Давно мы не были в нашем селе, почти забытом всеми. Просто не к кому ехать. Сестра мужа жила теперь в Воронеже, и мы у неё гостили. В разговоре о прошлом вспоминаются детство, родители, сёстры и братья. Решение поехать в село появилось само собой. И вот мы перед домом родителей остановили машину. Задребезжала скоба, словно узнала прикосновение постаревшей руки мужа. И дверь до боли знакомую раскрыла отцовская хата. Ей, оглохшей от одиночества, наше обращение: «День добрый!» показалось ударом колокола. И она, словно от испуга, заикаясь, прошептала: «Добрый.»
Войдя в старый, посеревший от сырости и осевшей пыли дом, остановились. В немой тишине нас встретили старый табурет, такая же старая лавка и кухонный стол, на котором стояла баночка с пожелтевшей солью, накрытая поржавевшей металлической крышкой.
Очистив лавку от пыли, постелили на неё коврик, взятый с собой из машины, сели. Муж смотрел в красный угол, потом прикрыл рукой глаза.
-Устал? – спросила я
- Нет, не мешай, я вижу в красном углу тех, что избыли свой век и уже не вернутся. Каждый угол избы просится в собеседники, и печка, и лавка, и стол, и подслеповатые окна желают узнать, где бродили мои неустанные ноги, с кем руки дружили, соприкасались, что повидали мои глаза, какую ношу знают мои плечи.
Я вижу молчаливую мать. Она задумчиво плетёт венки из репчатого лука. Порой она вздыхает тяжело и глухо, видимо, всё вспоминает, как жилось, как провожала на фронт отца, а потом и меня. Немало вихрей пронеслось над этим стареньким домом, над материнской судьбой. А лук, он горек, - и слеза туманит её мудрые глаза.
- Мама, дорогая мама. Я помню, - будто общаясь с ней, муж тихо и сдержано продолжает говорить, - ты всегда отходила ко сну только после того, как засыпали мы, дети, на печке; куры на насесте; огонь в задымлённом очаге; корова и свинья в сарае; ветла, заглядевшаяся в колодец; полевая дорога, убаюканная колыханием хлебов… Прости, меня, мама. Прости, что не успел тебе вовремя о многом сказать, не успел обнять.
Он встал, и мы вышли во двор.
Видимо, ему вспомнилось и большее, словно пробудилась память от всех бурь века. Потом он посмотрел на небо и добавил:
- Небо над нами не соткано из воздуха. Оно из голубых глаз моего детства, а вон те пригорки, - он указал рукой в сторону за дорогу, - это плечи моего деда, отца, матери, склонённые над картофельным полем, а замшелые камни на пашне – это мозоли на их ладонях. Жаль, что сегодня эти поля забыты и ничем не балуют. Но прощаясь с ними, глядя со стороны, трудно, пожалуй, не понять, отчего каждый живший здесь берёт с собой горстку земли. Я смотрю на землю, как на пустырь, и чувствую себя несмотря ни на что странником на ней. Но человека, кроме земли, ничто не кормит. Я благодарен ей, моей земле, за далёкое прошлое. Вот возьму здесь горстку земли, рассыплю далеко отсюда на своей даче и буду радоваться прикосновению к ней моих рук, а она моим заботам о ней.