I
Сморщенный иностранец на немецком юге
Застыл недвижимо у источника Блаутопф.
Местность, пережившая эпидемии и потоп,
Но только наслышана тут о восточной вьюге,
С-под черепицы цвета рубашки штурмовика
Смотрит, в целом, недоверчиво на чужака,
Отдавая предпочтение карманнику с Брюгге.
Приветливый лавочник с кипами погремушек,
Отвечающий только “Hallo” и сразу “Tsch’u’ss”,
Доволен своей торговлей. И прохожий без чувств
Всматривается в болото в ожидании мушек,
Смены цвета воды - будто чернильный чан, -
Но только дрожь перекрестится по плечам
От колокольного звона, а не привычных пушек.
Мелкий треск отслоения карстовой породы
Оседает мягко в глубоком гроте ушей.
В пещерах вокруг не хватает святых мощей
Как идее заточения под соборные своды
Всякой клятвенной дребедени перед ней.
И на западном фронте ожидать перемен
Значит сдаться последним словам на годы.
Отражение в чернилах пленника пейзажа,
Оттянутое за голову начинающейся рекой,
Выдаёт позу путника “кто я вообще такой?” -
И башенному шпилю хочется шпионажа.
В войне за прошлое в итоге победил курорт
Как триумф географии, где, скосив рот,
Прохожий вспоминает своего персонажа.
II
Глубокое синие небо, видимо, тоже от карста,
Не раз и не два попадавшее в её объектив.
Страх, рождённый идеей места, помнит мотив
Присутствия в точке, где городская карта
Предлагала им парк или отельный чердак.
Но чем дальше быть от Стокгольма, тем никак
От его синдрома не обнаружить лекарства.
Вот старик, правя креслом кнопками пульта,
Под пледом позабыв про столетнюю страсть,
Пытается обогнать свиту охраны, как князь,
И броситься в воду. Но по датчикам пульса
Старика тормозят. На вопрос по-немецки “Где
Проход наверх?” он шипит знакомо “В ***де!”,
И подмигнув турчанке, причмокивает вкусно.
Голоса по бокам - спор Освенцима и Катыни, -
Ближе к ночи просившие завести дневник,
Имеют ввиду, что прохожий не особо вник
В лики памяти. Находя их теперь пустыми,
Он видит, как проплывающие олень и медведь
Фресками на скале уже открывают дверь,
Ведущую с темноты на скованный свет пустыни.
Кольцо лучей на пальце развалин белого замка
(Забывает “замка” и думает “крепостной стены”,
Дабы проследить движение к ней стрелы)
Так вот, кольцо, без особого на то азарта,
Отбрасывает в долину яркий пучок на зеро,
И селение из шкатулок, пряча в них серебро,
В глазах игрока захлопывается до завтра.
III
Оттолкнувшись от сдавленных плеч осанки
Прохожего, вечерний туман на крутой отвес
Упрямо карабкается в поисках лесных невест,
Закрыв перед этим зелёные глаза русалки.
По всплеску, дальнему сиянию мёртвого дна,
Прохожий знает, что она там совсем одна,
Как и он, перемывает в памяти их останки.
В тесноте оползня костяные их перестуки
Зашифрованы. Не дождавшись с фронта вестей,
В хороводе с мертворождённых войной детей
Он целует как всегда её ледяные руки,
Чертыхаясь на выстроенный армейский хор,
Где дирижёром заправляет дядька Черномор,
Подпевалами - его тонкошеие зверюги.
Для запоздалого туриста такая с виду пляска
Выглядит как беглая подпись сторон на рубеже
Последнего боя и перемирия, где уже
На голове путника краснеет пятном повязка,
И, пряча в кобуру свой заплёванный пистолет,
Он оставляет русалку умирать в гроте лет,
Чтобы никогда не заканчивалась сказка.
Уличный музыкант, видимо, имеющий наглость
Подслушивать чужие шаги в сырой тишине,
Останавливает прохожего. Усевшись на пне,
Им помолчать о своём вовсе не в тягость,
Когда даже теперь, после столетия полумер,
Фраза в конце “на западном фронте без перемен”
Значит не окончание истории, а её диагноз.