Три хмыря на дачу съехались,
пели, ели, веселились,
по углам нечеловечили,
теряли счёт временам и пространствам.
Вдруг хозяину привиделось:
выкрал гость у него гуся.
Гость говорит:
«неправда
это тебе привиделось» –
а у самого – жир по усам.
Рассердился хозяин, раздулся,
схватил гостя за твёрдую шею,
принялся гостя душить.
Гость краснеет, синеет, меркнет,
превращается в манекен.
А третий хмырь стоит в стороне
да грустит по подвалу с рабынями.
Наконец откинулся мученик,
в высокой траве поник,
словно мушиный пикник,
а хозяин с оставшимся гостем
завалились обратно в дом,
поют, едят, веселятся,
соображают с трудом,
не знают, что делать с трупом.
Тут явился на улице гусь,
серый, как дряхлое небо,
как наша мышиная жизнь.
Поглядел он на горе-убожество
и с досадой слова говорит:
«Даром вы душу сгубили!
Лучше б меня удушили.
Знать, и шея моя податлива,
и хриплю я смешно перед смертью,
много мяса во мне и жира,
и в яблоках всем я по вкусу.
Я, гусак, для того и вырос!
Зачем же ещё быть гусю?
Подали бы меня к ужину,
добрым вином бы запили –
глядишь, воцарился бы мир,
в человецех благоволение.
А теперь ничего не осталось
кроме трупного пирога!
Га-га-га! Га-га-га!»
Не слышат хмыри гуся:
пируют, рычат, целуются.
Наконец нажрались да нахрюкались,
вышли в чёрную полночь во двор,
друга взяли за ноги, за руки,
перекинули через забор.
А потом всех, конечно, поймали,
всё тайное стало явным,
всех Господь по местам расставил:
мертвеца – во сырую землю,
друзей его – в мешок каменный,
а гуся – в раскалённую печь,
как сам гусь о том заповедовал.
Съели на ужин гуся –
вот вам и сказочка вся,
вот вам и Рождество,
Божие торжество.
А до новой сказочки рано:
вот заколем на Пасху барана,
соберёмся, хмыри да маньяки,
за широким дубовым столом,
обойдёмся без ссоры, без драки
и авось никого не убьём.
Тогда и настанет мир,
в человецех благоволение.