...Мы делили ложе с Инной в хатке на окраине, среди немногих других работников спецназначения. Минуло две недели, но поиски мои безрезультатны. Смазчик – везде и нигде. Исчезая с экрана, каждый вечер он сбегает от меня в неизвестность. Я, проходя мимо многочисленных его ликов на стенах, каждый день прочесываю улицы, вслушиваясь в разговоры, наблюдаю за проезжающими машинами и вновь остаюсь ни с чем. Он неуловим, как Дух Святой.
А город между тем наводняется новыми людьми, делегациями из соседних Зон, представителями дружественных армий и режимов.
Инна не дорассказала все, торопясь получить удовольствие. Как женщину, ее можно простить, но уже через две недели я и не нуждался в ее помощи, чтобы составить себе собственную картину Пасхальной ночи.
Итак, страна моя рассыпалась на четыре десятка республик. Сибирь, отделившись, к тому же раздробилась на зоны, которым, не мудрствуя лукаво, были присвоены несколько категорий по назначению: общего режима, слабого режима, усиленного режима и особого. Спец и Сан – Зоны, типа нашей, не слишком выпадали из общего правила, не считая конечно, Центра города. Центр из-за наличия в нем Смазчика стал вскоре своеобразной Меккой, местом паломничества его последователей. Направить делегацию на интронизацию Первого Ересеполита каждый из власть предержащих считал своим долгом. Город зазвенел от иностранного говора, улицы его обросли лавочками, ларьками, торгующими самой разнообразной снедью за валюту, которой ни у кого из горожан и в помине не было. Иноземцы бродили по безлюдным улицам, роняя на грязные тротуары банановую кожуру, надкусанные гамбургеры и пустые банки из-под пива. Они фотографировались у памятника Смазчику, тушили о постамент сигареты и мочились здесь же, за углом, потому как общественный туалет был окончательно забит «Правдой» еще во времена застоя.
Конечно, и жителям города перепадало заморских благ, но толика была ничтожная, и обитатели Зоны довольствовались под бдительным присмотром караула разве что объедками.
Инна за пачку солдатской махорки выклянчила мне мандат в Комиссию по нравственному совершенству населения, «НСН».
Комиссия работала круглосуточно. С утра до полудня мы делали в группах профилактические обходы квартир, выявляя уклоняющихся от трудовой повинности. После обеда принимали посетителей и разбирали многочисленные анонимки. А вечером выходили на дежурство по неблагополучным районам.
Я возглавлял группу из десяти человек проверяющих и четырех омоновцев, данных мне в поддержку после того, как при проверке одной из объединенных семей на младшего из офицеров было совершено вооруженное нападение: три молодые женщины, заперев незадачливого лейтенанта в ванной, пригрозили ему отверткой и заставили раздеться. До изнасилования дело не дошло. Взломав дверь, мы с трудом вырвали товарища из их цепких объятий и с тех пор брали его с собой на обходы, только вымазав начерно жженой пробкой. Признаться, и этого было мало. Красавец – лейтенант еще не раз был на грани потери офицерской чести, но чуткие омоновцы вовремя приходили на помощь.
Проще было в традиционных семьях, когда дома заставали лишь женщину с ребенком. Тут офицеры сами, на свой вкус, делали выбор. И, если она не соглашалась, мы запускали туда охрану, а сами перекуривали за дверью.
Обойдя, таким образом, с десяток квартир и оставив в каждой брошюру Брегга «Чудо голодания», группа возвращалась на место дислокации. Я составлял рапорт о проделанной работе, в который вносил фамилии и имена посещаемых, а через тире – имя офицера, участвовавшего в профилактике. Координаты отказавшихся я передавал в Первый отдел. Ими занимались специалисты. И обычно на второй или третий обход охрана в этих квартирах не требовалась.
Со временем помимо основных обязанностей, как и всегда у нас бывает с честно работающими людьми, нам вменили в обязанность проверку детей на вшивость, ремонт водо-канализационного оборудования, инвалидов и полов, починку обуви, а также ревизию дверных петель и засовов. Рапорта удлинились. До анонимок руки уже не доходили. После обеда мы на выбор вытягивали из кипы бумаг штучки три и шли по адресам вымотанные донельзя.
Особенно досаждали несмазанные петли и дети. И те, и другие визжали, не поддаваясь никакой профилактике. Офицеры нервничали и, наконец, или вышибали дверь из косяка, или подносили лезвие для бритья головы прямо к горлу ребенка, чтобы тот хоть немного успокоился.
К вечеру мои подчиненные ненадолго возвращались в казармы, а я брел на очередное совещание по нравственности.
Там, засыпая во время нудных докладов, я успевал немного отдохнуть. И однажды мой постоянный сосед слева, из Комиссии по практической теоретике воздержания, заметил:
- Не ценят нас, коллега! Болтают чушь, а нет бы устроить какое – никакое развлечение. Больше б толку было. После нашей работы хочется отвлечься. Не правда ли? Послушать Вивальди… Или футбол… Вы за кого в свое время болели?
- Я все время болел за нравственность! – откликался потихоньку я, вновь закрывая глаза и не поддаваясь на его провокацию. Мне было известно, что все не спящие при докладах, состояли при Первом отделе сексотами, да и странно было слышать от семидесятилетнего прапорщика намек на развлечения. С этим он явно переборщил.
К ночи мы со своей группой садились на дежурный БТР и отправлялись за окраины. Здесь на брошенных картофельных полях прятались по землянкам сбежавшие от выхолащивания мужики. С наступлением темноты они выползали из своих нор на кормежку. Тут мы их и отлавливали.
Жалко было смотреть на этих несчастных, перепуганных, грязненьких, вечно голодных людей. Они сами шли в руки, застывая на месте от крика, а уж после предупредительного выстрела и вовсе падали на землю, не шевелясь.
На подшефной территории их можно было выловить всех сразу, за одну ночь. Но посоветовавшись друг с другом, офицеры решили проще. Чтобы не нарваться на дополнительное задание, а также выкроить хоть толику времени для сна, мы собрали их однажды и поставили условие: если кто хочет дожить мужчиной, пусть через ночь выдает нам одного, самого слабого, который уже не сможет прокормить сам себя. И с тех пор мы спали спокойно, расстреляв предварительно половину боекомплекта в воздух, а утром подбирали жертву с рук на руки и отвозили в институт усовершенствования.
Признаться, мы время от времени даже прикармливали особенно понравившиеся нам экземпляры. За починку часов, например. За десяток хороших старых анекдотов. А один торговый работник получил от меня две сигареты за правдивый рассказ о серии махинаций, связанных с перекачкой пива с завода прямо в водопроводный коллектор дач, принадлежавших горкому партии. Он совершенно серьезно утверждал, что политые таким образом овощи и фрукты сохранялись свежими до следующего лета, и что он сам неоднократно видел их на столах партийных руководителей целый год.
С ночи я возвращался в свою двухэтажную хибарку усталый и неудовлетворенный. Засыпал часто в ванной, когда Инна терла мне спину. Снов не видел, хотя просыпался иногда с влажными от слез глазами и с удивлением спрашивал у нее:
- С чего бы это?
Инна смеялась, хлопая меня по разодранной ее длинными коготками спине, и, стоило мне ойкнуть, говорила с укоризной:
- Не помнишь? Да ты опять ревел на мне от счастья! Еле-еле оторвала дурачка… И как у тебя сил на все хватает? На спине вон – живого места нет!
Я поводил лопатками и морщился:
- Работа такая…
А глаза отворачивал: подпрыгивая, напевая, эта юная козочка вытанцовывала на кухне, готовя мне бутерброды. И все существо ее кричало о том, что, вломись сюда сейчас десять моих офицеров, плакать пришлось бы каждому из них, но не ей.
Теперь в выходные я мог бродить по городу и после комендантского часа. Однако в какие бы трущобы я не забредал, Смазчик ускользал от меня, как песок сквозь пальцы. На практической конференции гомосексуалистов его доклад «О женщине» зачитывал порученец, с приема в Доме Крутых Советов он ушел до его открытия, а на духовном концерте мужской капеллы им. Кастро ложа его была занята приблудными монахинями Матери–Терезы.
Освященный собор состоялся в день интронизации. На базарной площади перед памятником собралась толпа. Старшие офицеры, с приклеенными бородами, в рясах, в белых стихарях, с орарями на левом плече, с «калашниковыми» на правом, полукольцом расположились сдерживать ликующий народ. На стульях перед базарными прилавками, заваленными жареным мясом, расположились иностранные делегации, с семьями, с причтом, с певцами. После заупокойной литургии о прежде почивших первосвятителях духовенство и народ под восторженные крики гостей крестным ходом обошли вокруг памятника. Всем миром помолились заупокойную литию, которую отслужил бывший член Президентского Совета. До начала всенощной желающие получили возможность пройти мимо столов со снедью и коснуться постамента с бронзовым Смазчиком. Было произведено водоосвящение. Ровно в двенадцать завыли армейские сирены. Представители инославных церквей выстроились в шеренги по двое.
И появился Смазчик, в белом, с огненными глазами. Он вышел перед всеми в перекрестье трех прожекторов. Воздел пустые руки с отогнутыми вверх большими пальцами и заплакал:
- Кому повем печаль мою,
кого призову ко рыданию?
Я посмеивался себе в уголке, придерживая отлепившийся ус. А голос Смазчика все возвышался, руки его трепетали, и скоро взгляд его нашел меня.
- Чадо мое пресладкое,
вина аз твоей смерти.
Убил, чадо, пославый тя
зрети стада и чадо вся.
Восплачю аз, воссетую,
чадо мое есть мертвое.
С плачем моим в ад сниду,
тамо бо тя, сыне, найду…
Улыбка сползла с моего лица, знаменный роспев сотрясал базарную площадь, мальчик с помутневшим взором представал передо мною, а Смазчик уже протягивал ко мне руки, покачиваясь, призывая стать рядом. И меня повлекло к нему. Люди подталкивали меня в спину. Под прикладами и пинками я вошел в освещенный круг.
- Вторым царем быть Иосифу,
В свою руку жезл приемлет, -
гремел Смазчик, -
Его царем называют,
царьство ему вручают.
Я сдернул с лица наклеенную бороду, когда хор ахнул «Аминь!» И тут только все заметили наше сходство, хоть я и не видел их лиц, ослепленный прожекторами.
Толпа разразилась криками. Из-за столов послышался иноземный ропот. А первосвященники позади нас неуверенно начали «Боже, царя храни…» И осеклись, когда Смазчик поднял правую руку с двумя перстами и заговорил:
- Воистину чудо, происшедшее сейчас, послужило знамением! Проникнувший в меня всем сердцем, перенял лик мой и образ! Поверившая душа его трепещет к освобождающему свету. И тако всяк, уверующий в меня, уподобится мне телом и духом! И мы сотрем различия людские. И дела и мысли всех пребудут в гармонии. Вот начало рая земного! Миряне! Возрадуемся свершившемуся! Восславим Господа нашего, дарующего нам чудо очищения подобием себе! И возликует Свобода, Равенство и Братство по всей Земли! Ибо отличающее нас – разъединяет, а подобное несет мир и покой! Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя!
В обнимку мы прошли вдоль края толпы, едва сдерживаемой солдатами. Ряженые офицеры в стихарях сделали нам «на караул». Знаменный, путевой, демественный роспевы наполнили базарную площадь, и, казалось, человеческим голосом подпевают и стены домов, и длинные рыночные прилавки, и с головы бронзового памятника изливается как с небес: «Слава в вышних Богу и на земли мир, в человецех благоволение!»
Март, 1991 г., г. Новокузнецк.