбережение души своей?
- Скажи, братец, как до залива этого добраться, с которого ты бежал?
- Так то через каторгу только. Просто так на Сахалин вряд ли кого пущають...
- А что ж такого сделать нужно, чтоб на каторгу, да непременно на Сахалин, к Заливу Терпения попасть?
- Не стану я говорить тебе, за что я попал туда. Не принято у нас, у каторжан это. Но раз ты первый человек в жизни, кто не осудил меня в душе своей - совет тебе дам. Вижу я счастье ты ищешь. У тебя это на лице начертано, точно у вора в старые времена клеймо. Есть место поближе Сахалина...
- Да? Что ж это за место такое?
- В Град-Китеж тебе нужно попасть, брат...
- А далеко ли город этот, скажи на милость, друг мой ласковый?
Замялся разбойник, да молвил:
- Китеж-град - то далеко, то близко. Этого никогда не узнать. Если светла душа твоя - близким он становится, а помрачается - так удаляется. Мне вот, боюсь, никогда его не сыскать... Заказан мне путь туда по грехам моим.. А то б я туда сам махнул, ведь чую, не дождалась меня женка моя, да мать с отцом уж вряд ли живы... Променял бы я сторонку родную на город этот, да нет мне дороги туда, а вот ты вижу, мог бы дерзнуть туда отправиться...
Описал вор подробно дорогу, да пожелал счастья Никаське, на том и расстались, да только свои монеты юноша в суму к спящим заместо украденных положил. Однако же шел он и думал, что в тысячу крат хуже он и Вора, потому как тот, беря чужое, думает как и кому оно возвернется. Он же только для себя одного счастье ищет...
Так он и дошёл до Китеж-града, привела любовь его к Богу. Погрузился он в пучину озера Светлояр, на дне которого Китеж-град таится, хоть и страшно было дышать полным ртом под водой начать.
Совсем не таким оказался город этот, как в сказках его описывали. Не только избы да храмы деревянные там были, но и многоэтажные дома, точно как Петербурге на Фонтанке... Были постройки эти каменными, но был и один карточный дом, возле которого и встретил он Её. Была она точно такой же, как при первой их встрече, ни в чём не переменившейся, так что закралось в душу Никаське сомнение - не сон ли это, ведь столько времени с той поры прошло. Такие же кудри у неё были, такое же лицо - грустное и веселое одновременно, и взгляд такой же - частью глубокий, частью легкомысленный. Но не дала она времени разглядеть себя как следует, побежала на лестницу дома и крикнула игриво:
- Жду тебя на этаже Блаженной Ксении.
- Что за этаж такой, ты скажи по человечески? - крикнул Никифор ей вослед.
- Нет тут номеров этажей, да и цифр нет, дурень! Ты ещё не понял, куда попал? - бросила она с дружелюбной усмешкой и скрылась в темноте парадной.
Побежал Никася, сам себя не помня от счастья и нетерпения, что вот сейчас, наконец заключит он любушку свою в объятия, разыскал он нужный этаж, но зазноба его уже убежала выше и также, по-доброму гримасничая, высунув голову в лестничный пролёт, пролепетала:
- Что же ты, Никифорка, ласковый мой, не догоняешь меня?
Побежал он за ней, да на последнем этаже увидел, как исчезла она, нырнула в стену, в которую лестница, ведущая как-бы в никуда, упиралась и сколько не пытался он расковырять препятствие это, вроде бумажное, ничего не выходило у него, да и не могло, верно, выйти. Не было слёз больше у Никишеньки. Все он их выплакал в дороге, когда ежеминутно суженую свою вспоминал. Погоревав внутри, скупо, будто неизбежное что случилось, смирился он с потерей своей, кажется, впервые. Дом же этот странный решил он осмотреть. Совершенно пусты были комнаты его. Только когда на чердак он поднялся - увидел там те немногие свои вещи, что ему правдами и неправдами в жизни удавалось достать, но которые, как ни берёг он их, ни прятал, всегда братья его наречённые, заместо которых в солдаты он должен был пойти, отбирали. Начал он копаться в них да к сердцу прикладывать. Думал он: "Вот обрёл свой дом наконец, свою собственную комнату, в которой в покое смогу быть, где никто помыкать мною не будет, где вещи мои храниться никем нетронутые будут." И только помыслил он сие, как обрушился домик этот карточный и не стало ничего этого - ни цыганки, ни комнаты.
Улица же, которая на набережную Фонтанки в Петербурге смахивала, превратилась в старую, русскую, с избами резными да монастырями стеклянными...
Вот, по неясному души велению, заходит на службу он в храм тёмный. Нет свечей в нём, но видно всё. Ни души в том храме нет, кроме игумена, да присмотрелся к нему Никася и видит, что инок тот самый перед ним стоит, что подле деревни его душу свою спасал в одинокой келье, и который заповеди дал ему.
Вновь откуда-то взялись у него слёзы. Бросился он, рыдая, на колени, стал полы облачения ему целовать, да говорить:
- Прости, отче, опоздал я к обедне. Позволь мне, нерадивому, причаститься тайн святых...
Отвечал ему отшельник строго:
- Порядок в храме божьем есть, оплошал ты. Но коль так сильно сотрапезником апостолов быть желаешь, есть один способ - но способ непростой. Переступить чрез себя тебе будет надобно...
- Говори, отец, не тяни. Что я делать должен?
- Должен ты, сын мой, судьёй стать, приговор смертный вынести да в казни поучаствовать..
- Так не умею я... Да, к тому же, кто это? Перед кем человек этот провинился, чтоб казнить я его стал? Не так ты меня, инок добрый, учил тогда, в лесу...
- А ты доверься мне и не думай... - сказал отшельник уже ласково, - На то Божья воля, чтоб казнить. Руками да устами твоими только совершена расправа будет... Ответственность же Господь возьмёт на себя. Он единственным обвинителем будет в деле том.
Растерялся Никишка, помнит, что любовь свою сохранить чаял, да зарекался зла никакого не делать. Да где ж она, зазноба его? Ведь получаса не прошло, как видел он, что сквозь стену прошла она.
Может химера это, мечта, да и только? Может правильно всё жидовин сказал - не её я люблю, а жизнь, ту, которую с ней представляю, а стало быть, одного себя только... Но вспомнил он и другое. Как красиво было в мире на утро, после первой и единственной их встречи. Как жить хотелось и мир узнавать. Отбросил он все мысли лукавые, все сомнения. Ослушался он отшельника. Сказал он твёрдо:
- Отстаньте. Не умею казнить я... Проживу как-нибудь без причастия, как жил до того столько, сколько помню себя...
И прижал монах голову его к груди своей, погладил нежно, будто это и вправду сын его, да молвил:
- Знаю я все мысли твои. Не меня ты Нико ослушался, а Господа своего. Но прощает он тебя по милосердию своему. А казнить надобно было Тебя самого, чтобы земное всё с тебя стрясти да в рай, к цыганке твоей разлюбезной отправить сегодня же. Да, видно, другую ты участь себе сам выбрал... Жить тебе с этим. Не неволит тебя никто.
И растворился Китеж град, и остался Никифор на пустом и бесприютном берегу озера Светлояр. Так близко он был к мечте своей и так далеко... Да воля Бога загадочна. Верен он остался заповедям старца в душе, да стал добро всякое делать, заботу обо всякой твари проявлять, чтоб огонек любви, подаренный ему чьей-то щедрою рукою, в делах этих милосердных не угасал. На людях таких и стоит мир по сей день.
Посвящается моей дочери — Вере, которая и придумала выражение - «далеко-близко».