Путь ждёт тебя, путь Бог благословляет, чтобы стекло не выбил буйный ветер. А Иоганн Амброзиевич знает о том, что есть наследник в этом грубом мире. Когда орган застонет от желанья, то органист расправится с бессильем, ворвётся а храм и поцелует тело, покорное лишь музыке и Богу.
В двадцатом веке фуга потускнела, а пьедестал стараются заполнить дешёвые страдания, частушки несовершенной и убогой формы.
Гармония для сердца человека в том заключается, чтоб принимать всё, что Творец шлёт чистому созданию, не разрешая убивать себя.
Зелёным летом море выступает единственно достойным восхищенья. Когда податливые шёлковые волны облизывают тело, гаснет свечка, зажжённая во время отключения электроэнергии очередного.
Я поймаю за хвост мышь противоречий, посажу её в клетку над прибоем, чьи плечи определяют равновесье души и тела, атакуя, отдаваясь и отходя несмело.
Я закончу картину пошлю по почте, я открою законы созревания зодчих, и у ветра ночного отрежу серёжку с уха, чтобы было тебе, мой ангел, тепло и сухо.
Я заткну всех за пояс, чтоб ночь попросила пощады, я возвышу свой голос, чтоб услышали стоны наяды, мне легко будет выйти с балкона в вечность, ваша сила, родная, нужна мне, беспечность называет детей, что гоняют мячик, вызывает Тезея, чтобы Мальчик-с-пальчик был поставлен в угол за уход из дома, прежде всего цветы, а потом - к другому... Выходите из тьмы, завязав узелки, выплывайте из омута, сбросив брелки, и в потоке страстей отрицайте слово, что рождается снова для быка и коровы...
Десять тысяч шагов до Тебя, мой Пастырь! Десять тысяч лет до Небесного Царства! Десять тысяч снов в одиночестве века, позволяющем встретиться с любимой... Не к спеху заниматься с любовью с дешёвой ручкой, испещряя бумагу, ругая сучкой всё, что нам мешает продолжать прогулки при луне нещедрой в обиженном пространстве...
Хватит рифмовать! Ворон знает, что триста лет - возраст ребёнка, успевшего стать старше и лучше ущербных представлений о детстве, как о безоблачном и безмятежном...
Никому не хочется уходить, но зима так неизбежна, как роды и тление. Спасение не позволяет надеяться на тихую жизнь с безупречной подругой, считающей только бутоны красных или чёрных роз, растущих в оранжерее или в Ботаническом саду. А Сухум ничуть не хуже Амстердама или Парижа. С каждым днём продвигается тьма к сердечку, опутанному несовершенством нелюбящего.
Милый Боже! Умирает старик, лишённый покоя, но тишина седьмого дня творения позволяет надеяться на возвращение в юный и чистый миф.
Плачу, когда выхожу из лабиринта, кажущегося просто незнакомым городом, где все изъясняются на знаком языке, рождающие смутную тревогу за своё спокойствие...