- Вы будете рассказывать о своей жизни?
- Нет. Хуже. Я буду говорить о вещах, о которых не совсем принято говорить в романах. Меня утешает то, что речь будет идти о моих молодых годах. Это все равно что говорить об умершем.
Михаил Зощенко «Перед восходом солнца»
Фалернское вино приобретает приятный вкус после десяти лет выдержки и сохраняет его до пятнадцати или двадцати лет; превысившее этот срок вызывает головные боли и угнетающе действует на телесное напряжение.
Гален
Пресечение первое. ОДЭН.
Я летел сквозь пространство.
Так страшно и весело мне было скользить над окутанной сумраком Землей.
Боги мои, как же просто оторваться от тверди.
Достаточно лишь посильнее оттолкнуться ногами, и вытянувшись струной, взлететь , вольно и свободно в другие, неведомые людям, пространства.
Там на за черным осколком ночи ждал странную птицу кто-то грозный, огромный ,как гора.
И молнии выпадая из сиреневого сумрака, высвечивали из темноты, звучащее холодным, прозрачным светом имя – «Одэн».
И вдруг я проснулся.
И в краткую секунду пробуждения вдруг осознал, что полет мой - реальность, и я лечу, соколом парю по штурманской рубке, уютно ткнувшись лицом в ладони.
В следующую секунду тяготение схватило меня жесткой лапой, и потянуло вниз.
«Идиот! Надо же махать руками, а то сейчас в подволок врежусь!»- пришла в голову здравая, холодная от испуга мысль, и я попытался выправить положение, неуклюже выпростал руки, но все же не успел, и жестко вломившись головой в переборку за спиной, ссыпался на палубу.
«Чудно!»- подумал я мотая гудящей головой-«Не проснись вовремя- так и за борт мог бы умотать. Чего там - по коридору, на шкафут, и кто бы знал, что я по дурости упорхнул. С такими способностями надо в смирительной рубашке жить.
Что это было?»
В иллюминаторе клубился какой-то белесый, рваный, стылый туман.
Судно исходило нервной, необычной дрожью, и я понял вдруг, что мы работаем «полный назад».
Я выскочил в рулевую.
Командир был уже там. Стоял в позе «Зю», уткнув лысину в УКВ-станцию и очень внимательно слушал ангельское бульканье на 16 канале. В смысле, английскую речь. Нервно при этом почесывая голые волосатые, коленки. Потому что из всей одежды на нем были только черные «семейные» трусы.
Дурной сон продолжал лепить вокруг меня свою фантасмагорию.
И командир подтвердил это, бросив маявшемуся у телеграфа второму помощнику: - «Он сказал, что его зовут – Одэн.»
Я был потрясен. -Сам верховный Бог древних скандинавов!».
Командир оглядел меня туманным взором и молча сунул мне в руку трубку радиостанции.
-На, поговори с ним.- Как то обыденно попросил он.
Я, как правило с утра, имею привычку болтать с Богами.
И тут я тоже не подкачал.
Бред рассеялся.
Слева по борту, из тумана высунулась огромная туша сухогруза, с какой то странной нашлепкой по миделю.
-А что это у него за башня по борту?- спросил я.
-А это, старик, наш бак вместе с якорем,- как-то грустно ответил капитан.- Он, сука, нам обрезание сделал. Без наркоза.-
-Боцман!...-вдруг, дурным голосом возопил второй штурман- Он же в форпике был, фуфайки перекладывал.
-Амбец тем фуфайкам- донеслось с правого крыла.
Мы все обернулись, и ужас запечатал нам уста.
Белый призрак колыхался в волглой паутине тумана, помывал безнадежно руками, словно манил куда-то, поблескивая железным зубом.
-Юра, это ты? –осипшим голосом спросил Мастер.
-…!- резонно ответил Юра.
-А почему белый?-
-Да я, …! из форпика …мать! В прачечную зашел. А тут как …ло! Ну думаю- ни…себе на мосту чудачат. Где они такую неу…ю льдину отыскали. Что они о себе возомнили…. «Титаник» …мать! И тут опять как …! И меня мешками со стиральным порошком и …завалило.- доходчиво объяснил боцман.-Что это было-то?
-Сухогруз английский. «Одэном» кличут.- опять вздохнул капитан
-Англичане- козлы!- подытожил разговор второй штурман.
***
До вечера, мы с «Одэном» кружили в каком-то грустном, медленном вальсе.
Писали бумаги.
Слали радиограммы на четыре стороны света, а на моей вечерней вахте развернулись каждый в свою сторону и разошлись навсегда.
Он пошел на Финляндию, а мы получили указание двигаться в Калининград.
И пошли мы , средним ходом, шарахаясь от высыпавших в море Датских рыбачков, жалея о прерванном рейсе, об уплывших в сторону Борнхольма фуфайках, о прочих глупостях, и не подозревал я, что жестокий Бог викингов, не бак нам снес, а стальным форштевнем разорвал всю мою жизнь на до, и после.
Не знал, что надежды, семья, любовь, молодость моя остались там у Датского острова, и уплывали, исчезали за бусыми прядями тумана, как те фуфайки.
Навсегда.
Другая жизнь начиналась отныне и шустро понеслась с горы к неведомой пристани.
Повествование первое. В дорогу.
***
Меня взяли, когда я намеревался сбежать в блаженное летнее безделье.
Позвонили на домашний телефон и приказали приехать в «Ленрыбпром».
За окном стоял бесконечный, жаркий августовский полдень. Солнце неспешно катилось по крышам улицы Рашетова, пытаясь упасть в прохладную лузу далекой Маркизовой лужи.
Я только что отправил жену и дочь на отдых в Ялту, отдав им всю имевшуюся у меня наличность, и потому, блаженствуя на сумму двадцать восемь копеек в сутки, был счастлив и покоен в жаркой тишине своей однокомнатной квартиры, вот уже третьи сутки заслуженного отпуска.
Неожиданно выяснилось, что на сумму в двадцать восемь копеек, можно очень прилично существовать.
Комфортный алгоритм был таков:
Покупался суповой пакетик ценой в двадцать копеек, делился на две части и из него готовилось первое и второе блюда. Оставшиеся восемь копеек тратились на удовольствия.
И тут мне позвонили и предложили пройти все необходимые для человека процедуры, необходимые для поездки в Лондон.
Собственно, процедур было две: Медицинская комиссия и комиссия партийная.
Я попытался отказаться от обеих, поскольку медицинская казалась мне преждевременной, и могла истечь в аккурат тогда, когда надо было бы отправляться в очередной рейс, а партийная страшила меня своей непредсказуемостью. К моему удивлению, мой афронт относительно медицины кадровики снесли, скрежеща зубами, с не очень понятной мне, но явственно видимой тяжелой ненавистью в мой конкретный адрес, но снесли, и отправили проходить с моей медицинской карточкой "дубля", существо безотказное и изначально несчастное. Какой-то белобрысый четвертый помощник, где-то накосячивший в этой жизни, предъявлял мою медкнижку врачам, и те, видя на фото красавца-брюнета, впадали в прострацию, обнаружив перед собой тщедушного блондина, и понимая, что где-то их дурят, тем не менее, безропотно ставили в заключении – здоров.
Предъявив мне мою заполненную медкнижку, кадровичка, тяжелым металлическим голосом сказала - «А комиссию в обкоме проходить будешь сам, сволочь!»
- Господи, и за что мне это? – воззвал я к небесам, - Зачем мне этот Лондон, мне, только что вернувшемуся с вересковых пустошей Шотландии, на которых я полгода проторчал на приемке Шетландской селедки, в окрестностях Аллапула? Я не хочу в Лондон! Сто лет я в гробу видал ваш Лондон, и королеву в белых тапках! Идите на рынок, купите петуха и посылайте его в Лондон! Всех петухов Ленинграда посылайте в Лондон, скопом и по одиночке! Кто такой этот ваш Лондон? Найдите в Киеве писателя Льва Израилевича Лондона, автора повести «Трудные этажи», прочтите, и пошлите его в этот ваш Лондон! Езжайте сами в Лондон и оставьте меня в покое!
- Понимаешь, старик, - ответили мне небеса, - Собственно мы так и запланировали, и поехать должны были Главный инженер и первый зам генерального директора. Но в Лондоне их фамилии вычеркнули и вписали Шестакова и Верещагина, как непосредственных виновников Борнхольмского крушения. Так что учи историю партии и езжай сдаваться комиссии обкома, и если ты, козел неблагодарный, перепутаешь там годы, когда проходил семнадцатый съезд ВЛКСМ, то выпустить тебя конечно выпустят, но по приезде гнить тебе на глухих ремонтах до пенсии.
И тогда я понял, за что мне это наказание, и безропотно поехал в обком, уныло ответил на каверзный вопрос – «В каком году состоялся семнадцатый съезд ВЛКСМ?», получил необходимую визу – «Достоин поехать в Лондон, как грамотный член ВЛКСМ, теоретически подкованный и морально устойчивый.», и стуча подковами поплелся домой, собирать чемодан, беспрестанно повторяя грозно зазвучавшее в памяти имя – «ОДЭН».
***
В полдень мне позвонил капитан. Был он странен и в разговоре применял, несвойственные ему, паузы.
-Спишь? - спросил он и замолчал, осознавая, что сказал, что-то не то.
- Сплю. - сознался я, и сам удивился своему ответу.
- Чемодан собрал?
- Зачем? Самолет, вроде бы, через две недели?
- Нет, брат. Мы с тобой выезжаем сегодня вечером. Завтра в обед нас ждут в министерстве.
- ***!!! - сказал я
- Вот именно! - ответил капитан и повесил трубку.
Тот, кто не отправлялся в дальний путь, на другой конец света, стоя в одних трусах, посреди оплавленной от солнца комнаты, всего за несколько часов до отправления, тот жизни не знает!
Через пару часов я собрал дорожную сумку, уложив туда:
1. Серые брюки классического покроя.
2. Синие тренировочные штаны с пузырями
3. Куртку спортивную, типа «Олимпийка», с одной незаметной дырочкой на правом локте.
4. Две майки и одну тельняшку.
5. Три рубашки неброского серого цвета и одну белую в серый горошек.
6. Серый джемпер с глубоким вырезом.
7. Настоящие американские джинсы.
8. Три комплекта трусов и шесть пар носок.
9. Бритвенные принадлежности.
10. Одеколон «Шипр»
11. Четыре носовых платка
12. Том Аристотеля «Метафизика».
Сумка легла, как обожравшаяся пума, в центре солнечного пятна, над ней, в луче лениво заплясали потревоженные пылинки, а я сел на диван и тяжело вздохнул.
Тишина, теплая и грузная, присела рядом и обняла меня за плечи, что-то доверительно названивая мне в левое ухо.
***
В те далекие времена, странники, отправлявшиеся поездом в столицу, встречались обычно у бюста Ленина, в центре зала отправления Московского вокзала. Для экипажей «Ленрыбпрома» было привычно, с шутками и прибаутками, вливаться в тусующий «У Вождя» коллектив, в ожидании поезда, и поскольку время сбора назначалось задолго до отправления , отметившись у старпома, тут же отправляться в вокзальный ресторанчик, чтобы в темпе пропить оставшиеся по карманам рубли, и что характерно, в ресторане всегда находились свободные места, как из-под земли, возникали услужливые джинны, и по мановению руки на столах возникали, пузатые, как наседки, окруженные стайкой лафитничков, запотевшие графины.
В этот раз мы с «Мастером» ничего не стали менять в традиционном ритуале. Медленно выйдя из-за памятника , мы молча рукопожали друг друга и синхронно повернувшись, отправились в ресторан.
***
–Все это очень странно, старик. – Юрий Николаевичь, совершенно не опьяневший, сидел за столиком несколько скособочившись и грустно смотрел в окно, на боковой проезд вокзала, странно безлюдный в это предполуночное время.
Мы уже приговорили с ним поллитра водки под вкуснейшие суточные щи с грибами и квашеной капустой и плавно трезвели, воспарив над гулом гуляющего зала.
– Чем странно, Юрий Николаевич?-
_ Тем, Витторио, что нас вырвали из обыденного потока мироздания, где мы были нахрен ни кому не нужны. Где мы болтались в гулком одиночестве, посреди нашего, Земного «Соляриса», непостижимого и чуждого человеческому разуму, и таскали из его глубин РЫБУ! А теперь кто-то вытащил нас с тобой. Знать бы еще – зачем?
Нет, все-таки, он был не совсем трезв.
А мне было хорошо, как никогда ранее. В голове, где-то возле левого уха тихо пела Эдит Пиаф, изображение, перед глазами, слегка плыло и я уже ничего не мог ответить своему капитану, потому что , честно говоря, не помнил, совершенно, кто я такой и что делаю в этом прокуренном зале, со стенами цвета “ Прощальный кличь Жако”.
***
К поезду мы пришли за десять минут до отправления. Где-то за низкими Ленинградскими тучами, ангельские голоса, звонко и несколько визгливо вещали о том, откуда и в какие края отправляются нынче поезда, а при входе на перрон стояла самая настоящая цыганка, в цветастой шали, и не обращая никакого внимания на людскую толчею, кипящую вокруг, глядела точно на нас, плавно помывая в нашу сторону тонкой рукой, окутанной ожерельями и мерцающей перстнями на трудовых перстях.
_ Золотые, хорошие, – пропела она низким хрипловатым голосом, когда мы, уже завороженные, оказались перед ней. - А позолотите, чего уж там, ручку. А я вам правду скажу, ничего не утаю.
– Извини, подруга – грубовато сказал я ей. - Откуда у нас деньги? Только что спустили в ресторане. Ничего не оставили. Потому как не положено нам.
_ А ведь врешь ты, Витя – осуждающе покачала головой цыганка.
_ Ты откуда знаешь, как меня зовут? – изумился я, и помимо своей воли подался поближе к цыганке.
_ Мне многое ведомо! И как зовут тебя ведомо, и сколько тебе на роду написано, и то, что у тебя, красавчик, в правом заднем кармане брюк червонец лежит.
И я, машинально, запустил руку в правый задний карман и почуствовав, вдруг, хруст купюры, вынул ладонь и оторопело уставился на, непонятно откуда взявшийся, червонец.
Цыганка мгновенно цапнула его, и зажала у себя в кулаке.
_ Эээ, стой, а ну отдай -
И тут цыганка раскрыла кулак и, ожидаемо, на пустой ладошке ничего уже не было.
Чистая незамутненная ненависть человека, прожившего последние три недели на двадцать восемь копеек в сутки, затопила мне душу при внезапной потере, нежданно появившегося, и тут же утерянного червонца.
– Но, но...! – отскочила цыганка от протянувшейся к ее шее грубой штурманской руки. – остынь малахольный, а то сейчас хвостом ударю, век женщину полюбить не сможешь!
Ужас запечатал мне гортань, я увидел, как медленно поднялась за ее правым боком цветастая, в крупную оборку, юбка, и за белым подбоем мелькнула черная кисточка хвоста.
- Пойдем, пойдем... – потянул меня за руку капитан, и мы, чуть ли не бегом, понеслись к вагону.
И так совпало, что когда мы забежали в тамбур, под укоризненным взглядом проводницы, поезд незамедлительно тронулся, а с перрона, вслед нам, гортанным переливом донеслось - “Жить тебе...”
Резким гудком заглушило конец фразы, и я так и не узнал, что мне посулила цыганка, а просто живу с тех пор, в любви и печали, в страхах и надеждах, иногда вспоминая те давние дни.