Три Саши на диване:
в весомых переплётах два
и - в неглиже другой,
в свой скромный Новый год.
Светильник на стене, под головой подушка.
Два человека, два рассказчика.
Два мастера стихов. Два века.
Дышу, внимаю.
Восторгает
точёность фраз, их глубина и меткость
и точность слов и строчек
в объятиях годов,
людей и мест.
Россия, Франция, Париж, Ганновер, Вильно;
крестьяне, господа, товарищи и герры,
и эмигранты. Видно
как им живётся, дышат чем.
У каждого свой хлеб, свои надежды и невзгоды...
И близок ироничный лирик мне,
как и другой родившийся через четыре года
после предтечи преждевременной кончины,
чтобы по эту сторону таинственной черты
поэзия цвела в советский жёсткий век.
Мечтал увидеть он Париж с Венецией, но не пустили.
И сник забытый Аполлон в снегу,
и бабочка на пиджаке сложила крылья.
А белый шиповник, как «первый любовник», -
«снов и иллюзий: печаль и сплошное добро»
светить продолжал.
Поэзия — болезнь чувствительной души
в размерах, рифмах, ритмах, наважденьях,
и для неё бумага — саркофаг,
и мир компьютерный ей чужд.
Уйду на час, на два от правил
обычной жизни
с зарядкой, душем, кофе, с болтовнёй
по телевизору,
с пронизанного прозою досуга...
На улице - промозгло, предморозно.
Зима вот-вот начнёт очередной заход.
И тянет из Европы обозлённой мраком...
А тут - и лампа, и под головой подушка.
Меж томиками Саш
желанье б загадать,
но я к надеждам глупым равнодушен.
На сердце осень.
Чтобы развеять грусть,
включу-ка классик-джаз
на радио «Орфей»...
22.11.22