* * *
Кто-то меня наполнил бессонным ядом.
С кем-то пройду бок о бок гудящим адом?
Садом хотела быть я, всего лишь садом
Яблоневым, подлунным, глухим, говорящим, надо
Вырасти, вытянуть к небу слепые ветки,
Дрогнуть, раскрыться, уйти из небесной клетки
И оказаться там, где кошачьи детки,
Те, что дышать учились, но не успели.
Что мы с тобою такое однажды пели -
Я до сих пор не умею найти покоя...
Это такое было, почти такое -
Что умереть уж не то что - а невозможно.
Полночь и я как клинок и пустые ножны,
Мне ту мелодию снова услышать нужно,
И ничего на свете не будет страшно.
Я ведь уже клинок, ледяное жало,
Мне же на самом деле так нужно мало:
Сердце твоё услышать, но не коснуться.
И не заснув наутро опять проснуться.
* * *
Сделай со мной, чтобы ночь пережить сумела,
Сделай такое, каким-нибудь знаком, словом,
Всё, что мы пишем, написано мелом, мелом:
Пальцы в белом, голубеньком и лиловом,
Не облизнуть и не вытереть о карманы
И не сплести с твоими в пространстве стылом.
Но говори, нашёптывай, будь мне тылом,
Я ведь сама себе сторона чужая,
Я ведь сама себя на войну провожаю.
В ладанку надышала твоё имя,
Из глубины к тебе поднимусь живая
И промолчу: «Обними меня».
Как я боюсь чего-нибудь вот такого.
Утром проснёшься, а в воздухе стало пусто.
Некому сон рассказать, не отворяя уст.
Думала – жизнь, а послышится тонкий хруст,
Тут и расплачешься горько и бестолково.
* * *
Сегодня я из зависти пишу,
Из нищеты, от злости, от обиды.
Ведь я всё тем же воздухом дышу,
И полки теми ж книгами забиты.
А то, что петь должно и быть должно,
Единственным являться оправданьем,
Как будто бы соседу отдано,
А у меня изъято в наказанье.
Оно как бы ещё не проросло,
И тычется мучительно и слепо,
Пока в себе я побеждаю зло,
Пока ещё не наступило лето,
Но память о распахнутом окне
Уже подобна ране от кинжала.
Заплакав о приснившейся войне,
Я поняла, что смерти избежала.
Я поняла, что жизнь моя жива
И речь моя меня не покидала.
И за окном в ответ едва-едва
Качнётся всё, в чём я была права,
Что вспомнила и словом назвала,
Чьё имя в миг счастливый угадала.
* * *
Гене Гридину
...А ты - четыре строчки, говоришь?
А я всего и слышу - эту тишь.
Идёт троллейбус, тьмою утомлён,
Кондуктора одолевает сон...
Четыре строчки в неурочный час.
И рифмы, рифы, лезут напоказ,
И хочется долой с открытых глаз,
И отыскать такой звериный лаз,
Чтоб вынырнуть с безвестной стороны,
Где смысл и рифма больше не важны.
И можно бесконечно ощущать
И тополя горчайшую печаль,
И вяза чёрного горящую печать.
И вот тогда хотела б я начать...
* * *
I
фенечку хочу плести для Марты
или украшение на шею
серым и сиреневым оно
будет
чувство, будто я играю в карты.
чувство, будто я уже седею.
что меня, как прежде решено,
судят.
я вокруг себя ищу ногою
золотое яркое пятно,
место возвращения на свет,
где ты?
я хотела быть совсем нагою,
я хотела быть совсем одетой.
верной быть единственною, но
нет.
про арбузы и фруктовый лёд
не по-человечески поёт
лето.
II
говорить с тобою говорить
длинною, короткою строкой
не запоминай меня такой
или вспоминай меня такой,
всё, что говорила, повторить
что не подарила - подарить,
кукурузу жёсткую варить
и на поле боя собирать
павших подосиновиков рать.
выиграть и тут же проиграть,
но остаться при своих пяти
верных указательном, большом
и других, не знающих пути,
и других, не знающих о том,
как они способны говорить,
что они способны натворить.
III
мы с тобой ходили босиком.
мы с тобою не были знаком.
мы ключи искали в камышах.
мы гадали на карандашах.
мы не ели тридцать восемь дней,
бедной Лизы были мы бедней,
лир не отличали от гиней.
триста лет лежали у корней,
и теперь проснулись и лежим;
Чей-то лёгкий почерк, Чей нажим
над судьбою чертит облака,
радостен и милостив пока?
Октябрь
Тот пронзительный, трепетный запах пророс через память мою.
Каждый раз, вспоминая его, я как будто стою на краю.
Так горит в октябре, во дворах, золотая листва
В ритуальных кострах, настоящей, единственной жизнью жива.
И, едва
не теряя сознания, город глядит в небеса,
Запрокинув дома, мостовые, прохожих… Когда полоса
Горизонта дрожит, звуковой сопричастна волне,
Этот звук, словно ангел в холодном осеннем огне.
Он меня поднимает на волос, на солнечный лист над землёй.
Я – живая листва, что на землю спускается мёртвой петлёй.
Становясь прошлогодней, горит без конца и начала душа.
Смерти нет. Я люблю Тебя, Господи. Жизнь хороша.
* * *
последние деньги – всего дороже.
они отдаются слепой старушке,
а после зреют в прозрачной луже.
на них покупаются битые груши.
они в апрельских звенят карманах
и за подкладкою сумки летней;
среди заколок, ключей, каштанов
они всего незаметней.
но час пробьёт нищеты прекрасной,
прогулок с мокрыми волосами.
концы с концами сведутся сами,
бери карандаш и празднуй!
* * *
Как медленно мерзнет рука на ветру,
Как волосы льнут к угольку сигареты,
Как рифма знакома со словом «умру».
Вы знаете это? Вы знаете это?
Как зренье знакомо с огнем фонаря,
Лучом равнодушно-щемящего света,
И рифма мерцает меж «зря» и «не зря» -
Вы знаете это, Вы знаете это.
Сижу в созерцанье земного огня,
И дворник проходит в своей телогрейке.
А вечность небрежно пришпилит меня
Булавкою времени к этой скамейке.
Вы знаете, это - почти не игра.
Над парком распахнута звездная Тора,
И Слово, когда наступает пора,
Приходит тропой моего кредитора.
Старинный детский сад
Домик розовый в снегу
Снегом вылеплен, как пряник,
Свет горит в окошке жёлтом –
как же там внутри тепло.
Оторваться не могу – там стоит в снегу племянник
пионерки-партизанки, чадо женщины в веслом –
милый крепенький младенец,
по заказу исполкома
в детском бережном объятье держит чудо-петушка.
Снег идёт – ему не страшно, в декабре ему не снежно,
Так в младенческом объятье с петухом ему тепло.
Под окном, ещё до света, вразнобой ревут младенцы,
Упирающихся лялек мамки в садик волокут.
Ну зачем такие слёзы, и зачем же так сердиться –
Снегом ласково прикрытый, улыбается зачем-то
Проводивший наше детство, всех богов похоронивший,
Неприкаянно стоящий у дверей чужого детства,
С петушком неразлучимый, бесприютный купидон.
* * *
Как вставала с темным сердцем поутру,
Остывая от приснившихся речей,
Говорила, говорила «не умру»
И была листопада горячей.
Всё вязала, распускала свитера,
Всё писала о стеблях, о листах,
Только сердце шло и шло на таран,
Чтобы сгинуть в неизвестных местах.
Так стоит она пред солнечной тьмой,
Говорит она незнамо о чём
И боится возвращаться домой.
Так давай её тобой наречём.
* * *
Пейзажной лирики негромкие мотивы:
Воды дыханье и цветенье сливы...
Казалось бы, несложные напевы,
Но в них коварство простодушной Евы.
Глядишь, а время года – то же время,
Всерьез переживаемое всеми.
В осеннем горьком и весеннем сладком дыме
Пространства жизни предстают другими.
И шум дождя почти монументален,
Врываясь в час ночной в молчанье спален;
Зарница тронет очертанья кухонь –
И дом, как малое дитя, напуган.
А мы в пространстве лирики пейзажной
Со всею нашей совестью продажной,
Со всею нашей неподкупной верой,
Со всем, что есть, шепнем себе:
Уверуй,
Что смерть не бродит тайною тропою,
А просто наблюдает за тобою
Сухим листом, заброшенной дорогой,
Коровкой божьей с надписью «не трогай»
На выгнутой автомобильной спинке.
Она кивает, в ласковой былинке
Заключена, проста и неизбежна,
Твоей щеки едва касаясь нежно.
И веет ветер лирики пейзажной
В окно моей судьбы одноэтажной.
* * *
Хорошо быть дурочкой
В платьице зелёненьком,
Улыбаться ласково,
Пауков жалеть.
Чудо-переулками,
Горками-мосточками
Хорошо с блаженною
Дурочкой гулять.
Говорит, болезная,
Радуется, глупая,
Ничего не требует,
Гладит по руке:
- Под кустом сиреневым
Шарик перламутровый.
- А у нас подснежники
Утром зацвели...
Только по конкретному
Городскому адресу
Есть у нашей дурочки
Терпеливый муж.
Кошки не покормлены,
Тапки не почищены -
Где жена шатается
В поисках чудес?
На хипповом сейшене,
Ультраправом митинге
Иль в травматологии -
Гдё её искать?
А вернётся тихая,
Удовлетворённая,
Мыть посуду примется,
Напечёт блинов.
Ни о чём не спрашивай,
Обними рассеянно,
Телевизор выключи,
Роллингов поставь.
* * *
Мы будем там, где корни всех имён,
Начала всех искусств и наслаждений.
Безумен, робок, чуток, горд, умён,
Молчун, болтун, мертвец, затворник, гений.
Молчи, молчи, молчи, молчи, молчи.
Мы будем там, где дышит только Слово.
Иди, и никакие палачи
Не остановят шествия такого.
Не позволяй остановиться мне.
О большем в этом мире не попросишь,
Неужто я не вижу, что ты носишь
Двойное бремя на своей спине.
О как же там блаженно и тепло,
И дверь для нас уже полуоткрыта.
И, кажется, играет «Рио-рита»...
Там, за стеной. Сквозь мутное стекло,
Гадательно... О, как не ошибиться?
Сливаются любимейшие лица,
И не узнать, когда бы не тепло,
Которым и живу, душа родная,
Которым и прощаю, и расту,
Мне нужно, нужно, нужно, нужно рая,
Когда-нибудь, пройдя ещё версту,
Я попрошу соломы, и сарая,
И упаду в твоё скрещенье рук.
Держи меня, я падаю, мой друг.
* * *
И всё же я буду хранить,
И этим кому-то запомнюсь,
Хореев рябиновых нить,
Анапестов ровную повесть,
И, как отвечают врагу,
Отвечу рассвету и грому,
Что я говорю, как могу,
Но я бы могла по-другому.