Ничего не выдавало в его сонном облике хоть крупицу воли. Он был полностью порабощен обстоятельствами, в которых не находил ни единого выхода. Пил. Пил почти каждый день. Очень любил шутить про негров и тупых америкосов. Находил большое удовлетворение в слиянии своей воли с волей комендой.
- Пускай хоть погреется, - И в этом акте угадывалась не малейшая толика к свободе, вовсе нет, это были границы, которые он точно знал, можно переступить, и, радуясь такому обстоятельству, с большим дерзновением пользовался этим знанием, считая себя, в конце концов, хорошим человеком.
Такой человек вызывал во мне жалость и омерзение, но, пожалуй, и надежду, что когда-нибудь этот маленький клоп, с кем он себя, по всей видимости, отождествлял, сможет топнуть ножкой, перевернуться с удобного бочка, отяжелив свои крохотные ножки, убежать, уползти, спрятаться восвояси, и потихонечку начать гадить при удобных обстоятельствах, как некогда он гадил под крылом своего вездеокого начальника. Его взгляд выражал полное безразличие и опустошенность, но что-то, в отличие от других, выделяло в нём стремление к собственному уважению. По средствам чего он иногда позволял себе что-то сверхдозволительного. Он был добр, и мне каждый раз чудилось, что в его отчаянном и тусклом взгляде мерещиться облик моего народа, вечно покоренного либо милостью Божией, либо роком и судьбой.
Но для себя он так и оставался честным и порядочным человеком с тяжелой судьбой. И это знание оберегало его, возможно даже не зря, от отчаяния странника, который готов сражаться даже с ветром, только не с собой.