Окрести, мамаша, маленьким кресточком,
Помогают нам великие кресты.
Может, сыну твоему, а может, дочке,
Отбивают срок казенные часы.
"Чёрный ворон". Слова и музыка народные.
1.
Уставшая за день, я могу не услышать, что звездопад стучится в моё окно, что ветер отряхивает с веток гроздья рос. И если мама зовёт меня, а я откликаюсь не сразу, прошу не гневаться. Порою воскресают забытые тени близких, и я беседую с ними. Очень часто это бывает, если я проходила под кронами сосен городского сада, или парка, как его позже стали называть, где, мне казалось, находятся все беды мои и радости, и бессонные мысли. Часто под соснами жажда певучего слова сковывала мои губы, тогда я не в силах вымолвить ничего, и только мысли мои одолевали голову.
Однажды утром, когда была ещё дома, я вышла на рассвете в сад мимо звёздной Медведицы, мимо усталого Саваофа и его сообщника - хитрого Змея, который только прикинулся спящим, ибо стоило тронуть одно лишь яблоко, и в эдеме поднялся бы такой ураган, что раскаты его и сейчас бы не утихли. Вчера с вечера мама, встретив меня, не решилась сказать о женщине, у которой мы жили, а точнее о женщине нашей близкой по духу и крови, что она навсегда закрыла глаза так, чтобы уже никогда их больше не открыть.
- Софья Дмитриевна приказала нам и всем своим близким долго жить, - сказала мама, когда я после утренней прогулки в сад откушала бутерброд с чаем.
- Когда? – и я заторопилась одеться соответствующим образом, чтобы проститься с усопшей тётей Соней.
- Не торопись, я ведь тоже пойду проститься, - и мама заплакала.
Мы прошли несколько домов и свернули на улицу, расположенную перпендикулярно нашей. Полутораэтажный дом из красного кирпича крепкой кладки был виден от перекрёстка улиц, будто он стоял на юру, но это только так казалось, ибо на этой улице таких высоких домов не было, а всё больше низкие одноэтажные дома бывшего купеческого городка.
Пока мы шли, я представила женщину, лет шестидесяти, добрую и грешную красотою, которая смущала мужчин, губя их сразу. Они смотрели на неё, словно на чудо так, что теряли честь и разум. Будто нечистая сила неоднократно заставляла их выслеживать её повсюду. Она любила вечерами ходить на речку, приглашая маму с собой. Мама сидела на берегу, а она, заходила в воду. Ей казалось, что она одна, но за ней, голой и бесстыжей, следили в этот час купания не меньше двух пар мужских глаз. Они смотрели из-за кустов, наслаждаясь красотой её лица и тела. У мужчин дрожали руки и срывался голос, но губы шептали:
- Святая Софья!
И вот теперь угасла её красота. Так мне подумалось, и в меня вошло столько грусти, что я впала в отчаяние, но не переставала думать о том, что у неё и имя обычное было необыкновенным, как и у тех, кому оно принадлежало во все времена. Её никто не называл по-новому. Она для всех была Софьей Дмитриевной, и только мама называла её Софой или Софушкой, а я тётей Соней. Она как-то особенно относилась ко мне и всегда восхищалась, если я на её вопросы отвечала фразой: «А я почём знаю, надо подумать.» Она любила духи «Красную Москву» и всегда говорила ворчливо:
- Наименовали красной, чем хуже было бы, если бы наименовали белокаменной. Однажды ко мне пришла одноклассница, что было очень редко. Тётя Соня спросила меня:
- Бетси, какими духами от меня пахнет? Она не называла меня Лизой, а только Бетси или Исабель.
- А я почём знаю, - ответила я хитро. Тогда она спросила мою одноклассницу, а та выпалила, не задумываясь:
- «Красной Звездой», Софья Дмитриевна!
- Ты совсем зазвездилась, Нинка, - посмотрела на неё хмуро недовольная ответом тётя Соня, - потому-то два года сидишь в одном и том же классе.
- Я по болезни…
- Больная на всю голову, если в духах не смыслишь. В тёте Сони заговорил дворянский дух госпожи. Её домработница (до революции 17 года была прислугой) смехом поддержала свою хозяйку. Прислуга, или домработница Верочка, которую она за глаза называла Розочкой, если надо было с кем-то над ней посмеяться, не была молодой и смотрелась старше лет на десять. После смены власти осталась преданной хозяйке. Да и жить ей было негде. Одинокая, безропотная, она имела свою кровать в доме и еду, оставленную от обеда хозяйкой, которую готовила сама так вкусно, что нельзя было отказаться при угощении. Всё меню было расписано по дням, как и раньше. Но из вторых блюд её хозяйка любила картофель тушёный с мясом, плов, суфле из курицы, блинчики, фаршированные мясом и луком, котлеты из говядины, пюре из овощей, капусту цветную вареную со сливочным маслом и панировочными сухарями. В супы обязательно добавлялся свежий укроп с грядки. Словом, привычка к вкусной еде не ослабла и в наши дни.
2
Когда Софье Дмитриевны очень не хватало моей мамы, как подруги ей равной, мы гостили у неё неделями, кушали вместе, а я от прислуги перенимала умение готовить обеды.
У Софьи Дмитриевны был брат Владимир Дмитриевич, белый штабс-капитан, на десять лет старше сестры, который после Октябрьской революции, не задумываясь уехал за границу, и от него не было никаких вестей. Это случилось в то время, когда Лавр Георгиевич Карнилов думал о тех мероприятиях, с помощью которых можно было обеспечить будущее страны и армии. Когда стоял вопрос о том, как спасти Россию… спасти во что бы то ни стало, любой ценой. Владимир Дмитриевич взглянул на небо, на сиреневую тучу, на контуры берёз вдалеке, на косой переломленный в отсветах радуги благодатный дождь, и решение им было принято сразу:
- Поездом или пароходом, но за границу. Уверенности, что Керенского не сметут большевики при благородном участии господ, как Чернов и других, у него не было. Идти за Керенским и Карниловым и разделять их взгляды он не мог. Вот и сказал сам себе:
- Я не с ними, но и не с вами, Лавр Георгиевич. И сел в вагон поезда, за которым шлейфом тянулся дым. Штабс-капитан в защитном мундире с георгиевскими крестами выглянул из вагона. Ветер старался смахнуть с его лица то ли капли дождя, то ли слёзы, а он, убрав со лба прядку волос, тихо произнёс:
- Прощай, Россия!
Сестра Анна Дмитриевна замужем, но за красным полковником, жила в Москве с мужем и детьми Зоей и Володей. С ними она приезжала летом в дом своих родителей, оставляла детей сестре на всё лето, а сама возвращалась к мужу в московскую квартиру.
Вечерами мы собирались всей компанией на веранде и слушали изумительную музыку семиструнной гитары, на которой играла Софья Дмитриевна, виртуозно перебирая пальцами струны. Я часто просила, и меня поддерживали все остальные, сыграть танго «Брызги шампанского» и фокстрот «Рио-Рита» или романсы. Сама она любила вальс «Оборванные струны», вальс, написанный Петром Гапоном в1913 году и посвященный памяти Веры Федоровны Комиссаржевской, рано ушедшей из жизни. Вальс навевал грусть и умиление, под которые вспоминались далеко ушедшие дни детства и молодости.
Многое вспоминали старшие под музыку, о прежней жизни, и мы, дети, молча слушали. Лишь об одном они старались молчать, что вызывало безмерные слёзы у любимой нами красавицы, да и у мамы, слёзы мало нам понятные. Как-то мы остались с мамой вдвоём, я спросила о их причине, и мама вкратце объясняла мне горькую историю этой семьи.
Продолжение следует http://stihi.ru/2020/03/28/4289