Выросла орава, принял дом меня...
Родилась я дома, в одной из трёх летних комнат с южной стороны. Три её передних окна смотрят на реку Пинегу, деревню Чёшегору и дом большой семьи Капшиных. Два – сбоку, от крыльца, глядят на соседский дом тёти Фусы, заслуженной колхозницы Советского Союза, и угрюмого, немногословного дяди Шуры, её мужа, который был моложе хромой соседки на двадцать лет. Мы, ребятня, слушались и уважали старших, были привязаны к ним. Строгость была своеобразным деревенским воспитанием.
Мама не поехала рожать в районный центр – село Карпогоры, примерно за полсотни километров, где находились больница и роддом (родилка), – попадать туда, как говорится, не дай бог: не скоро сыщешь транспорт – он в деревне на вес золота, и разве успеешь вовремя добраться до места по таёжному бездорожью?! По реке тоже не выход – ещё дальше и тоже не на чём. Бывали случаи – не доезжали. К тому же конец апреля – начало мая – время распутицы. Так что, скорее всего, мама оказалась заложницей обстоятельств. У беременной мамы в 1954 году, за два года до моего рождения, уже был неудачный опыт поездки – по дороге в Карпогоры она потеряла сына Ванюшку. По рассказам, грузовая машина с пассажирами покатилась назад с крутой горы Архиерей – отказали тормоза. Все пассажиры выпрыгнули из кузова на обочину, а мама осталась, потому что была на сносях. Родившийся в роддоме Ванюшка жил считанные минуты. А маму спасли. Так что, возможно, своим рождением я обязана брату – короткий срок прошёл до моего появления. Хотя мама отговаривала, я болезненно воспринимала этот факт. Бегала на могилку брата, собрав по пути нехитрый букетик полевых цветов. И, будучи взрослой, заказала металлическую оградку, но привезти её в деревню оказалось проблематично, и моя просьба доставить её до места оказалась не доведённой до конца – оградка затерялась у кого-то в гаражах.
Так и выпустила меня мама на свет дома, в угловой комнате, за которой закрепилось название «Ольгина верхняя». Со слов мамы, назвать меня она подумывала Сашкой. Через дом от нас жила родная сестра деда тётка Александра Наумовна Веселова, говорили, что она вдова красного комиссара. Но эту тему в семье по какой-то причине не поднимали. Дед якобы вмешался и воспротивился: «Ну-у-у… Александра… Хоть бы уж Ольга», – такую версию я слышала от мамы. Так с лёгкой руки деда, если верить этой легенде, я стала Ольгой, и имя подходит мне по жизни. Хотя моему характеру подошло бы и мальчишечье – Сашка, Шура, Александра.
Когда я только родилась и мама уложила меня в зыбку*, с прогулки прибежал пятилетний братишка Витя – мальчику сообщили, что у него появилась сестрёнка. Долго ребёнок наблюдал за живым свёртком, потом ткнул пальчиком: «Ля-я-я-ля». Это вторая версия выбора моего имени. После слышала, что мама будто бы назвала меня Ольгой в честь героини какой-то книги, но я больше доверяю первым двум версиям.
Мама рассказывала, что новорожденной я подолгу спала. Тётка Александра вскоре после появления на свет младенца из любопытства пришла к нам в гости взглянуть на дитё. Не одну чашку чая за самоваром выпила, а я даже не пискнула. В конце концов, гостья не выдержала и спросила у мамы: «Галина, дак ты рожала ле? Девка-то у тибя, быва, не жива?». Ни звука не издала за несколько часов! Зато потом мама частенько одёргивала меня за говорливость.
Грудь я выплёвывала, с самого рождения доставляя маме немало хлопот. Мама сокрушалась, считая мой отказ от грудного молока основной причиной нездоровья, болезненной худобы и слабости: «Много ле налакаешь из блюдечка-то? Ни титку, ни соску не берёт! Ведь расти надоть! Виктор вон до трёх годов с соской летал, дак пышка и есть, а эту тешоню не знашь, как и ростить!». Такой же упрямой я буду несколько лет спустя. Когда мама будет мазать голову касторовым и репейным маслом старшей сестре Тане и заботливо заплетать ей косы со словами: «Ты расти, коса, до пят, красна девица – до гряд», я – самостоятельно кое-как плести на затылке косичку, собирать волосы на темени бабушкиной гребёнкой и, укутавшись в коричневую шерстяную шаль, убегать на улицу к ребятам. «Опеть на голове, как у куры под хвостом! Всё бы тебе хабарысить*! Больно ты рано, девка, самостоятельной-то хошь стать!» – вдогонку посылала мама. А меня уж и след простыл.
Мама всю жизнь будет ставить Таню мне в пример: «Вот Татьяна-то у нас! А вот ты…», – и махать на меня рукой («Полмужичье»). И я навсегда останусь в статусе «младшей сестры» Татьяны (в замужестве Бечиной).
***
Мама рассказывала, как отучила Витю от соски, с которой брат был неразлучен. Однажды малыш бегал на улице с бутылкой молока, отвлёкся, играя, и мама незаметно спрятала её под ёлкой. Тот – в рёв: «Дай-дай-дай, мама, бутыю!!!». А мама показала ему рукой на птицу, упорхнувшую с дерева: «Во-о-он, видишь, сынок, ворона полетела с твоей бутылкой, птенцам молочко понесла!». Мальчик посмотрел вслед улетающей птице, горестно вздохнул, и, вытирая слёзы, обречённо погрозил ей кулачком: «Уу-уу-у, воёна кАка, утассия у Вити бутыюю-юю…». Больше соску брат не просил.
В семье было не принято называть родителей мамкой и папкой (тятькой), друг друга Витькой, Танькой, обзываться. Когда мама в сердцах называла меня Ольгой, я даже вздрагивала. Мне казалось, что она меня за что-то ругает. Собственное имя в детстве казалось мне холодным и обидным. Я не сразу уяснила, что это моё взрослое имя.
Раньше в глубинке практически не фотографировали, пока не появились фотоаппараты, фотоснимок какого-нибудь заезжего гостя был редкой удачей, поэтому маленькой девочкой я могу увидеть себя только на одной фотографии в семейном альбоме, который хранится в родовом гнезде. На том снимке у вековой ели возле дома, посаженной давным-давно Андреем Наумовичем Ушаковым, родным братом деда, девочка лет двух-трёх в панамке, лёгком платьице, коротких рейтузиках и кожаных сандальках сидит на коленях у соседки Анфусы Панкратьевны, а позади стоят плечом к плечу молодые мама и папа.
***