У него не было новых сравнений,
стихи его были скучны, как литературный музей.
Стыд разъедал желудок, в сердце нудили метели,
в рифму просился известный пленник,
которого спрятали в Мовзолей.
Просилась политика стен и кладбищ,
директор кладбища искал клиентуру.
Его работники под визг снарядов
ломали железом чужую культуру.
Он сам готовился в ад, отцарапав,
и с ужасом ждал посмертных мучений.
И вонь разложенья, и тленья запах
не перебивались огнём песнопений.
Ему не завидовал бард, не бряцал
по струнам гитары, любезной подруги.
Давно не шумел и вальсок не сбацал,
в смиренье последнем сложивши руки.
Туманным гимн жизни той получался,
выравнивался ритм, хоть и прыгали строчки.
И всякий прохожий очень старался
быть на высоте и тянул носочки.
Тянул носочки, тянул носочки.
и вытянулся, дотянув до точки.