ПРОГУЛКИ ПАМЯТИ
Читатель, кто же в этом мире
не отдал дань печальной лире?
Пусть, расфасовано в квартиры,
под храпа сочные мортиры,
спит человечество ночами,
открывши форточки пошире,
и утопив тоску в кефире,
как велено ему врачами.
Я осторожными ключами
сон населенья не нарушу.
Дверь открывается наружу.
Войдём, читатель, вместе с вами.
Темно и пусто. Свет включили.
Никто не вскрикнет: — Боже, вы ли?
Никто не встретит нас в квартире,
где по углам сугробы пыли
и дует, точно на юру,
хоть занавески виснут или
на стуле платье, как при штиле,
при полном штиле поутру,
где сумрак прячется в жару,
а вены старости взбугрили
обоев рыхлую кору,
где до безмолвия сгустили
объёмы комнат воздух или,
где босоножки загостили
(каблук давно в немодном стиле)
на незапамятном полу
под кучей рухляди в углу;
где мы на кухне кофе пили,
а за окном автомобили
вздымали клубы снежной пыли
и клубы газов выхлопных,
где заставало нас одних
за книгой время… На рассвете
мы улыбались, словно дети,
и этот ежедневный миг
дороже был всех умных книг,
всего, что знали мы на свете,
что почерпнули мы из них;
где за окном хитросплетеньем,
за нитью нить, снежинок тени
всю ночь сновали по стеклу,
как будто вдели их паденье
в неутомимую иглу.
Хоть снегопада нет в помине,
как снегопада тень, отныне
здесь тихо кружат хлопья пыли,
ложась в сугробы на полу.
И сталактиты паутины
висят на окнах, как гардины,
оберегая полумглу.
Здесь полушёпот раздаётся,
здесь воздух полушелохнётся,
как будто бабочка вспорхнёт.
И в запустенье и унынье,
как сновиденья, и поныне
грустят две тени на полу,
и тянет липой и полынью,
и чем-то — слов не подберу.
Очарованье жизни! Минет.
Но я не верю, что умру,
а я, как прежде, ввечеру
пыль на совочек соберу,
хоть пыли нету и в помине,
и не трещат дрова в камине,
как нет камина (но — привру),
как нет в помине и квартиры,
где время в пыльные порфиры
одело воздух прошлых лет.
Есть память. А квартиры нет.
При тех, описанных событьях,
мы жили розно, в общежитьях,
и не встречались наяву.
Мы лишь тянулись по наитью
друг к другу через всю Москву.
Но имя…
Я
не
на
зо
ву.
20-й век