На Мовлянском вокзале, где шумят вдалеке поезда, поезда.
В главном зале, где ждут: кого? где? когда?
На стене, выходящей на запад (десять на семь),
кто-то, с рельсов сошедший совсем,
панно забабахал (выше сказано: десять на семь).
Возможно от страха.
На нем река протекла (пять на семь).
Много неба исполнено-синих кровей грозовых.
Лодка в средине с огромной рукой
и большой Дуновей (это ветер такой).
«Чья рука?» — так могла б называться картина.
Но, вобще, там есть в лодке мужчина,
от кого может начаться рука (но он сбоку, пока).
Под картиной буфет длинный-длинный (три на семь).
После него, есть проход в туалет (справа, если смотреть на буфет).
Проход в туалет занавешен богато:
занавес весь из чернильного бархата.
В зале стулья стоять в пять рядов (семь в одном).
Пол покрашен давно красным суриком,
зачерневшим давно.
Белые линии разделяют широкие доски
и придают полу прочности для дополнительной носки.
По другой стороне три окна (пять на два) открывают перрон.
Снаружи часы и стат;я (там тоже рука).
Часы показали один раз очень точное время
и держат пока.
Иногда, правда редко, на перрон приезжает вагон.
Из вагона гости идут на вокзал и все смотрят панно.
Потом уезжают назад.
Почему они смотрят панно? Тут особый вопрос.
Потому, когда пьешь — рыло вверх задираешь,
и смотришь панно.
И с этим живым удивленьем в душе
ты назад уезжаешь.
Но ты, уж другой.
Тебя изменило искусство в момент влива пива.
Ты сам не заметил, но ты уже более светел.
Ты не так… и вообще… может, больше не будешь вобще.
Может даже…, но нет, это слишком.
Разыгралась фантазия слишком.
Ведь искусство не учит вобще.
Оно только мучит,
если быть откровенным вобще.