Ненаписанная сага...

 

               
   (Поэма)

Любимой маме моей посвящаю

               
     1


Мне бы чистый листок бумаги
И огрызок карандаша:
Написать о жизни сагу
Просит раненая душа.

Моя площадь теперь жилая
Всего-навсего: три на два,
И лежу я уже не вставая,
Между жизнью и смертью едва.

В измождённом болезнями телом
Еще тЕплится чудом душа,
Но все чаще старуха, вся в белом,
Дышит рядом, морозцем стужа.

Тихо плачут тюремные стены —
Вниз стекают капли из слез.
На руках вздулись синие вены,
Вновь в плену я обманчивых грез.

Ещё сердце усталое бьётся,
В голове мысли роем кружАт,
И спираль моей памяти вьётся —
На ресницах слезинки дрожат.

Вновь я жизнь свою вспоминаю:
Детство, юность и счастье тех дней,
С опозданьем теперь только знаю,
Цену слез и любви матерей.

Ты ночами не спАла, родная,
Над кроваткой склоняясь в слезах,
От болезней и хвОрей спасала
С неподдельною скорбью в глазах.

Без остатка любовь и всю нежность
Только мне одному отдала,
Твоих чувств материнских безбрежность
Как вулкан, как лавина была.

Ты меня без отца воспитала
И любила одна — за двоих,
Смыслом жизни твоей это стало,
Сжался мир лишь для нас, для двоих.

Постепенно я стал эгоистом,
Ты ж работала ночью и днем,
Чтоб накормлен я был и был в чистом
И «карманным» снабжён был рублем.

У меня появились дружочки:
Деньги тратили на табачок,
На пивко разливное у бочки —
Так попался на первый крючок.

Дальше — больше: винцо, вечеринки,
Об учебе и мыслей уж нет,
И развратные рядом девчонки
(ведь красив я был — стройный брюнет).

Денег, ясно, уже не хватало
На распутную жизнь молодцу,
Что прибавила мать — тоже мало
Доморощенному подлецу.

И залез прощелыга в шкатулку:
Мамин перстень в кулак я зажал,
В первый раз сердце билось так гулко —
От волненья я страшно дрожал.

Перстень тот, что от бабки достался,
Продал я в тот же  день в полцены
И от чувства вины так «надрался»,
Будто водкой смывал часть вины.

А компания –—тут же, все рядом,
И квартира — какой-то притон.
«Квартиранты» с потерянным взглядом,
Характерный лишь слышится стон.

В ломке корчится тело худое:
Девка ль, парень? Никак не понять:
Просит дозу с глухою мольбою,
Чтобы дрожь героином унять.

Вот и я стал уже наркоманом,
Опускаясь все ниже на дно,
По чужим шарить начал карманам
И квартиры громить заодно.

Мать, наверное, все понимала:
Видел это в её я глазах,
И морщин на лице больше стало,
Белый цвет проступил в волосах.

А ведь было тебе чуть за сорок,
Рано стала старухой ты, мать,
Был любим я тобою и дОрог,
Но заставил тебя так страдать.

«Что же сделал с собой ты, Андрюшка,
Кто виновен в сломанной судьбе?» —
Задает немой вопрос старушка,
Плача в развалившейся избе.

               
       2


Так прошло  лет семь иль восемь,
Сердца матери не слышал я набат,
Тяжестью прожитых лет седая осень
Первый свой прислала снегопад:

Захворала мать и чахнуть стала,
Лежа в ненатопленной избе,
Всем святым молилась, умоляла
Быть помилосерднее ко мне.

Перед смертью, не увидев сына,
Богу душу мама отдала,
Бьют о крышку гроба комья глины,
Зря старушка-мать меня ждала.

Я в ту пору лес валил в Сибири —
За грабеж свой срок там отбывал,
Стал «своим» я в уголовном мире,
Стал не тем, кем в детстве быть мечтал.

Тот десяток лет, что был на зоне,
Не прошёл бесследно для меня:
Стал я королем, но без короны,
Злость в душе лишь на весь мир храня.

Хоть по возрасту я и был нестарым,
Но неволя сделала свое:
И беспутства жизнь прошла недаром:
Алкоголь, наркотики, бабье.

Вместе всё сыграло на здоровье:
Часто стал болеть и чахнуть я:
Геморрой проклятый мучил с кровью,
Простатит — так тот извёл меня.

Нет ни снисхожденья, ни поблажек,
Что король — так то лишь для своих.
Мой «авторитет» и хворь для стражи
Все равно, что крики для глухих.

Арестанты о свободе бредят,
В тех мечтах и тянутся года,
И во сне они её лишь видят,
Потому поспать хотят всегда.

Выспаться режим не позволяет,
Тяжкий труд — лекарство ото сна,
Ветер только волен и гуляет,
Согревает сердце лишь весна.

               
        3


Вот и я своей весны дождался,
Мой апрель десятый наступил.
За «колючку» вихрем я подался,
И откуда взялось столько сил?

На руках лишь арестанта справка,
Сухпаёк в котомке за плечом,
Грязная в вагоне общем лавка,
С черствым хлебом чай, не с куличом.

И теперь, когда освободился,
Поезд мчит на родину сквозь ночь:
«Стал ли я другим, остепенился
И смогу ли искус превозмочь?»

Вот и прибыл я, куда стремился.
По кладбИщу старому бреду,
Солнца диск за горизонтом скрылся,
Маминой могилы не найду!

Наконец, нашел невзрачный холмик,
Что ползучим пЫреем оброс,
Православный крест и рядом столбик
С номером могилы в землю врос.

Холмик тот почти с землей сравнялся,
Накренился крест, готов упасть,
На могиле мамы плач раздался —
Тихо сын рыдал до ночи, всласть.

Каялся сынок, просил прощенья,
Сам себе поклялся он тогда,
Что в ближайшее буквально воскресенье
Потрудится он придет сюда:

Надо б крест мамане новый справить,
И траву бы сорную скосить,
Посадить цветы, скамью поставить,
Чтоб удобно было, где грустить.

А потом открыл бутылку водки,
Два стакана доверху налил,
Влил стакан в пылающую глотку,
На другой он хлебец положил.

В тот же день забыл сын обещанья:
Встретился с друзьями за столом,
Каждый день то пьянки, то гулянья —
Новая весна уж за окном.

               
        4


Год иль три прошли, а может — больше
Уж не помню, как существовал,
И чем продолжалась жизнь та дольше,
От неё я больше уставал.

Как-то раз, чтоб снять свою усталость,
Дозу героина я вколол,
Водки выпив, что вчера осталась,
Я зачем-то в интернат пошел.

Интернат тот был для престарелых,
Там, я знал, папаша обитал,
Хоть боялся мыслей своих смелых,
Но упорно к цели я шагал.

К этой цели шёл я полстолетья,
Чтоб задать ему один вопрос,
Самый главный мой вопрос на свете:
«Кто виновен, что без отца я рос?»

Отца нашел я в маленькой палатке:
Зловонный воздух, грязь и полумрак,
Плешивый старец, вся одежда в латках
И после пьянки на столе бардак.

В бреду похмельном, как огрызок жизни,
Лежало тело без обеих ног —
Так поступила с ним судьба капризно,
Так жизни подводил папаша свой итог.

Налив стакан вина себе, папаше,
Мы выпили, занюхав рукавом:
Краюхи хлеба не нашлось здесь даже,
Обычный случай, пьяницам знаком.

— Ты кто? — спросил меня обрубок, —
Тебя я, вроде, раньше не встречал.
Я пью с дружками лишь сугубо.
На что ему в сердцАх я отвечал:

— Я семя то, что ты посеял, батя,
Но улицей и безотцовщиной взращён,
И за судьбу изломанную, кстати,
Не можешь ты, папаша, быть прощён!

— Что сын ты мой, поверить я не в силах,
А кто же мать твоя, ответь немедля мне?
Однако если посчитать всех бывших милых,
Так сколько ж их по нашей всей стране?

И что ж, выходит : каждому я должен?
Из-за того, что мать вас родила?
Родителем я быть не расположен
Лишь потому, что женщина «дала»! —

Гнусавил старый, брызгая слюною,
Но были то его последние слова.
И воспылало сердце злобою слепою,
Отказывалась думать голова.

Слепая ненависть наполнила всё тело,
В руке вдруг оказался старенький топор —
На голову плешивую он смело
Обрушился. Так завершился спор.

Обмяк обрубок и упал с кровати,
И темной кровью обагрИлся пол —
Конец бесславный Казанова-батя
От собственного сына и нашёл.

Стоят в углу ненужные протезы,
Свидетели немые той ночИ,
И капают из глаз мужские слезы,
Как воск из догорающей свечи.

Наутро — к прокурору я с повинной...,
Безропотно принЯл свой новый срок,
Хоть жизнь моя была совсем недлинной,
Но я увял, как комнатный цветок.

Цветок, который в землю посадили
Для жизни не пригодную никак,
А посадив, потом о нём забыли —
Так вырос человечества сорняк!

               
        5



Не поймал я свою жар-птицу,
Не поймал я за хвост судьбу,
Криминальные вокруг лишь видел лица.
Пробил час — я к финалу  иду.

Не любил я страстною любовью,
Не страдал от ревности я мук,
Не склонялся к детей изголовью,
Не испытывал горечь разлук.

Не почувствовал жар поцелуя
Той единственной, Богом даннОй,
И не мчался, от счастья ликуя,
Я скорее с работы домой.

Не встречал в непогоду детишек,
В школу за руку их не водил,
Не дарил я им плюшевых мишек,
Лишь разгульною жизнью кутил.

Не испробовал в жизни я счастья,
Сам себя обокрал я, как вор,
И осталась в душе тень ненастья —
Моей совести тяжкий укор.

Вновь я маму свою вспоминаю:
«Ты одна лишь любила меня,
Вот теперь я вполне понимаю:
В твоей смерти виновен лишь я».

Акт последний подходит к финалу:
Скоро занавес вниз упадёт,
По притихшему, мертвому залу
Луч прожектора к сцене плывёт.

В этом ярком космическом свете
Полутрупом мужчина лежит,
Лик его уже смертью отмечен,
Вот и гаснет последний софит.

Я не смог написать свою сагу,
Так уставший по жизни шагать,
И теперь не нужна мне бумага —
Не сумел поэтом я стать.

Тихо плачут тюремные стены,
Вниз стекают капли из слез,
Так закончился бой на арене —
Бой, что мне избавленье принёс!

Июль-август 2006 г.