Милая N, письма, что Вам пишу, не отражают десятой доли
нежности (перечёркнуто дважды), чувств.
Боли я не испытывал, но
величина переживаемой нами разлуки тождественна боли.
Умница N, Вы оказались правы, слова „далеко“ и „долго“ имеют общие корни.
Только сейчас, минуя тысячи дней и изгрызенных зимами лун,
понял я смысл Вашей фразы про „хочешь любить – готовься любить один“.
Каждый кто любит – источник любви. Фактически, донор.
Кстати, моя ненаглядная N, за всё это время Вы не признались в любви, ни разу;
и на вопросы Ваших надменных неумных подруг – что у тебя с этим мальчиком? –
Вы, улыбаясь, шутили – С этим юношей? – гм…
многочисленные сарказмы.
Помнится, уютная моя N, вечерами, сидя в кресле, Вы читали вслух Мураками.
Вы (да-да, именно Вы!) отучили спорить меня с фанатиками и дураками,
дескать, если падает кактус, пусть падает дальше, и нефиг ловить руками.
Милая, недостижимая, моя ненаглядная N,
спустя много лет я уже не ревную,
как ревнуют неверных созданий бессильные боги.
Глупо надеяться что Вы сейчас совершенно одни. Но,
при мысли об этом у меня подгибаются ноги.
Хотя, чего уж греха таить, – ноги случались (и весьма недурные ноги).
Милая, незабвенная N, Вы на другой стороне Земли.
Здесь у нас холодно, у Вас же (сводки, надеюсь, не врут) дождливо и жарко.
Писать на бумаге в наш электронный век как минимум глупо, хотя бумаги не жалко.
Милая и далёкая ныне N, я безвозвратно теперь потускнел, поскучнел.
Помнится, я Вас называл бунтаркой.
Вспоминается Ваш поцелуй накануне разлуки в ДК,
Вы на прощание мне наказали: прочесть…
Ремарка.