Если падает мост, спроси строителя Вселенной, когда обрывается связь птицы с гнездом, где крыло ласточки становится звеном в цепи, зачем вечер ищет Луну, острую, как сабля, а не холодную, как белый шар на новогодней ёлке.
*
Уплотняя лиловым закатом пространство,
время тихо идёт без попыток найти храбрецов.
Но на шахматном поле, где шаг не приравнен к гражданству,
кто-то делает шаг и – страна обретает лицо.
Шаг и мат, снова шаг. Метастазы и язвы в словах,
белокурые бестии, гжель, хохлома и матрёшки.
Эхо дрогнувших лиц, звук воздушной тревоги, бомбёжки,
но безмолвно стекает на Землю небес синева.
И бесшумно скользят над осколками пыльных зеркал
городов и посёлков ещё не остывшие тени.
В сумме вечных трагедий – по-птичьи –
в само’й Мельпомене отразится на миг тот,
кто время своё исчерпал.
*
Предрассветная стынь. Тёмно-серый колосс облаков
упирается в камни небесного свода.
Кто ты, в форме солдатской, юнец безбородый?
Снилось мне, ты один из моих земляков.
Сны, как старое коло – пейзажи, мелькание лиц,
вороньё над погостом, гербарий стихов и иллюзий.
Снилось мне, напевал кто-то вечно живой:
«Ой у лузі…»,
и стоял, как Архангел с мечом, у открытых границ.
Холодея от горя, кормящего вечный эфир,
колокольцами слов отвлекаясь от рыков звериных,
в чёрных стёклах смертей или в ряженных окнах витринных
я сновижу себя – обнимающей про’клятый мир.
*
Полон день одиночества, кофе и встреч,
пересыпан не раз солью прошлых историй,
всклень наполнен словесной водой.
Холст фламандский, мазурка, французская речь,
азиатство в крови вековой,
кружева марокканских одежд и делёж территорий.
Кто кого превзошёл, если зверь в человеке – вожак,
семантический лжец и фигляр, гробовщик языков и наречий?
Суть его – всякий грех есть с ножа,
геометрию духа ломать, награждать
жаждой крови своих, как яйцом Фаберже, и увечить.
Тонкой линией света прельщается нежный зрачок,
но ума звуколов заколышется, бездну учуяв –
в тёмных хабах «монголий» голодные духи кочуют,
и в тамбовских лесах матереет бездомный волчок.
*
Под холодными пальцами вдовой луны
не видать огонька сигареты.
Дрогнет голос, вбирая ушедшее лето,
там герою на выдох дано слабины.
Изумлённому звуком, пробившим гортань,
суть летейской воды не нарушить.
От глотка поднадзорные души,
забывают кто раб, кто бунтарь.
Обнищавшая память – запретных плодов,
не хранит, не желает, не просит.
Росинант в темноте светоносен,
Дон Кихот вспомнить бой не готов –
льёт на мельницу слёзы, мука` солона.
На Земле всё, как встарь, с лунным блеском,
и безликий правитель, сошедший с ума,
возомнил себя чудом библейским,
*
Что сказать, если звуки ломают строку.
Осень – тихое чудо,
а в родильных домах крик младенцев,
вдыхающих свет.
Но проснётся однажды младенец и – сед,
сонно в зиму глядит, и усталость – приблуда.
Среди всех голосов вспомнит он тишину? –
Не молчание воли – иное,
словно эхо покоя, сквозное,
обметающее желтизну
ветхой кожи и листьев темнеющих след,
отмолившее жизнь до усушки.
Первый свет, вхожий в божьи игрушки,
чистый холст нерождённых планет.
ноябрь 2022