СЛОВО О ПОЭТЕ
Заметённому лихом
Толоконные лбы!
Кто из нас смог разобраться,
где храм, а где хлам?..
Александр Башлачёв
1
Жил да был стихотворец на свете.
Набирались помалу, тишком
песни-песенки – на кассете,
да в тетрадке – стишок за стишком.
То ли во поле, по небу то ли
на уздечке да солнце водил;
золотились, горели мозоли
на душе от светильных удил.
Как же сердце любовью томилось
и других призывало к любви!
И лучилась несметная милость
на тщедушного вроде на вид.
А в округе – отколь и доколе? –
забытьё да душевный раздор.
И тянулась душа к колокольне –
растрясти осовелый простор.
Не рубли по карманам бряцали –
то душа была чем-то полна:
колокольцами ли, бубенцами
то и дело звенела она.
И звенел – в многоропотном гаме.
И чего б не звенеть – заодно?!..
Но взывала земля под ногами,
вопияла земля из-под ног.
Так и жил-сочинял бы без толка,
не почувствовал если бы в ней
из глубин исходящего тока,
пульса отчих могучих корней.
Жил да пел – между меновщиками –
простецом, не расслышал пока
родниковую речь в общем гаме,
боль родную в речах родника.
2
А расслышал – и сдвинуло брови,
до грачиных воздыбило гнёзд.
И воззрел – с колокольнями вровень;
и тревогу веригой понёс.
И посыпали грозно загадки,
словно приотворился астрал,
понеслись откровенья в тетрадки,
электричества голос набрал.
Открывали поэту истоки,
как душа у народа больна;
и выплёскивал в горькие строки
эту боль как свою дополна.
Расписать бы и старым, и юным,
с чем нутром оказался знаком!
И звонил, и вещал Гамаюном –
будто бы обдавал кипятком.
И, звоня то и дело про это,
за вопросом топыря вопрос,
вырастал стихотворец в поэта,
а на том и других перерос.
И откуда взялась эта сила,
что душою была вмещена
и вкрутую судьбу замесила,
обратив певуна в вещуна?!
И вещал, кровоточно лабая;
и долбил толоконные лбы...
Да люба из вестей не любая
для охочих до вольной гульбы.
То и маялся снова и снова:
как его до других донести –
родниковое, вещее слово,
коль нести, словно воду в горсти?
3
Но был принят и даже обласкан
в дымокурном подполье дурном.
А вокруг уже шла свистопляска,
и ходила страна ходуном.
И в мечтаниях о заповедном,
буйну голову не очертя,
затаскался приблудой по ведьмам
и в итоге прибился к чертям.
О, сказитель подтопков и топей,
да серебряных звонких подков!
Для кого-то и ныне ты в топе.
И навеки пребудешь таков!
Но в каком же ты проклятом пункте
потерял под собою страну?
На дремучем каком перепутье
не на храм, а на хлам повернул?
Эх, душа! Что ж ты лиху послушна?!
Что же чаешь подарки одни?
Что же смотришь окрест простодушно
и не чуешь вблизи западни?
За поводья водила светило,
да с путями не разобралась –
и в кромешную темь угодила,
поведясь на лихой свистопляс.
И, влекомый неведомым роком
по притонам да тёмным углам,
в чертовщине увяз ненароком,
с головой окунулся в бедлам.
Приобщившись гнилью и дурманам,
с кислотой окаянства в крови,
отравился в угаре кумарном
и заветный родник отравил.
4
И по мере блужданий потёмных
понемногу мутился умок,
глох сказительский чудо-приёмник,
а затем и сказитель умолк.
Налетели лихие метели,
понесли простеца вкривь и вкось,
поимели его, как хотели,
в дух и прах разнесли, в кровь и в кость...
Светофоры – кровавились будто,
фонари напирали на тьму –
упасти от беды шалопута! –
и лучами кричали ему:
– Молодой человек, по-го-ди-те!
Не спешите «на выход» ещё.
Вы же станете скоро родитель.
Вы хоть это примите в расчёт.
Не внимал помрачённый, как будто
сам же лбом из того толокна, –
и февральское хмурое утро
оборвал за квадратом окна...
Ох, серебряные вы подковы!
Колокольчики! Где вы теперь?
Не плеснёт уж тот звон кипятковый,
как в сердцах словеса ни шаперь.
Скорбь доныне жива по поэту.
До сих пор не утешится мир:
кто статейку просунет в газету,
кто с программой пробьётся в эфир.
Но в эфире молчок и в газете,
как так вышло, что вышел в распыл:
жил да был стихотворец на свете,
был да сплыл.