«Женщины меняют наше представление о мире, – думаю про себя, направляясь к незакрытой калитке в заборе, между гортензиями. – И если они способны видеть мир нашими глазами, почему бы и нам, мужчинам, не попробовать взглянуть на него женскими?»
Гортензия – в переводе «сосуд с водой». И одновременно – женское имя, по легенде данное этому растению в честь мадам Лепот, которая в восемнадцатом веке была первой женщиной математиком и астрономом. Женой королевского часовщика. Её пер-вой работой было описание колебания маятника. Овеществление времени. Последними – орбиты планет и семилетнее ухаживание за сумасшедшим мужем. Вычисление расстояний в космосе и состояний близкого ей человеческого разума. Такова женская природа.
Но что бы из этого предпочла женщина на диване, будь он её?
Над головой клином с реки на свалку пролетели чайки. Я несколько отвлекся, проводив их взглядом. Дойдя до калитки, вовремя прикрыл её, не дав заскочить внутрь сада бродячему коту. Солнце поднималось уже над крышами домов. Молчали петухи. Газонокосилки плотоядно ждали подсохшей от росы травы, машины – не проспавшихся хозяев. Утро не торопилось заканчиваться.
При таком освещении и тишине она бы непременно заметила намытую после полива грязь на тропинке, поврежденный в двух местах бордюр над дорожной плиткой, через щели в котором и просачивается вода и размытый грунт. Перевела бы взгляд чуть выше, на не аккуратно свернутый поливочный шланг, конец которого праздно болтался над каменной лестницей к дому; посчитала бы сколы на плитках ступеней и уткнулась бы взором в макушки сирени, потравленные шпанской мушкой. Вспомнила бы жуткий запах, который стоял в конце мая по всему участку от этих и не мух совсем, а блестящих жучков. Как она предупреждала мужа, что нужно опрыскивать, что уже пора, а он не придавал этому значения. Как и сейчас ему всё равно, как свёрнут шланг, что бордюр отколот и плитка рядом, и поливать надо бы аккуратнее, следить, чтобы грязи не было. Так со временем всё грязью зарастет, отколется и развалится. Время и жизнь не стоят на месте. А он, муж, только и мотается как маятник на работу и с работы, и ещё незнамо куда. Лучше бы посчитал, сколько уходит сил и денег на этот дом, этот сад, а он ещё за собой убрать не может. Опять приходится самой сводить концы с концами, рассчитывать, вычислять на несколько лет вперед, чуть не до орбит планет или солнечных затмений, как той мадам Лепот. Она наверняка с этими шпанскими мушками на балы к Людовику ходила, клеила их на губу, может, для красоты, а, может, бородавку сводила ядом этим вонючим. Или в вино любовницам подбрасывала для возбуждения. И знать не знала, как мушки эти сирень жрут! Конечно, ей-то что? Мужик - при дворе, делай, что хочешь, времени полно, хоть комету Галлея вычисляй, когда она мимо Земли пролетит. Потому что – а кому это надо? Ну, пролетит, подумаешь… И за это нужно было в честь неё самые красивые цветы гортензиями обозвать? Какая несправедливость!
Женщина подошла бы к цветам и легко коснулась их роскошных чаш.
Какие же это «сосуды с водой»? Вот эта, темно-красная, - с кровью, чисто грааль, из которого пригубить глоток будет Божественным откровением. Вот эта, изжелта-розовая, - кувшин с мирром, благовониями, чтобы омыть ноги Богу. А воздушная, облачно-белая, - как грудное молоко Богородицы. Кроме, конечно, ядовито-розового к терракотовому – эта страсти в сосуде Вавилонской блудницы.Дотянувшись до голубых и сиреневых соцветий у самой калитки, женщина бы задумалась и решила, что в этом месте повышена кислотность почвы, а это могло случиться только по ошибке или по недоразумению. Или удобрения муж попутал, или коты дворовые перед калиткой мочатся. Как они сюда попадают? Или жилец ходит курить за забор свою трубку, калитку оставляя открытой?
И, оглядывая гортензии, начнёт уже обо мне:
«Была бы его воля, он бы во всех этих сосудах воду в вино превратил. Как у нас на свадьбе. Кончилось вино. Должно было уже кончиться. Так нет, носят и носят. Что за чудо? Половину студенческого общежития напоили, следующую поим. Прохожих начинаем созывать… А оказалось, что на Павелецкой-Товарной, рядом, цистерна с «Агдамом» две ночи в тупике на путях стояла. Они с друзьями перед свадьбой дырку в ней просверлили и слили пару бочек. Чопиком отверстие заткнули и грязью замазали. Цистерну железнодорожники увезли. Следов не осталось. А на нём кличка повисла «Пи». Он всё кричал спьяну: «Пи или не пи?» То ли пить, то ли писать просил, сейчас не вспомнишь. Писателем оказался. Ну, писатели на пенсию не ходят. Пусть отоспится у нас, пока работу найдёт, пока моего туда-сюда мотает. Друзья всё-таки. А лиловые гортензии – награда мне за сирень от мадам Лепот со шпанской мушкой».
И потом опять о своём, о муже:
«Какую он правду ищет? Какую веру? Во что? Жить осталось всё да ничего. Зачем ворошить старые грехи? Ничего уже не исправишь. Извинения никому не нужны. Месть бессмысленна. Прощение смешно. Остаётся любовь. И дети. Занимался бы, родной, домом, хозяйством, детьми. Вечером играли бы в преферанс, умничали под вино и ссали бы вдвоём с Пи под забором. Вот тут, у калитки. Чёрт с ними, с гортензиями...».