ты думаешь, кто-то другой,
кто-то чистый и светлый, почти что святой,
обогнёт этот омут, не вымазав ног,
и пройдёт стороной, проведёт за собой,
перемкнёт, обернёт милосердием
эру войны, и злосчастной борьбы и тревог;
что думаешь ты, когда тает в ничто
возведённый тобою хрустальный острог
и горят образа, что ты создал не зная,
теряются в пламени лики иконы с чудными глазами,
зияя, ссыпаются лица и длани,
кому не родиться теперь, на бесцветные доли и грани,
полтонны мечтаний и грёз, полыхнув,
оседают казённым металлом под илом придонным,
одно только хрусткое крошево слёз
битым пазлом звенит по пустым мостовым,
по колдобинам улиц;
чем полнится вера твоя, когда меркнет триумф,
перебитый, разлитый на желчь и золу, позабытый?
постыло и гулко вокруг, и таёжно,
клокочет в груди уж совсем безнадёжно,
но позже, ты выдохнешь горечь
в прогорклую сизую ночь, захлебнешься,
схлестнёшься с кошмаром внутри,
с лунной вотчиной,
с тем одиночеством, что, брат, ничьё,
и вернёшься, смешаешь свой пепел с чужим,
и простишь, и отпустишь, любя, ту мечту,
что замкнулась сама на себя,
потерялась, осталась вдали как мираж,
а ныне же — вверена жизнью тебе,
в том спасение, ведь у тебя хватит сил,
без сомнения — ты, отболев,
снова станешь един, и не будешь один.
как бывало, на старом расписанном блюдце
усядутся две папиросы, чей дым, голубой и белёсый,
такой непохожий, сплетётся под кожей и над головами,
положит начало, теперь не словами.
27/11/22