– Тяжёлая ты, Булька, навалилась на меня, – мама, сидящая рядом со мной на лавочке возле подъезда, в шутку «корила» мою собаку, нарочито громко, чтоб слышали расположившиеся напротив соседки по девятиэтажке, гордая тем, что сама и выучила её рядом с собой на лавочке по вечерам сидеть.
Булька каким-то чудным образом втиснулась между нами, прижалась к маме боком, устроилась, положив ей на колени обе передние лапы и ушастую голову, с довольным выражением хитрой морды созерцая округу, выполняла свои охранные обязанности так, что мало кто рядом на свободный край лавки присесть решался.
– Да какая же она тяжелая, Надя, что ты говоришь-то? – с улыбкой спросил подошедший к нам старик-сосед, живущий уже более сорока лет в квартире, что рядом с родительской. Сначала, как и все в доме, жил с семьей, а теперь – в одиночестве. Жена его давно умерла, сыновья со своими семьями разъехались и появлялись редко. Юрий Фёдорович, пожилой мужчина, высокий, худощавый, внешне даже спортивный, с военной выправкой. Что немудрено, ведь в прошлом он – кадровый офицер. Теперь же полковник в отставке. И выглядит гораздо моложе своих восьмидесяти восьми лет, больше семидесяти пяти ему никак не дашь. Всегда коротко подстриженный, аккуратный, бравый. Сегодня, в жаркий вечер, одет по-летнему – в светлых шортах и полосатой рубашке-тенниске.
– Как же, не тяжелая, Юрь Фёдрыч, двадцать килограммов, как мешок картошки, – рассмеялась мама, с любовью поглаживая собаку по лоснящейся спине. – Это раньше мешки большие были, а сейчас маленькие, как раз по весу, как Булька. Присаживайтесь, в ногах правды нет.
– Да больше были, потому, что раньше мешки сами шили, тащишь такой, спину надорвать можно, – ответил сосед и, не спеша, уселся рядом на край лавки по другую сторону от мамы, закинув одна на другую загорелые в белоснежных носках ноги, обутые в добротные дорогие туфли – легкие, светлые, из тонкой, с узорчатой выработкой, кожи.
Булька «для проформы» зарычала, оскалив зубы.
– Тихо, тихо, - успокоила собаку мама. – Раньше всё сами делали. И мешки, и одежду, даже обувь. И ткали, и пряли сами. Моя бабушка вон в войну тапочки с веревочной подошвой сама шила, не было других. Сшивала веревку по кругу – вот и подошва. А верх - из строго пальто. Так и ходили в них, сносу не было.
Сидящие на соседней лавке женщины тоже пустилась в обычные для людей «в возрасте» воспоминания, наперебой рассказывая истории из жизни. Выслушав их, и сосед включился в разговор:
– Да… А я в детстве как-то всю зиму на печке просидел, в школу не ходил из-за того, что совсем обувки никакой у детей не было. Мать меня в школу пока на улице не потеплело не пускала, говорила: «Заболеешь ить, как лечить-то? Выучисься ещё, успеешь!». И права была, если б заболел, неизвестно, чем бы болезнь кончилась, какие последствия были бы – в лётчики точно не попал бы… Так и сидел я дома – хорошо на печке, тёплая.
Пока соседки вновь делились воспоминаниями, но уже о пользе русской печи, он, задумавшись, молчал. И вдруг ни с того ни с сего, как мне показалось, начал:
– Как немцев из деревни выгнали, один – в лесочке рядом укрылся. Мальчишки, что постарше, видели его, знали, где спрятался. Они-то нашим солдатам про немца и сказали. Их, наших, в деревне человек двадцать было… Попросили они пацанов показать место, где немец схоронился. Вспугнули беглеца. Поймали. Вывели на дорогу. Завели спор, что с ним делать. Пленных-то всех ещё задолго до этого в районный центр увели. Кто ж специально с одним немцем пойдет-то? Километров пять или больше вести его, по снегу да по лютому морозу. Никто и не захотел. Постояли, покурили. Потом командир показал немцу рукой направление, иди, мол, вперед. Тот и пошёл. А офицер ему из пистолета в спину выстрелил. Убил, значит… Война…
Юрий Федорович опять ненадолго взял паузу, словно вспоминая что-то давнее, и, будто нехотя, с заминкой, продолжил:
– Не было обувки. Никакой. У всей семьи не было. Бедно жили. Дома сидели. Если выбежать по малой нужде во двор босиком по снегу – ещё куда ни шло, а по большой, – усмехнулся, смутившись, – уже проблема, холодно. Мать с того убитого немца сапоги сняла. Что было делать-то? Время такое было… А сапоги хорошие были – добротные, крепкие. Те самые, знаменитые, кованные немецкие сапоги. В них фашисты всю вторую мировую и воевали. Черные, из толстой кожи, с широкими голенищами. Подошва у сапог двойная была, да и подбиты, для прочности, парой десятков каленых семигранных гвоздей. А ещё и металлические подковы на них имелись. Между прочим, различались подковы на левую и правую. На каждой – буквенное обозначение стояло: L-Links – левая и R-Rechts – правая. Не было обувки другой. Сапоги эти одни на всю нашу семью и были. Большие. Любой из нас надеть мог. Так по очереди и носили.
Морозы стояли. Мальчишки деревенские на замерзшей реке катались – разгонятся и скользят по льду. Я в окно смотрел, смотрел, да и не выдержал, схватил сапоги, впрыгнул в них и ну, как смог, бегом на улицу. Помчался скорей-ка – на речку. Ох, как я по льду, да на тех железках!.. Восторг. Быстрее быстрых! Ношусь всем на зависть, взад-вперед, себя не помня! Вот оно, счастье величайшее. Сколько же лет мне тогда было? Да лет восемь, наверное. Точно восемь. Не больше.
Мать прямо по снегу босая за мной к речке и прибежала, влетело мне по первое число. Семья-то вся дома сидит. Не было другой обувки. В окна смотрят, а выйти из дому не могут. А я про них и не подумал. Забыл всё на свете от радости. Долго мы ещё те сапоги носили.
Вот вишь, какое время было… Да никто уже ничего теперь и не вспомнит! Есть родня в Воронеже, но все они моложе меня, не спросишь у них про прошлое. Сам тоже многое позабыл, – Юрий Фёдорович вздохнул, прищурившись, опять поглядел вперед перед собой. И вдруг, положив ладони на загорелые колени и хлопнув по ним, резко поднялся с лавочки и стал прощаться. – Пойду-ка я, девушки, от вас. У соседнего дома встреча мне назначена. С такими же дедами, как и я, политические новости обсуждаем. Куда ж без нас-то? До свиданья!
Несколько минут все сидели молча. Я встала, потянула собаку за поводок,тоже простилась. Пока шли домой, думала о том, как мало мы знаем о тех, кто живет рядом, да и о своих старших близких и родных людях. Рассказ соседа зацепил меня. Не только будничным повествованием об убитом немце и снятых с него сапогах. Как, какой ценой, за счёт чего выживали люди в военное и послевоенное время – не нам судить.
Не давала покоя мысль, что покидают эту землю старики. И можно легко утратить память о поколениях не только прадедов, дедушек, уже и отцов наших. А нам всегда некогда под гнётом беспрестанно бегущего времени. Но не имеем мы права забывать прошлое. Не потерять бы историю предков, всеми силами постараться сохранить её, передать в наследство своим уже потомкам. Слушать, запоминать, записывать, пока они, родные наши, ещё с нами.