не спать два дня, чтоб вновь себя найти
в тиши утра курящего у окон,
задумавшись об избранном пути,
завернутого в простынь, словно в кокон.
есть кто-то, кто чрезмерно далеко -
тот любит, тот готов, тот вечно помнит.
а ты здесь наливаешь молоко
и шастаешь среди немногих комнат.
и сколько оборотов, будто строф,
пройдешь? стена, котлеты, телевизор.
в глазах троится, словно целый штоф -
в крови, а на руках - деталь сервиза,
что переносит где-то, где тепло,
где толстые туземки крутят задом,
и ты одно им мямлишь: "повезло",
когда нет места двигаться на запад.
предел. вот так и здесь он есть: предел -
хотя не южный. юг он - лишь условно.
наш брат за эти годы поредел,
но умалился в бойне уголовной.
а есть ли суть, за что ты в чернозем
поляжешь - за убийство, за страну ли?
лишь для того, чтоб мать пришла на холм?
чтоб кто-то зарыдал? оркестр? х*ли?
ненужный мир ненужного родства
с геройством и победой над подонком.
вот бабка, что несет ведра по два,
идет по рынку с рыжею болонкой.
вот так и ты, шагаешь, гражднанин -
давно не человек, а только паспорт.
и лишь когда останешься один,
то помнишь: здесь не рим, а ты - не мастер.
не ненависть, не то чтобы протест -
ирония и горькое безумье.
и даже пусть свинья тебя не съест,
то кошки зашкребут и совесть в сумме,
пожалуй, загрызет за то, что жив.
а мальчики лежат по разнарядке.
а у тебя? что там? да, рецидив.
ты режешь вены двойкою в тетрардке.
и нет конца, да и начало так
отстало от тебя, что и не видно.
один лишь горизонт - товарный знак,
что на планете жизнь еще не гибла.
а это так - шажок предвосхитить,
так скажем, репетиция кончины.
какой-то черновик, начальный хит,
что выйдет позже в наших магазинах.
не страшно умирать, страшнее жить
в извечном шуме рвущихся снарядов
и старого багажника, где жид
по десять раз таскает банки с ядом.
сиди себе и жаль себя в пяту.
хэмингуэй с уайльдом только ближе.
и если не ружье, то х*й во рту
язык, припомнив мать, легко оближет.