Живое о живом (Цветаева)
Пишу и вижу: голова Зевеса на могучих плечах, а на дремучих, невероятного завива кудрях, узенький полынный веночек, насущная необходимость, принимаемая дураками за стилизацию, равно как его белый парусиновый балахон, о котором так долго и жарко спорили (особенно дамы), есть ли или нет под ним штаны.
Моя формула одежды: то, что не красиво на ветру, есть уродливо. Волошинский балахон и полынный веночек были хороши на ветру.
Глаза точь-в-точь как у Врубелевского Пана: две светящиеся точки ...
Когда вы любите человека, вам всегда хочется, чтобы он ушёл, чтобы о нем помечтать.
— Три вещи, Марина, вьются: волосы, вода, листва. Четыре, Марина, — пламя.
…в иные минуты его сильной сосредоточённости от него, из него — концов пальцев и концов волос — было пламя, настоящее, жгущее. Так, однажды за его спиной, когда он сидел и писал, загорелся занавес.
Взлобье горы. Пишу и вижу: справа, ограничивая огромный коктебельский залив, скорее разлив, чем залив, — каменный профиль, уходящий в море. Максин профиль.
О пожаре: молниеносное видение Макса, вставшего и с поднятой — воздетой рукой, что-то неслышно и раздельно говорящего в огонь.
Пожар — потух. Дым откуда пришёл, туда и ушёл. Двумя вёдрами и одним кувшином, конечно, затушить нельзя было.
Ничего не сгорело: ни любимые картины Богаевского, ни чудеса со всех сторон света, ни египтянка Таиах, не завилась от пламени ни одна страничка тысячетомной библиотеки. Мир, восставленный любовью и волей одного человека, уцелел весь.
Макс с мифом был связан и через коктебельскую землю — киммерийскую, родину амазонок.
Киммерия. Земля входа в Аид Орфея. — А это, Марина, вход в Аид. Сюда Орфей входил за Эвридикой. — Входим и мы.
Макс мифу принадлежал душой и телом куда больше, чем стихами, которые скорее являлись принадлежностью его сознания. Макс сам был миф.