НЫНЕ ОТПУЩАЕШИ
повесть
В последний день осени Геннадия Федоровича выписали из больницы. Стояла самая тяжелая погода – сухая серая стужа при чистом льдисто-голубом небе. Чернели кроны вязов, хрипло переговаривались вороны. Три недели назад, когда его забирала из дома скорая, было теплее, да и мало что он в те минуты соображал – надел легкую вытертую кожанку и летнюю кепку. А теперь – едва шагнул на больничное крыльцо, сразу затряс его озноб.
Одновременно с ним выписали Николая Егорыча, ровесника и давнего приятеля – вместе работали на заводе минеральных удобрений. Но Егорыча встречал сын Андрей на синей «десятке». Крепкий, круглоголовый и тоже уже немолодой Андрей взбежал на крыльцо, кивнул Геннадию Федоровичу, забрал у отца сумку, взял его под руку и повел к машине. Геннадий Федорович стоял, опираясь на палку, с глупой надеждой: что Андрей – в параллельных ведь с Владиком учились! – сейчас вернется на крыльцо, заберет сумку и у него тоже, да и подвезет его, глядишь, до дому, что тут везти-то – три минуты. Может быть, Егорыч сына об этом сейчас попросит, вот же только вместе смотрели футбол по телевизору в больничном холле. Но Егорыч, видно, слишком рад был своей выписке и тому, что у него такой замечательный, заботливый сын. Дверка стукнула, «десятка» тронулась.
Ничего, ничего... Сколько раз за последнее время повторял Геннадий Федорович это непостижимое и спасительное русское «ничего»! Ничего, Гена. Сейчас побыстрее чуток пойдем, согреемся. А дома котел сразу затопим, и чайник поставим. В магазинчик заглянем, печеньица хоть к чаю, да еще чего-нибудь, дома-то, поди, вся еда пропала.
Ан нет, отходился ты, Гена, быстро-то. Укатали сивку горки жизни. Зуб на зуб не попадает, разве что в церковку сейчас зайти – там всегда открыто и уж потеплее, поди, чем на улице. Хоть не больно-то я верующий, а погреться чуток могу.
Церковка стояла – новенькая, желтая, как деревенское масло, с ярко-синим куполком. Под нее переделали старый промтоварный магазин. В этом магазине они в Ниной покупали Владику три велосипеда, один за другим: сначала самый первый, трехколесный, потом «Школьник», потом уж взрослый. Да что вспоминать. Красивая какая икона – и одни огарки перед нею. Можно купить вон там свечку и зажечь. Ага, вот эту мне, длинненькую, за двадцать рублей.
- Господи, Ты все знаешь. Может быть, Ты и меня уже туда к себе заберешь? Только без мучений бы мне, тихо, лучше всего во сне. Я уж намучился, Господи, выше крыши.
- Ты еще здесь нужен.
Этот ответ раздался – не снаружи, а внутри, без физического звука, но с такой отчетливостью, что маловерующий Геннадий Федорович… просто не знал, что думать. Сердце тяжело застучало… и успокоилось, и просто как-то спокойнее вдруг стало. Человек даже попробовал улыбнуться:
- Да кому ж я нужен-то здесь теперь, Господи Иисусе?..
***
Этот почтовый ящик они прибивали к калитке вместе с Владиком, когда ему было девять лет. Учись, учись молоток-то держать, ты ж мужик. Теперь ящик уже весь ржавый, покрасить бы, да зачем…
Есть зачем: в ящике белеет конверт.
Димка. А что за адрес-то обратный?.. ИТК-З… Господи, Господи, так я и знал.
«Деда, привет! Пишет тебе твой непутевый внук Дмитрий. Деда, ты меня не ругай, так вышло, что я присел. Помнишь, я звонил тебе летом с чужого телефона?.. Я проигрался тогда сильно, дед, заплатить мне нечем было, я прятался у людей одних в деревне. А потом уехал оттуда и на этих ребят опять напоролся, и один там мне говорит: нет бабла у тебя, значит, отрабатывать будешь. Ну, я им и отработал – на три года общего режима. Детский срок-то, дед. Не будем, как говорится, духом падать. Ты прости меня, дурака, дедушка мой родный. Ты мне теперь единственный человек…»
Геннадий Федорович остановился и резко прикрикнул на себя самого: реветь, как баба, глупо. Он тебе еще не то напишет, Димка твой. Они там все – как прижмет их, так начинают письма писать душераздирающие… И впрямь поверишь: поумнел человек; а на деле что? Выйдет – и опять то же самое.
Нет, нет. Нельзя, чтоб тоже самое опять - у Димки нашего с Ниной. Ты еще нужен здесь, Димкин деда. Помнишь, как он просил тебя в ту ночь после похорон – «Не умирай»?
***
Жутко, когда дом большой - и пустой, холодный, только в одном его углу лежит теплый человек. Неловко повернув голову на плоской подушке, глядя в лунные прямоугольники окна, Геннадий Федорович думал: почему дети так непохожи на родителей? Одно ли время тому причиной?
Они, Геннадий с Ниной всю жизнь стремились к знаниям. Геннадий все шесть лет отучился в институте на вечернем: днем на заводе работал, вечерами лекции записывал, ночами к семинарам готовился. Куда деваться – отец погиб на войне, мать заболела и обезножела, младшая сестренка подрастала - Любаша…
Нина – деревенская, из многодетной полуголодной семьи, но – тоже ведь как упорно шла: восьмилетка в деревне, девятый-десятый в районом интернате, педучилище очно, пединститут заочно, уже с Владиком маленьким на руках. И все на одни пятерки. И разговора такого не было – чтоб не учиться! Святое это для нас было – образование.
А вот у Владьки этого как-то не было…. Мальчишка он был живой, озорной, заводила, на хоккее помешанный, всю нашу сборную знал, портреты Харламова собирал, целая папка у него была… И сам шайбу лихо гонял на катке. Но вот учиться не любил. Нина Матвеевна, хоть и младших классов учитель - до седьмого класса с ним уроки делала, до полуночи, случалось, сидели вместе. Терпение у Нины было, как сама она говорила – профессиональное. Только благодаря ее терпению Владик школу прилично окончил. В институт, конечно, не поступил, да и не больно-то хотел. Ну ничего, армия тоже школа. Отслужил благополучно. Уж какие бы они ни были, наши пацаны, а вот чтоб косить, этого не водилось за ними, это позорным у них считалось.
…Вернувшись на гражданку, Владислав с месяц пожил с родителями в родном маленьком городке; помог им сделать ремонт. А потом уехал в областной город. Родителей навещал редко. Может быть, потому, думал теперь Геннадий Федорович, что мы его пилили без конца: ну ты учиться-то думаешь или нет, у тебя же никакой профессии, ну давай хоть в техникум…
- Батя, вы от жизни отстали. Что толку там штаны протирать, время терять, сейчас без всякого образования гораздо больше люди зарабатывают. Что человеку надо, он и так знать будет.
Вот, а узнай мы о Светке – продолжал про себя Геннадий Федорович, - мы бы совсем его заели. Мы ведь люди советские… или как лучше сказать – русские? У нас это в крови, в генах, не знаю, где еще: если ты девушку полюбил, если она тебя любит, значит, надо жениться, семью создавать, детей воспитывать. А не крутиться с ней как кот с кошкой, прости, Господи… Уважать же, в конце концов, нужно, и себя, и ее! - горестно выдохнул Геннадий Федорович, и тут же ощутил, насколько же поздно говорить это теперь вот так… в никуда. Никому.
Сын устроился в охранное агентство – после армии не проблема – и стал, впрямь, неплохо зарабатывать. И исполнил свою давнюю мечту – купил спортивный мотоцикл.
В тот сентябрьский вечер Геннадий Федорович читал журнал «Огонек», сидя за своим любимым старым столом, а Нина, сидя в углу дивана, вязала теплую безрукавку – Владику, в подарок на день рождения: «Безрукавка такая ему больше понравится, чем свитер, он говорил, что без рукавов удобнее. Под пиджак наденет…»
Позвонил телефон. Геннадий Федорович снял трубку. Незнакомый голос с запинкой произнес:
- Здравствуйте. Вы родственник Карпушова Владислава Геннадьевича?
- Сын мой, что с ним?..
Замерли спицы в руках Нины Матвеевны. А он в нахлынувшем аду – только тем, может быть, и спасся, что думал о ней. Как ни плохо было ему самому в те дни, он бессознательно знал, что ей хуже.
- Нин… беда с Владиком… На мотоцикле в грузовик врезался. Жив… Жив, но плохо, Ниночка, плохо очень.
- Не надо, Гена. Я поняла, что не жив.
Как прошла ночь? Он помнил, как шел со стаканом холодной воды для Нины – темным коридором, из кухни в комнату. Как подсовывал под ее голову подушку. Как она внезапно встала и сказал, что должна погладить синее платье, потому что завтра соберется много народу. Он мигом принес утюг – гладь, родная. Она тщательно разгладила это платье и потеряла сознание – он успел подхватить.
Утром надо было ехать в морг на опознание. Почему он позвонил Вите Назарову?..
Этот Витя был комсоргом завода минеральных удобрений, а Геннадий Федорович – того же завода инженером-технологом. Но он-то, понятно, из комсомола давно вышел; а Владислав на заводе не работал ни дня. Витя был просто отзывчивым человеком, самым отзывчивым и открыто-сердечным из всех известных Геннадию Федоровичу мужчин (женщины – другой счет). Он ему ужасно нравился, этот Витька - с его простой шлепоносой физиономией, со всеми его книжками (он то Симонова всем советовал, то Каверина, то Паустовского) - и с его наивными попытками оживить комсомольскую жизнь на любимом заводе, придав ей некий смысл и найдя для нее новые формы. За эти формы Витьке от старших товарищей доставалось, но он не унывал. В общем, с ним не приходилось скучать. Но тем утром Геннадию Федоровичу было, конечно, не до того:
- Виктор, выручай. Я один до морга не доеду, сам по дороге умру.
- Ой, Господи… Щас буду, Геннадий Федорович.
Витя прибежал и сразу крепко взял Геннадия Федоровича за руку чуть повыше локтя, и не отпускал до выдачи тела. Сколько лет прошло, а Геннадий Федорович и сейчас ее чувствовал, эту руку. Самого Виктора он не видел – тоже уже много лет, только слышал, что он уехал из городка и работает где-то дальнобойщиком.
… А когда дело подошло уже к выносу покойника из дому, Геннадий Федорович побрел посмотреть, правильно ли стоят во дворе табуреточки, на которые нужно будет на минуту поставить гроб. В сенях навстречу ему шагнула незнакомая молодая женщина с опухшим заплаканным лицом… и явной беременностью.
- Здравствуйте, вы же папа Влада? Я Света. Я из города приехала сейчас только. Я не знаю, рассказывал вам Влад про меня или нет. Я… вот, внука вашего ношу. УЗИ уже было, мальчик.
Геннадий Федорович с минуту стоял в столбняке, чувствуя, как возвращается в его сокрушенное существо ушедшая было жизнь. Потом взял Свету за руку и повел к Нине Матвеевне. Страшную седую Нину поддерживали две ее родные сестры, а его, Геннадия, младшая сестренка, та самая Любаша – пыталась влить в нее валерьянку.
- Нина, к нам приехала наша дочь и привезла нам внука.
Нина Матвеевна казалась неспособной вообще на что-либо реагировать осмысленно. Но тут она вздрогнула, и на полумертвом лице ее тоже проявилась жизнь.
- Правда? – хрипло спросила она у Светы, - не врешь?..
- Правда, - ответила Света и разрыдалась.
***
Да, это была правда. Правдой было также и то, что Влад со Светой резко поссорились – как раз когда подтвердилась ее беременность. Света заподозрила, что у ее друга есть другая. Друг резко спросил ее, какое она имеет право требовать его к ответу: «Ты мне что, жена?.. Свет на тебе клином сошелся?..» Света молча повернулась и ушла. Через несколько дней он позвонил-таки и спросил, что она решила делать с ребенком. Аборт, ответила Света. Вот и хорошо, ответил Владик после некоторой паузы - и положил трубку…
И лег спать, а когда проснулся – осознал вдруг, что он отец. Кому отец, чему?... Ребенку, которого не будет – пустоте. Отец – и сразу не отец. Вот оно, есть - и вот оно, провалилось, и ты сам летишь в провал. А если бы родители узнали, что было бы?..
Он встал, и, даже не умывшись, позвонил Светке. Она трубку не взяла. Он посидел немного на кровати и позвонил еще раз. Не берет, зараза. Через силу встал, умылся, включил чайник, собрался на дежурство. В обеденный перерыв заставил себя позвонить в третий раз – результат тот же.
Сколько можно звонить. Это теперь ее дело, ее выбор. Не заставишь же… Пусть делает, что хочет, а у него, Влада, обязательно будет настоящая любовь, настоящая семья и трое детей. То-то счастливы будут дедушка с бабушкой.
Владислав так и у не узнал, что на аборт Света не пошла. Ей вдруг вспомнился бабкин рассказ - о том, как хотела ее, Светкина мать избавиться от нее, Светки, будущей еще, неродившейся. Уже и день был назначен!.. « И не было бы тебя вовсе! Да я ее кое-как отговорила, дуру-то эту, мамку твою», - вздохнула тогда бабка. А маленькая Света от этого «не было бы тебя вовсе» разрыдалась так, что бабка принялась кропить ее святой водой. Светке чудилась какая-то черная яма, и в этой яме кто-то беспомощно шевелился. И вот, детский ужас матери спас жизнь сына.
***
Переехать к Карпушовым Света согласилась легко и охотно. У нее теперь уже не было родных - кроме матери, в четвертый раз вышедшей замуж и уехавшей с мужем куда-то на Украину. Через два месяца, по первому снежку новоиспеченные дед и бабушка встречали на крыльце городского роддома Свету с Димкой. И, если были у родителей несчастного Владислава какие-то сомнения, то они отпали: вылитый Владик родился, и носик, и лобик, и все ужимочки его.
Света была с ребенком ласкова, кормила, но почти не ухаживала: как-то незаметно переложила все заботы на бабушку с дедушкой. Они не сердились, не возражали, они вообще не замечали этого обстоятельства. В их жизни настала небывалая горько-радостная пора. Все повторялось: и первые шаги, и первый зубик, и первый рисунок, и смешные детские словечки, вопросы – Нина Матвеевна записывала их в зеленую общую, на железных колечках, тетрадь, хранившую такие же словечки и вопросы маленького Владика. Они читали, перечитывали, смеялись и плакали.
…Это потому, - думал теперь Геннадий Федорович, глядя с плоской подушки в лунное окно, чувствуя темноту и холод безлюдного дома - потому она, Света так странно к ребенку относилась, что сама-то в детстве любви, заботы не получила. Она же рассказывала нам, сколько раз у нее папы менялись; как ее то к одной бабушке отвозили, то к другой, и всем им было почему-то не до нее. Наша ошибка: нам надо было больше ее привлекать, заставлять даже, напоминать, может быть, все время: Света, ты мама…
До Димкиного трехлетия все было более или менее благополучно. Света устроилась на работу по специальности, в районный узел связи; с получки приносила целые сумки продуктов, рассеянно играла с Димкой и, в общем, никого не беспокоила. А потом ей стало скучно. В доме карпушовском скучно, на почте, в городке…
Димка весь в нее, думал Геннадий Федорович: оба они вечно чего-то хотят, но не знают, чего именно… и обоим очень быстро становится скучно. Светка тогда просто сорвалась с цепи. Ее похождения стали темой для всего городка. Дважды ее привозили к дому Карпушовых глубокой ночью – пьяную до рвоты. Для них это было шоком, ведь в их доме никогда ничего подобного не было. Наутро она стыдилась, пробиралась по дому украдкой, пряча глаза. «Хорошо, - вздыхала Нина Матвеевна, - стыд у нее есть, значит, не пропащая еще. Хорошо, пусть стыдится». Но после двух скандалов, связанных с довольно заметными в городе женатыми мужиками Геннадий Федорович решил поговорить со снохой серьезно:
- Света, ты меня послушай, я тебе отец…
- А с какого это перепугу вы мне отец? Моя мамка с вами не грешила.
У него едва не остановилось сердце тогда. Не от слов даже – от взгляда. Светкины серо-голубые продолговатые глазки стали вдруг зверячьими. Стало ясно, что она изменилась, но что с нею, изменившейся, делать – ясно не было.
- Я тебе отец, - повторил Геннадий Федорович, сначала растерянно и бессильно, но через минуту его голос окреп, – потому что я отец Владислава…
- Владислав ваш сам мне сказал – ты мне не жена. На тебе свет клином не сошелся. Думаете, я одна у него была?..
- Света, не надо так, - переборол себя Геннадий Федорович, - ни к чему вот эти твои выходки. Мы понимаем, ты молодая, здоровая женщина, тебе, может быть, надо… Так ты найди себе нормального мужчину, хорошего, порядочного, ну, пусть хоть разведенного, всякое бывает, но не женатого же. И иди за него замуж, никто не против…
- Чего?.. Где я вам его найду, хорошего неженатого? И чего вы вообще сплетни всякие по городу собираете? Не было ничего этого вообще!
Светка разозлилась. Злость колобродила в ней в смеси со всем остальным букетом: чувством ущербности, завистью, женским тщеславием, саможалением, страхом завтрашнего дня. Такие люди, как она, вообще не любят тех, кому обязаны, перед кем в долгу - а он тут еще мораль ей читать взялся. Кто он, блин, такой, чтоб ее поучать?..
Светка уволилась с почты, 58-летний директор которой был первым из ее здешних приключений, и заявила Карпушовым: всё, спасибо за приют, уезжаю в город. Дима?.. Дима, естественно, со мной, а как вы думали.
- Господи… Да ты же его купать не умеешь… Ты же и готовить ему не будешь… - простонала Нина Матвеевна.
Они уговаривали Свету оставить Димку им – «хотя бы пока не устроишься» - но она наслаждалась своей непреклонностью и их болью. День расставания с Димкой был для Карпушовых сравним с днем гибели его отца… А вечером Геннадий Федорович снова позвонил Вите Назарову, хотя - тут уж он ничем, казалось бы, не мог помочь.
Однако помог!..
- Да не убивайтесь вы так, Геннадий Федорович. Она через неделю-другую назад его вам привезет. Попомните мое слово.
Привезла – через месяц, грязного, лохматого, одетого во что попало, простуженного и несчастного. Пряча глаза, сообщила, что завербовалась на заработки в Москву. Если они не против, пусть Дима пока поживет с ними. А Дима, меж тем, уже намертво прирос к деду, обхватив его колени. И дико заорал, когда мать попыталась его оторвать.
Два дня прошли вполне мирно и мягко – Света помогала Нине Матвеевне, резала яблоки для варенья, рассказывал о своих московских планах и тамошних заработках. Геннадий Федорович с отмытым и переодетым Димкой были неразлучны. Света уехала, рассеянно поцеловав каждого из троих. И больше ее Карпушовы не видели. Да, не один год прошел в тревоге: явится Светка, потребует сына назад, и что ей скажешь, она мать…
- Да какая она мать, что вы, - успокаивал Димкиного деда недавно женившийся Витя Назаров, - если приедет – сразу так ей и говорите: не отдадим. Докажем в любом суде, что она фактически бросила ребенка, лишим родительских прав. Мы, заводчане, с вами, Геннадий Федорович. Мы ж вас знаем не один год.
Геннадий Федорович глотал комок – жалко лишать-то, это ж всё в ней сразу сломать… Но как иначе мальчонку от нее защитить? Пусть приезжает… и живет с нами, если вести себя прилично научилась.
Да, Карпушовых в городе знали и уважали, особенно Нину Матвеевну – чуть не каждый пятый в городе ее ученик. Опеку оформить помогли без проблем. Света так и не появилась.
***
Когда золотое время раннего Димкиного детства миновало, деду с бабкой пришлось нелегко. Мальчишка много унаследовал от матери... и мало от отца. Он практически не мог сосредоточиться ни на какой работе, не мог дописать до конца строчку в тетради. Его не занимали старые, советских еще времен детские книги, которые читал ему вслух дед – он будто не понимал, что в этих книгах происходит, а вероятнее – просто не мог удержать внимание на том, что слышал. Часто затевал какое-то дело… и быстро бросал. Мог, например, вытащить из чулана удочку, накопать червей… и передумать, и не пойти на речку. Записывался в спортивные секции, но дальше второй тренировки дело не шло.
Но хуже того, опаснее того было другое. Владик, при всех его недостатках, был мальчишкой смелым и энергичным, среди ровесников чувствовал себя уверенно, что делать – решал сам. А Димка… Он бессознательно мучился от своей ущербности, слабости и все время пытался пристроиться к мальчишеской среде, жалко корча из себя «крутого». Над ним смеялись… и вертели им как хотели. Он не умел говорить «нет», не умел делать выбор. Дали папиросу и спички – закурил. Налили – на пустыре за старыми цистернами – в пластиковый стаканчик «Рябинушку» - проглотил и первый стаканчик, и второй. Будучи уличен, рыдал – страшно, содрогаясь всем телом, не стыдясь, хоть и не маленький уже ведь… Может быть, бессознательно бил на жалость. Его, впрямь, жалели – и учителя, знавшие его судьбу, и дед с бабушкой, конечно…
- Ну что ты хочешь, Гена - вздыхала Нина Матвеевна, - Владик знал, что у него есть родители. А Дима знает, что у него есть только дед с бабушкой, а мама его бросила. Он о ней не спрашивает никогда, но он же это знает.
…Дело еще и в том, думал Геннадий Федорович теперь, через столько лет, - что, когда подрастал Владик, мы были молоды и полны сил. А когда рос Дима, мы были – не только пожилыми уже, но и подорваны ведь были сыновней смертью. У нас просто сил не хватило на настоящее воспитание…
…Однако вот бессовестным или наглым Димка не был. Мог свою вину признать, мог и прощения попросить – искренне, тоже со слезами. Мог вдруг кинуться на помощь в какой-то домашней работе. К деду и особенно к бабушке он был привязан болезненно. Любил сидеть на полу возле дивана, прижавшись к ногам Нины Матвеевны – «Как собачка», говорила она, смеясь. Однажды они рискнули отправить его в детский летний лагерь. Через два дня им оттуда позвонили: «Приезжайте и забирайте вашего мальчика. Мы не знаем, что с ним делать, он не ест, ни в чем не участвует, он уже сутки плачет». Когда Геннадий Федорович приехал в этот «Соколенок», опухший Димка бросился к нему, обхватил его шею и простонал: «Деда, поехали скорей домой, и никому, никогда больше меня не отдавайте».
- А как же ты в армию пойдешь, Дима? – спросил дед уже в автобусе.
- А я в нее сроду не пойду. Я вот – возьму топор и палец себе отрублю, вот этот, большой. И меня не возьмут ни в какую армию.
- Вон что. Ты палец отрубишь, а другие за тебя служи?..
Димка не ответил, только тяжело вздохнул, почувствовав правоту деда. Мать мальчика-подростка, сидевшая вместе с ним в автобусе впереди Карпушовых, обернулась – и прожгла старого дурака взглядом.
***
Однажды Геннадий Федорович увидел в руках у жены ту самую недовязанную безрукавку – она так и лежала в шкафу вместе со спицами. На каком-то женском автопилоте полубеспамятная Нина Матвеевна в тот черный вечер засунула ее на верхнюю полку. А теперь рассматривала, переворачивала, встряхивала.
- Довяжу как-нибудь, Димочке пойдет… - смущенно заулыбалась она, заметив мужа.
- Ну-у, ему она еще не скоро впору станет!
- Доживем, надеюсь.
Но именно в тот вечер, когда она уселась довязывать эту серую мохнатую безрукавку, поступил первый звонок беды: спицы замерли, Нина побледнела, охнула и схватилась за живот…
Димке было в ту пору четырнадцать лет, и ему даже нравилась поначалу эта свобода: деду с бабушкой в кои-то веки не до него. Можно не делать уроки, не вешать школьную форму на плечики, не чистить зубы, не мыть ноги. Потом обстановка в доме стала его пугать, тяготить… потом до него дошло, наконец, что с бабушкой, действительно, очень плохо. Он спросил у деда, не может ли она умереть. Дед положил руку ему на голову: «Мы постараемся, Дима, чтобы этого не случилось». Димка принял ответ: да, может. Это был шок: он явственно почувствовал, как сходит, сползает с ума, ему захотелось страшно закричать, чтобы проснуться. Он учился во вторую смену, но в школу не пошел, и дед ничего ему не сказал. Дед сидел на табурете посреди кухни и пытался разобраться в каком-то медицинском справочнике.
Но юность есть юность, и на следующее утро Димка ожил, поверив в лучшее. Не может быть такого, чтобы бабушка умерла. Он гонял с пацанами в футбол, когда усталый врач проговорил, глядя Геннадию Федоровичу в лицо – и как бы его лица не видя:
- Ничем порадовать вас, к сожалению, не могу. Ничего мы больше сделать не можем, только обезболивать. Готовьтесь.
Бабушку привезли из больницы домой. Она лежала под знакомым Димке с детства зеленым клетчатым одеялом – желтая, страшная, почти неузнаваемая.
- Ты, Дима, - говорила она, сжимая горячими пальцами Димкино запястье, - ты, Дима… ты…
Странно, ее пальцы по-прежнему казались сильными. А вот договорить эту фразу, дать внуку последнее напутствие – она не могла, на это сил не хватало. Она дышала тяжко, хрипло, по щекам ее текли слезы.
Но Димка знал, что она хочет ему сказать! Чтобы он был хорошим и жил правильно. Бабушка просто не знала того, что ему, Димке, давно объяснили пацаны: что жить правильно в наше время уже нельзя, что никакого «правильно» уже давно нет. Это они с дедом могли жить правильно, а нам, думал Димка, нам нужно будет просто выживать…
На похороны Нины Матвеевны собралось полгорода, пришли все ее ученики, учителя, районное начальство, съехались родственники. Внук Дима сначала суетился, помогая дедушке, а потом - словно соскочил в голове какой-то предохранитель, и дошло все, наконец, до него. И долго потом в городке вспоминали, как страшно, сотрясаясь всем телом, обхватив руками голову, рыдал этот мальчишка. В эти минуты он бессознательно оплакивал свою будущую жизнь, неизвестную еще ему, но уже дышавшую на него страхом и тьмой. Надо будет выживать, а как? Вцепиться бы в деда, да и никуда от него… Но дед тоже может умереть – если раньше Димка этого как бы не понимал, то теперь это было ему ясно, как день.
- Деда, теперь только ты не умри, - шептал Димка ночью, обняв деда и прижимаясь щекой к его колкой щеке, - не умрешь?
- Да уж постараюсь - пока ты на ноги не встанешь.
Димка резко оттолкнулся от него и сел на диване:
- Я никогда не встану на ноги, дед, никогда. Я не хочу стоять на ногах. Не умирай.
Он сам не мог понять, как из него вырвались эти странные слова.
***
С детства любил Геннадий Федорович первый снег, и Нина Матвеевна тоже как-то раз ему сказала, что очень это любит: когда выпадает снежок и преображает мир, и такое чувство возникает… будто снова ты молод, и свежа, и сильна душа твоя, и много всего у тебя еще впереди.
«Хоть и не больно-то я верующий, а побыть тут чуток могу», - повторял вдовый старик свою мысль, хрустя снежком, вдыхая холодный озон, подходя к ладной, масляно-желто-белой церковке.
Опоздал, однако: служба закончилась, народ расходился. Да может быть, так и лучше. Постою один. Подумаю. Даже, может быть, поговорю с Ним. О Дмитрии. О Нине. О Владиславе.
Из узкой боковой дверцы вышел немолодой священник. Настоящего священника Геннадий Федорович увидел вот так, вблизи, впервые в жизни. Интересно, давно ли он здесь?.. А лицо знакомое. Простое, шлепоносое…
- Отец Виктор!.. – позвала батюшку женщина в белой косынке, из здешних, из служащих… А Геннадий Федорович, как подкошенный, сел на скамью. Не может быть.
- Геннадий Федорович?! Приветствую, дорогой. Как я рад вас здесь видеть. Я всех тут рад видеть, а вас особенно.
Смущенный, не знавший, как себя вести, Геннадий Федорович снова оказался в объятиях Вити Назарова. Только уже совсем не комсорга и не дальнобойщика, и даже не Вити.
-Ты… вы… как обращаться-то теперь?.. Отец Виктор, да? Как же вы…
- …до жизни такой дошли? – смеялся в ответ батюшка, - я до нее не дошел, Геннадий Федорович. Я до нее доехал. На КамАЗе. Мы товар возили в Среднюю Азию, В Таджикистан, это в 90-х-то годах, а куда было деваться, как еще заработать – детей-то у нас с Тамарой трое уже тогда было. Вот, держишься за баранку, у тебя под одним колесом пропасть, под другим мина может оказаться. И ты понимаешь, что в случае чего даже и родным никто не сообщит… И думаешь о смысле всего, понимаете, Геннадий Федорович? О смысле всего сущего. Всего происходящего…
Геннадий Федорович сразу подумал, что ему всегда выше крыши хватало самого происходящего, а на то, чтобы думать еще и о его смысле, сил не оставалось.
- Про Нину Матвеевну уже знаю, Царство небесное, прекрасный был человек. А Димка-то ваш как?..
- Димка плохо.
Поговорить толком не удалось: прибыл Николай Егорыч с супругой Зинаидой Ивановной, с двумя сыновьями, невестками и старшей внучкой. Через год после золотой свадьбы супруги Палицыны решили обвенчаться. А мы с Ниной не успели, подумал вдруг Геннадий Федорович. Хотя им с Ниной такое никогда и в голову не пришло бы. Другие времена – другие люди... Он ушел из церкви с кучей подарков от отца Виктора – Новым Заветом, брошюркой о церковных таинствах, Казанской иконой, коробкой песочного печенья и сердечной просьбой непременно прийти еще.
***
Сколько ошибок находишь, когда вот так перелистываешь ночами свою минувшую жизнь. И ни одной, ни одной из них не можешь исправить…
Видя, что Димка не силен в науках, дед после девятого класса устроил его в профтехучилище. Училище для внука он выбирал ответственно. Оно находилось в областном городе, считалось «сиротским» (в него направляли ребят из детских домов и интернатов), славилось дисциплиной, чистотой и уютом в общежитии, спортивными успехами и «крутым» директором – мастером спорта по самбо. Геннадий Федорович просидел в приемной больше двух часов – чтобы поговорить с этим директором лично. Рассказал о внуке всё, не скрывая. «Я думаю, Вы сделали правильный выбор», - ответил ему директор, плечи которого не вписывались в пиджак.
Правильный ли?.. Нельзя, нельзя было отправлять Димку куда-то из дома. Но с другой стороны, что бы мы с ним делали в одиннадцатом классе?.. Это ж были бы кровь и слезы. А там хоть профессия. Хорошая – строитель-отделочник. Он же пишет, что ему на зоне это помогло. И потом поможет, когда освободится…
В училище Димка уезжал весело – времена, когда он не мог обойтись без своих взрослых, прошли, поверхностная бравада неплохо скрывала слабость. К деду внук приезжал – сначала каждую субботу, потом всё реже. И все заметнее пахло от него табаком. «Да не, дед, не курю я, чё ты, я же на самбо хожу». На самом деле самбо у Димки дальше второй тренировки не пошло, как и лыжи с волейболом ранее. Но это уж потом дед узнал, а тревога – не то что-то с парнем, а не позвонить ли директору – возникла почти сразу. Но это же смешно. Обычно учителя родителям на их детей жалуются, а тут наоборот. Ох, Светка, Светка… Но, с другой стороны…
Спасибо тебе, Света, какая бы ты ни была.
***
Однажды Димка – изменившийся, совсем непохожий на прежнего мальчишку – приехав из города, сообщил деду, что у одного из его друзей есть двоюродный брат, и этот брат живет под Москвой, и лично знает его, Димкину, мать. Это город… (Димка споткнулся, потому что не знал ни одного подмосковного города). Ну, в общем, это совсем близко к Москве. Он, Димка, решил съездить к маме, познакомиться.
- Нет, Дима. Пока тебе не исполнилось восемнадцать, и пока ты не закончил учиться, ты никуда не поедешь.
Димка ответу не удивился – он просто проверял деда на всякий случай.
- И потом, Дима, это же ерунда какая-то. Ну как он ее знает?..
- Знает! Он с ней вместе работает там, на каком-то складе. Он меня сам спросил: а Карпушова Светлана Валентиновна тебе не родственница?
- Дима, твоя мама никогда не носила нашу фамилию. Они же с папой не расписывались. Она Мелентьева. Это во-первых. Во-вторых, кто это тебе «сам сказал»?
- Ну, дядька этот другана моего…
-Так дядька или брат? Димка. Ты врать не умеешь, так и не учись, понял? Это плохая наука - врать.
И тут Димка стал похож на прежнего ребенка – виноватого, жалкого, готового разрыдаться.
- Я тебя понимаю, внук. Тебе тяжело. Но лучше уж правду сказать. Эта женщина, она тебе никакая не мама. Мама твоя вот – Геннадий Федорович указал на фотографию Нины Матвеевны, - только не спасли ее мы с тобой. Но ты, Дима, ты…
…перед глазами Димки опять возникло страшное желтое лицо умиравшей бабушки, запястье почувствовало ее горячие пальцы, в ушах раздался голос: «Ты, Дима… Ты…»
И ему, дважды осиротевшему, вдруг захотелось жить правильно. Чтобы они, деда с бабушкой, всегда были им довольны и рады. Чтобы ему, Димке, всегда было с ними тепло и уютно. Ну хоть бы и с одним дедом – только тепло, уютно, спокойно. Чтоб всегда вот так, как сейчас – чайник горячий на плите, печенье в корзиночке, масло в масленке. И не надо никакого пива вообще.
Но так не будет. Этот вывод Дмитрий сделал, глядя на училищных пацанов – невзирая на все усилия плечистого директора. Ничего-то вы не знаете, дедушка с бабушкой. Ничего не понимаете в современной жизни.
Димка закончил училище, отпраздновал совершеннолетие, выкинул повестку из военкомата в мусорное ведро и уехал «искать маму»…
И пропал сам.
Изредка он, впрочем, звонил. Но ничего нельзя было из его суматошных звонков понять – ни где он сейчас, ни - чем занимается… «Ну ладно, всё, дед, некогда, не болей». И каждый раз новая симка в сотовом.
Но однажды от внука пришла совсем другая весточка. Геннадий Федорович хлебал свой супчик из куриной тушенки с пшеном, когда к дому подъехала здоровенная черная машина. Пятеро бритоголовых парней с одинаковыми глазами вошли в дом без стука и без всяких там «Здравствуйте». Один из них, подойдя к хозяину, крепко взял его за ворот рубашки спереди и легко поднял:
- Диман где, знаешь?
- Нет. Не знаю.
- А деньги где у тебя?
- Вон там. В ящичке. Буфета.
- Болт, глянь, что у него там в ящичке.
Геннадий Федорович потом старался не вспоминать те минуты – зачем? Живым оставили, даже не изувечили – и слава Богу. И все же душа его помнила свое состояние. Не страх. Не ужас. Шок – от того что понимаешь: всё то, что защищало тебя до сих пор – или, по крайней мере, казалось защищающим – закон, порядок, нормы поведения, человеческое достоинство – перестало существовать. Ты… даже не в джунглях, нет. Ты в некоем небытии. Тебя нет – хотя ты есть. Так было в Освенциме – человек с номером еще есть, но его уже нет, он уже – только номер.
Сумма, лежавшая в ящичке, бандитов рассмешила, и они бросили деньги на пол.. Трое из них быстро обошли весь дом и вернувшись, доложили, что в доме никого больше нет – и нет ничего ценного. Главный толкнул Геннадия Федоровича на стул – и, кажется, немного расслабился.
- Дед, слушай сюда. Если твой Диман деньги нам не вернет, отвечать за него будешь ты. Понял? Вот как хотите, так с ним и решайте. Дом продавайте, дом-то ничего у вас. Это серьезно, дед, это так серьезно, как никогда в твоей жизни не было. Не отдадите деньги – ты первый покойник, он второй. Пошли, ребята.
Когда черная машина уехала, Геннадий Федорович увидел в своей руке ложку. И с трудом разжал пальцы, чтобы ее выпустить. И попробовал засмеяться. Не получилось. Он встал, надел пиджак и пошел в райотдел милиции. Старый дурак, какой тут райотдел – не дошло до тебя, что ли, что нет уже никакого закона, никакой милиции уже нет?.. Неужто не заметил ты, что ребятки эти никого не боятся и ни от кого не прячутся?
- Есть. Не должно так быть. Нет.
Сильная нервная дрожь заколотила его уже на пороге РОВД. К счастью, везде – куда ни сунешься – бывшие ученики Нины Матвеевны. Пригожий опер Антоша Беглов накапал Геннадию Федоровичу корвалола и спросил, может ли он хотя бы на время куда-то уехать.
- Нет, Антоша. Я свою жизнь честно прожил. И теперь не больно-то за нее держусь. И не буду от них, как заяц, бегать. Можете – защитите. Не можете – не нужно.
Антон вздохнул, отматерил Димку и пообещал посоветоваться со знакомыми ребятами в РУБОПе. Геннадий Федорович вернулся домой…
И понял, что такое настоящий страх, и как он, человек, жалок и беспомощен перед этим страхом. Двое суток прошло практически без еды и без сна – только с мутной рвущейся дремой. От корвалола и валерьянки тошнило. Ни читать, ни смотреть телевизор не получалось. Он собрался-таки в областной город – сестру навестить, нет, просто навестить сестру… И вернулся в дом, не дойдя до автовокзала. Понял, что это не поможет; что один день ничего не решит; а еще…
Будь у него в те дни получше с формулировками, он бы сказал себе: убегающий от страха увозит свой страх с собой, и страх растет с каждым шагом побега.
Он испытывал уже нечто подобное – когда, будучи главным инженером-технологом завода минеральных удобрений, наивно пытался спасти его от рейдеров… Тогда тоже было неприятно, но все же не так страшно: он был на виду, на глазах у людей, и все то, что его защищало - продолжало-таки как-то существовать. А сейчас он один в доме… и мире.
Оказалось, не совсем уж один. Поздним вечером Геннадию Федоровичу позвонили из РУБОПа: «Не волнуйтесь, мы тут с Лысым побеседовали, больше он к вам не поедет».
- А внук мой как?.. Они же его убить могут.
- Внук ваш сам хорош… Но убивать они его не будут, не волнуйтесь. Должников не убивают. С мертвого-то ведь ничего не возьмешь.
- Да как он им задолжать-то умудрился?..
- Проиграл.
На следующее утро позвонила сестренка Любаша, та самая. Разумеется, она ничего не знала – кроме того, что Нина умерла, а Дима безвестно отсутствует:
- Гена, как же ты там один живешь? Как может в таком возрасте мужчина жить один?
- Нормально я живу, Любаша. Всё у меня чисто, машинка вот стиральная, хоть и старенькая…
- Гена, продавай дом и к нам, в город переезжай. Мы тебе квартиру поможем купить. Первое время у нас поживешь, я поговорю с Сашей, у нас же комната пустует…
- А куда же Димка вернется?
В тот же день, в булочной у него случился первый сердечный приступ. Продавщица Юля, бывшая ученица Нины Матвеевны, вызвала «скорую». И он первый раз отлежал в больничке десять дней. Сентябрь это был, и он следил за березой заоконной – как прибавляется на ней, что ни день, желтых листиков.
***
Геннадий Федорович не приучил себя к пустым стариковским занятиям: кроссвордам, сериалам, забиванию козла, руганию властей. Вместо всего этого он ходил в городскую библиотеку и брал книги советских времен. Но не все они ему нравились, не все подходили, от многих он слишком уставал, про войну читать совсем не хотел. А подаренный отцом Виктором Новый Завет открывать боялся: «Это для сильно верующих, а я – не больно-то». Ему неосознанно казалось, что необычная книжка лишит его возможности убегать в это самое «я не больно-то», поставит перед неким страшным выбором, вынудит – или стать «сильно верующим», или… что?..
Наконец, он открыл Евангелие от Матфея, наткнулся на длинную родословную… и закрыл. К счастью, следующий раз книжка открылась на Евангелии от Луки… и постепенно увлекла Геннадия Федоровича. Его трогали притчи, нравилось останавливаться на каждой, думать, разгадывая смысл. Очень жалко было отца из притчи о блудном сыне, даже не жалко, а страшно за него: да, вернулся младшенький, да, поумнел вроде… Но ведь опять уйти может - запросто. Просто по-другому это назовет, по-другому эти надобности свои объяснит. И отец, коли не хватит его инфаркт… опять будет ждать. И опять побежит навстречу и обнимет. Или нет? Не до бесконечности же прощать…
- Вам, людям – до бесконечности, потому что концы только в Моей власти.
Это был тот же беззвучный голос, произнесший тогда, в церкви «Ты еще здесь нужен».
***
- Отец Виктор, я вот что подумал: а могу я сейчас ходатайствовать о досрочном освобождении, ну как это называется – условном? Я старый человек, одинокий, больной, предынфарктное состояние вот только было. Мне нужно, чтоб кто-то рядом был. Пойдет такое объяснение?
- Объяснение-то пойдет, Геннадий Федорович. Но я бы вам не советовал это делать. Диме вашему сейчас полезнее срок отсидеть.
- Да что ж там хорошего, отец?..
- Ничего. Вот пусть он это и увидит хорошенько. Это во-первых. Во-вторых, Геннадий Федорович, он же здесь с вами жить не станет.
- Станет - поневоле. Условники, они же в определенном месте жить должны.
- В том-то и дело. А его черед два месяца выловят где-нибудь под Москвой и вернут на зону… хорошо, если только за нарушение режима. Нет, Геннадий Федорович. Оставьте сейчас все как есть.
Сколько ошибок находишь, перелистывая минувшую жизнь, и ни одной не можешь исправить. Слушаться надо батюшек-то наших – даже если невмоготу, кажется, поступить по их словам. А он, старый Гена, не послушался, он написал письмо в Минюст. И все вдруг пошло как по маслу. И очень скоро, несмотря на регулярные сердечные приступы, Геннадий Федорович поехал к воротам зоны – встречать внука. «Не встречу – рванет в другом направлении…»
-Де-е-еда!.. – остриженный, отощавший, почти неузнаваемый Димка раскинул руки, - привет, деда. Спасибо тебе огроменное – отхлопотал ты меня.
- Дима… Теперь всё будет хорошо, правда?
- Теперь всё классно будет, дед. Слушай, мне вот тут денежку заработанную выдали. Давай вон в тот магазинчик – тортик там, шампанское, колбаски хорошей…
- Давай.
И всё, действительно, было классно – целых две недели. По ночам дед слушал глубокое, спокойное дыхание внука и потихоньку крестился на подаренную отцом Виктором, тускло озаренную уличным фонарем Казанскую:
- Господи, и Ты, Царица небесная. Спасибо вам. Как я боялся, что он выйдет оттуда озлобленным, поломанным. А он ничего, нормальный. Веселый, ласковый, заботливый. Нравится ему дома-то, устал ведь – и от зоны, и от бродячей своей жизни. Вот только бы на работу теперь устроился. Ну и – девушку бы ему хорошую, серьезную, есть же и сейчас такие. И я уйду спокойно. К Нине, к Владику, к маме нашей бедной, к отцу убитому. Мы все вместе там будем, я знаю.
…Вот что странно – атеизм атеизмом, но в бессмертие человеческое, в том, то все мы где-то там, в ином бытии, встретимся – верили всегда и Геннадий, и Нина, и все их сродники.
***
Дед и внук в эти дни всюду ходили вместе – так, как если бы внуку было сейчас десять лет. Даже ставить Димку на учет как отбывающего условный срок, пришли вдвоем. Инспектор, невестка Николая Егорыча, ученица Нины Матвеевны, улыбалась, пряча усмешку:
- Ну, Дима, ты теперь смотри, не подведи дедушку! Не подведешь?..
- Не-е! – сиял в ответ Дима, - я туда, где был, назад не хочу!..
Оттуда, из инспекции они вместе зашли в церковь. Шла вечерня. Отец Виктор кадил – и оглянулся на них с улыбкой. Димка набрал целую вязанку свечей и расставлял их по подсвечникам - за свое освобождение. А Геннадий Федорович снова услышал это таинственное, печальное и счастливое, необъяснимо берущее за сердце, уносящее в неведомую, нездешнюю даль:
- Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему, с миром…
В воскресенье второй недели Димка ушел из дома один – около полудня, а вернулся за полночь, пьяный до рвоты. Вытаскивая тазик из-под его багровой физиономии, Геннадий Федорович с ужасом заметил, как похож он на свою мать, такую же вот невменяемую… Наутро сходство продолжилось: Димка стыдился, прятал глаза, болтал с фальшивой беспечностью – будто ничего не произошло.
- Дима… - только и мог произнести Геннадий Федорович.
- Дед, ну что такого, ну случается, не каждый же день, я ж не маленький, я ж мужик уже.
И – после паузы:
- Ну, извини. Извини. Больше не буду.
- Ты на работу устраиваться собираешься или нет?
Это был больной вопрос. Взяв свежий номер районной газеты, дед сходу нашел для внука семь работ, четыре из них по специальности. Но не одна из них Дмитрия почему-то не устроила. Через два дня он опять пришел домой пьяным, правда, в меньшей степени. Плакал, лез обниматься, с надрывом повторял, что дед для него - единственный на свете родной человек. Удивляясь собственному бесчувствию. Геннадий Федорович оттолкнул его со словами «Проспись, потом обниматься будем». Может быть, зря?.. Не надо было? Пьяный-то он пьяный, да, но, может быть. ему именно в ту минуту ласка нужна была. Господи, да что его судить, этого Димку. Будь еще другое время! И будь жива Нина… Впрочем, кто его знает, что было бы, если бы...
Наутро Дмитрий был уже другим – сухим, закрытым. Много курил - в доме, не выходя, как раньше, на крыльцо. Потом объявил, что уезжает в город.
- А ты инспекцию-то в известность поставил? Тебе же нельзя вот так просто разъезжать.
- А пошли они все!..
Из города Димка не вернулся.
***
- Батюшка, а я вот спросить хотел: что означают эти слова, «Ныне отпущаеши»?
- Ну, это в Евангелии от Луки, старец Симеон, вы же читали…
Отец Виктор споткнулся – и вдруг перевел все на иной язык:
- Эти слова означают, что человек исполнил в своей жизни все, что должен был исполнить. И дождался того, чего всю жизнь ждал. И теперь ему все ясно. И на душе у него ясно. Как в небе в погожий день. И он может спокойно, с радостью уйти на вечную свободу.
- Вот уж не про меня. Я ничего не исполнил. Жену не спас, страну не сохранил. Завод наш не защитил от рейдеров. Бандитов на место не поставил. Сына не уберег, внука потерял… если только не погубил. И чего дождусь, непонятно.
- Геннадий Федорович… Вы вот этот суд Господу Богу оставьте. Вы сами-то себя не судите. Не надо. Ему виднее, что вы сделали, а что нет.
Вскоре после этого разговора Геннадию Федоровичу позвонил следователь из областного УВД. Карпушов Дмитрий Владиславович, да-да, внук мой. Что с ним?
Старые друзья, пьяная драка в кафе, никто там, к счастью, серьезно не пострадал, но он же у вас на условном сроке. Вы, конечно, извините, Геннадий Федорович, но я такого дурака, как ваш Дима, за пятнадцать лет работы в органах ни разу не наблюдал.
- Можете не извиняться.
Он так и не покрасил ржавый почтовый ящик. А в нем опять письмо от блудного внука. Белый листок с одной-единственной фразой вверху «Дед, прости меня, если сможешь»
Геннадий Федорович опять взялся читать Евангелие от Луки. Он давно заметил, что книга эта… не то, чтобы успокаивает, но – держит как-то на плаву, позволяет дышать, когда совсем не дышится. И невесть почему ему пришло вдруг в голову, что разбойник, которого распяли вместе со Христом, и который в этот последний, невыносимо страшный час своей жизни обратился к Нему – это блудный сын из Христовой притчи. Он ушел от отца второй раз, а вот вернуться второй раз уже не смог – слишком стыдно было… И решил, что нечего ему уже терять, и подался в разбойники. Но помнил все же, все время помнил, как отец его тогда на дороге встречал, как бежал ему навстречу отец. И только потому перед смертью своей сказал: помяни меня…
И теперь в Раю.
***
Нина, ты помнишь, как мы с тобой познакомились? На первомайской демонстрации. Ты стояла с красным шариком в руках возле фанерной нашей трибунки. Не худенькая особо-то нет, скорей, по-деревенски крепенькая. В светло-сером плащике. Волосы русо-золотистые – аккуратно так, гладко зачесаны. Лоб высокий, глаза большие серые.
Я пошел к тебе, на ходу ища повод, чтоб познакомиться… и познакомился без всякого повода.
На следующий день я пригласил тебя в кино. Так тогда было заведено, так положено – если ты ухаживаешь за девушкой, ты должен непременно пригласить ее в кино. Если она позволяет тебе заплатить за ее билет – это с ее стороны, важный знак. Но мы с тобой до кассы не дошли. Ты остановилась и спросила, хочу ли я на самом деле сейчас смотреть фильм. Я ответил, что нет; что сейчас я хочу смотреть только на нее. Ты тихонько засмеялась:
- Насмотришься еще!
И я понял, что ты говоришь про дальнейшую нашу семейную жизнь; что для тебя, как и для меня все решено уже.
И как же хорошо, что не могли мы в тот майский вечер, бродя по аллеям парка, среди зазеленевших уже березок, держась за руки и почти ничего не говоря - предвидеть, сколько горя в нашей жизни будет, и какой бедой она закончится.
***
- Бог говорил мне, что я здесь еще здесь нужен, а зачем?
- Бог?..
- Он, а кто же еще.
- Геннадий Федорович, понимаете, вы сейчас для вашего внука – единственная зацепка совести. Вы единственный человек, которому он может сказать: прости. Единственный, перед которым он смиряется. Он к вам обращается сейчас…
Отец Виктор споткнулся – уместно ли такое сравнение?..
- … обращается сейчас, как распятый разбойник ко Христу. Понятно, что вы не Христос, а просто человек, но он Бога не знает, хоть свечки тут и ставил, и вы для него – вот то самое… - отец Виктор споткнулся, с трудом подбирая слова, - единственный, у кого и суд, и прощение. Не тот суд, которые ему приговор выносит, а совсем другой. Понимаете?
- Понимаю. Распятый разбойник!… – отозвался Геннадий Федорович после паузы, - гвоздями прибитый, так же, как и Христос. Он же настрадался, Димка мой, как же он настрадался-то, а до конца-то ведь еще ох как далеко. И я до этого конца не доживу. Ты тогда его прими здесь, хорошо? Он ведь сюда придет. Или сюда, или – опять туда, в погибель, одно из двух. Поговори с ним тогда хорошо, по-умному, ты же умеешь. На работу, может, поможешь устроиться… - и тут Геннадий Федорович смутился: не слишком ли он грузит отца Виктора.
Они попрощались, и хрупкий вдовый старичок, постукивая палкой, побрел домой – по улице Красной, знакомой ему с юности. Снова май, Нина. Снова цветут вишни в палисадниках, воркуют голуби на крышах… только не наш уже это май, Нина, не наши птицы и цветы.
Придя домой, он написал, наконец, ответ на внуково послание. Тоже короткий, из одной фразы: «Я буду тебя ждать и надеяться».
Заклеив конверт, он привычно поставил чайник, достал хлеб и масло. И тут дверь постучали. Тихо так постучали, кротко, будто шепотом. Молоденькая черноглазая женщина в красной курточке, беременная:
- Здравствуйте, вы же Димин дедушка? Я Катя. Я не знаю, говорил Дима вам про меня или нет. Но он мне написал, чтобы я к вам обязательно съездила, познакомилась. Я вот… правнучку вашу ношу. УЗИ уже было, девочка.
- Заходи, Катюша, - произнес Геннадий Федорович после паузы, - садись вот… Чайку сейчас попьем.
Нет, у него не было уже того чувства возвращения к жизни, что 22 года назад. Горький опыт не давал обрадоваться. Катя не была похожа на Светку, нет. Она была смущена, она суетилась, бессознательно пытаясь растрогать. Сразу схватилась помогать, вымыла посуду, подмела кухню – невзирая на живот. Сразу перешла с Геннадием Федоровичем на «ты» и стала звать его дедушкой. Сообщила о Димином наказе: дочка будет Ниной. Скрыла, что ей совсем не нравится это старушечье имя; что она с первых недель решила – если сын – Эмиль, если дочь - Анжелика. Сейчас главное - успокоить старика, угодить ему, а там – разберемся.
- Из родных-то у тебя кто есть, Катя?
- Мамка померла, я в девятом училась. Папка женился, у мачехи от первого мужа две девки, там не до меня. Бабушка у меня была опекун – тоже умерла, вот, полгода будет.
- Вон оно как грустно-то... А с Димой вы что же – брак-то собираетесь регистрировать? В колонии можно это сделать, надо только договориться и приехать туда в назначенный день.
- Знаю. У меня подружка на зоне расписывалась… Но куда же я сейчас-то, дедушка, с таким животом?..
В самом деле, куда. А родит – совсем не до поездок будет… Беда, беда, когда же оборвется твоя цепочка. Опять сердце стучит, и дышать трудно, невозможно…
- Ой, дедушка, ты что?.. Скорую вызвать?..
- Не-не. Не надо, Катя. Это еще не для скорой, это так – анаприлин, корвалол и полежать. Дай мне вон ту коробочку, там у меня все лекарства.
- И водички запить, да?
***
Дети отца Виктора стали уже взрослыми, Тамара привыкла к его долгим отлучкам и не нервничала, как в первые годы его служения. Теперь он мог позволить себе такую роскошь: остаться после вечерней службы хотя бы на двадцать минут… просто сидеть на скамейке в пустом полутемном храме. Слушать эту тишину, смотреть на тускло золотящиеся лики, на последнюю каплю пламени в подсвечнике… И думать.
Люди не раз его спрашивали: если Бог есть, почему в мире столько горя и страдания, столько несправедливости? И вряд ли он отвечал этим людям исчерпывающе. Читаешь Псалтирь – она вся про то, что Бог Своего человека не оставит и поможет, а что на деле? Ведь какие хорошие люди Карпушовы, что она, покойница, что он – за что, зачем им столько мук?..
Вот, спрашивает меня, недостойного иерея, раб Божий Геннадий - зачем он живет. И я нахожу для него ответ. Но даже и найдя этот ответ, я знаю – разбойник Димитрий вполне может так и не обрести благоразумия. И что тогда, в чем весь смысл этого страдания?
«С ним есмь в скорби, изму его и прославлю его, долготою дней исполню его...» Долгота дней – это точно не про Геннадия Федоровича… Но, с другой стороны, продолжал думать отец Виктор, обрати внимание: Бог сначала с человеком в скорби, а уж потом изымает его и прославляет. Сначала они – Бог и человек – вместе в скорби. Да, как тогда, на Голгофе – Христос и разбойники. А потом человек – не всякий, а только благоразумный – вместе с Богом в Вечности. И если нам это утешение кажется слабым, то только потому, что веры настоящей в нас нет.
***
Переехать к Геннадию Федоровичу Катя согласилась легко и охотно. Они вместе ходили в женскую консультацию - Катя ведь не знала, где здесь, в городке, больница. А Геннадий Федорович в этот купеческий особнячок еще с Ниной ходил, когда они Владика ждали. Неужели это они были… Не верится.
Димкину историю весь городок знал, и, когда Геннадий Федорович с новоявленной внучатой невесткой из консультации ушли, там поднялся возмущенный шум:
- Что он делает, зачем? Они же его кинут, он человек наивный, этой мартышке только дом нужен…
- Она рада сейчас кому-нибудь на шею сесть, а он ей верит…
- Кто бы с ним поговорил, чтобы он ее хоть не прописывал…
- Неизвестно еще, Димкин ли это ребенок…
Но всё это было несправедливо. Катя знала, что не нужна родным, и привыкла искать людей, за которых можно зацепиться; использовать те возможности, которые ей подворачивались. Но дедушка ей, совсем недавно потерявшей единственного близкого человека, бабушку - понравился, и она искренне захотела его опекать.
Катя была мужской парикмахер – и с успехом привела изрядно заросшего Геннадия Федоровича в элегантный вид. Он, обернутый простыней, сидел и тихо улыбался – от Катиного живота, ходившего вокруг, исходило таинственное живое тепло. «Вот и дожили мы с тобой Нина: правнучка… То есть я дожил, а ты… А ты тоже: ты ведь есть, ты не исчезла, тебя просто не видно и не слышно вот здесь, у нас, но ты все видишь и знаешь…»
- Дедушка, а я ведь вязать хорошо могу, может, связать тебе тепленькое что-нибудь?
- Вязать умеешь?..
- Ага. Я и на спицах вяжу, и крючком. И руками могу, знаешь, как просто руками вяжут? Меня бабушка учила, она прям мастерица была.
- Молодец ты какая, оказывается. Сейчас мало таких девчат, которые руками что-то умеют…
У Геннадия Федоровича опять заколотилось сердце, и он прилег. Катя, по-детски довольная похвалой, сметала на совок его седые пряди.
- Катя, слушай – голос дедушки стал хриплым, и она опять испугалась, что ему плохо.
- Слушай меня, Катерина. Открой вон ту дверку узкую у шкафа. Видишь? На верхней полочке. Видишь – серое такое, и спицы торчат?
- Ага, вот. Не довязано?.. – Катя споткнулась, сообразив, что вязала-то наверняка Димина бабушка Нина, - я эту вязку знаю, я могу доделать.
- Ты довяжешь ее и наденешь на своего мужа, когда он выйдет из тюрьмы. Я не доживу, Катя. Я не могу сейчас за него ручаться, не знаю, как он будет дальше жить. Но ты ее на него надень.
- Ладно, дедушка, ладно, только что ты так – не доживу… Доживешь!
- …Я не навязываю, Катя, можешь Ниной ее не называть. Только мамой ей будь хорошей. Как бы у вас ни сложилось, поможет вам эта жилетка или нет - мамой настоящей будь обязательно. Вызови скорую, пожалуйста. Вон, с моего телефона.
***
Все похоронные хлопоты взял на себя отец Виктор. Он настоял на отпевании в церкви, а не дома, как предлагала Любаша – заплаканная, седая, в черной косынке. Кате – ошеломленной, растерянной, всем в городке чужой, для всех подозрительной – это было внове, непривычно, непонятно. Она не могла сидеть, не могла стоять – Анжелика в животе принялась, кажется, делать зарядку. Народу в церкви собралось много, дышать было нечем. Катя цеплялась за бабушку Любу, благо та ничего против нее не имела: она поняла только то, что эта Катя – жена Димы. Бабушка Люба плакала и часто крестилась. Ее муж, рослый костлявый дедушка Саша, вздыхал и потерянно озирался – он вошел в церковь впервые в жизни. Накануне Катя целый час рассказывала им, как вызвала скорую, как эта скорая приехала, сделала укол и уехала, и сначала дедушке вроде стало получше, и она уселась вязать, и тут вдруг он как застонал, у нее спицы в руках замерли… и вторая скорая уже не успела. Рассказала Катя и про стрижку, конечно, наивно гордясь: ведь это благодаря ей, лежал он теперь в гробу аккуратненький, не лохматый.
Тряска в автобусе, кладбище, дождь, запах мокрой молодой травы и земли.
- Подходим, прощаемся. Родные первыми.
Катя удивилась тому, что она, оказывается, родная. А что удивляться, какая же еще?.. На ее руках умер, и правнучку, продолжение – она носит.
- Дедушка… Ты там не беспокойся. Я довяжу. Я надену.
Наконец, они оказались в городском кафе, где были заказаны поминки. И народу тут уже было поменьше, и все затихли... И отец Виктор, сжав в руке кружку с компотом, начал говорить – глухо, с трудом:
- Те из вас, кто почаще бывает в церкви, слышали, наверное, такое слова, их поют в самом конце вечерни: ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему, с миром…
Катя узнала эти странные слова – последнее, что прошептал пепельными губами ее дедушка.