Время появления того, что у Проводника вместо пролога, я определяю без паузы: "осень после выхода Пограничной Зоны". Всегда слышится эхо: "после выхода...".
Что ж. Врубайте музыку.
_______________________
Шорох в эфире
Вот и всё. Я один на один с этим плотным и солнечным миром.
Впору поддаться постыдной привычке: достать телефон (не помню, откуда он взялся), включить камеру, расчленить себя на фоне локации. Ботинки: аспидный глянец над вялым течением. Вода: коричневая, как тёрка для зажигания, — с той разницей, что на спичечных коробках угасший цвет красного фосфора хрустяще сух, а река на вид не столько влажная, сколько жирная. Рука: непристойно чёткая прорисовка вен. Горизонт: неразличимые башни шлюза. Лицо: охристый отпечаток поручня на лбу.
Бытиё стремится к запечатлению, потому что боится небытия. Смешно.
Я живу так долго, что неловко признаваться и стрёмно осознавать.
Я сомневаюсь в собственном существовании: мои биографии взболтались, сцепились, переплелись и слиплись в комок. Каждая в отдельности — неопровержимая ложь. Неопрятная совокупность — правда: расползающаяся, ускользающая, не имеющая никакой ценности.
Я сижу на выгнутом мосту, просунув ноги между прутьями ограждения. Думаю о дневниках и прочих исповедях, которые горят как миленькие, но исподволь возрождаются, вырождаются и возвращаются с упорством бумеранга.
Несколько часов (может быть, лет) назад я не без труда засунул в чужой почтовый ящик тонкую тетрадь — зачитанный до ветхости дневник моего лучшего друга, ворох печатных листов — воскресшую плоть моих собственных излияний, сгоревших под небом совсем другим, ещё одну стопку — нарратив зафиксированный, по видимости, мною, но в лютом угаре или благословенном безумии: повествование не моим голосом, где я (даже если бы захотел) не смог бы изменить ни точки, ни запятой. Вопреки ожиданиям в ящик влезли даже мои письма с указанием адресата и без указания адреса — в какой-то мере тоже дневник, но я называю их ночником. Ночником Шороха.
Что ж, может, он и стал пробоиной в бездну — тот почтовый ящик с номером квартиры, перед дверью которой я дрожал как вымпел на мачте и обливался холодным потом, предвосхищая тихий, привычный замочный щелчок.
Зря поднимался на эшафот. "Там никого, — сказала соседка. — С тех пор как я въехала, никто не появлялся". Я путаюсь, вспоминая, какое количество лет она назвала.
Странный поворот. Не худший из возможных. Увидеть в дверном проёме случайное лицо — вот это был бы настоящий кошмар.
Уже на обратном пути, в подъезде как прежде просторном и чистом, узкая полоса темноты позвала меня из-под трёхзначного номера. Не знаю, что мной владело, когда я отправлял в почтовый ящик лист за листом, но казалось, я всё делаю правильно. Дурной знак? Смешно.
По-хорошему, надо было сжечь все эти лабиринты пробелов и символов. За исключением дневника Шелеста.
Почему я не развёл костёр?
Да потому что одна из частей буреломного эпоса уже восставала из пепла, протыкала шипами немую вату, пробивала броню забвения: не ко времени, неуместно, невыносимо, неизбежно. Предать огню — эффектный ход, но видит бог, я не хочу писать её в третий раз.
Я сижу на мосту — на асфальте, утверждающем, что под задницей у меня суша. Обманчивая очевидность. Земля близко: десять шагов по наклонной влево, столько же вправо, но я на территории воды. Болтаюсь в воздухе.
Нарочито пограничное состояние. Шаблон, трафарет, дурная привычка.
Я свободен, как не был свободен очень давно. Смешно.
Я предоставлен самому себе, но застрял меж двух берегов, потому что ни на одном из них не хочу оказаться.
Речь не о выборе. Налево пойдёшь — упрёшься в заброшенный стадион, направо — нырнёшь в кирпичные переулки.
Я обращаю к свету лицо, но кондовая плотность непрочного мира меня подавляет и раздражает. Совершённого мало. Совершённого мало всегда. Что бы ни отколол под занавес — всё едва начинается.
Хорошая новость, если вдуматься. Но ощущается как полное отсутствие новостей. Мёртвый штиль.
Нет сил на пробуждение ветра. Или мне кажется, что их нет.
Беседовать не с кем, но говорю вслух:
— Неизвестный мне персонаж жил войной, умирая от страха как от болезни. Однажды он бросил якорь у острова, который был всем и ничем: голой скалой и жужжащим городом, пустыней и лесом, райским захолустьем и самым прибранным чуланом в аду, — ухмыляюсь, ибо не могу излагать это сказочное фуфло без смущения. — Надеясь излечиться за неприступными стенами, сей выдуманный герой потребовал, чтобы остров стал крепостью. Остров сказал: "Ладно, так и быть, я тебя ни о чём не предупреждал, но сам дурак", и вывернулся наизнанку. Подводные пещеры стали коридорами башни. Красивая, кстати, деталь. Что было живым — стало нежитью, что было жаром — стало холодом, что отдавало и насыщало — теперь отнимало, пожирало и не могло насытиться. Башня, как водится, съела своего создателя и отравилась его страхом, потому что соображала не резвей выдуманного героя. И пристрастилась к страху. Попробуй не пристрастись... К чему? К ядрёной побочке бунтующей жизни? Итак, башня впитывала зло тех миров, сквозь которые прорастала, и отравляла их троекратно. Питалась болезнями душ, которых касалась, и поглощала, и преумножала, и жрала до отвала, и не насыщалась. За достоверность легенды про остров не поручусь, потому что сам её изобрёл, и она мне... Не то что не нравится — не цепляет. Вполне возможно, тот неудачный выворот случился без всякого человеческого вмешательства или был заслугой не одного персонажа, а целой толпы. Но башню знаю не понаслышке, и... — закуриваю, продолжаю: — На такие свидания с выеденным собой я больше не подпишусь, — смеюсь едко и жалко: — Хоть в чём-то не изменяю себе: эффектный посыл — ни грамма истины. "Не подпишусь...". Я опять брошусь её выворачивать при первом удобном случае. Или брошусь выворачивать её двойников, которых на каждой оси как бусин в километровых чётках. Может, правильно говорить не "двойники" — отражения... Да есть ли разница? Разницы никакой.
Весь монолог — лишь сотрясение воздуха. За ним ничего не следует. Меня почти нет, я обглодан со всех сторон света.
Меня интенсивно нет.
Но кто-то нервно смеётся, заметив, что у ботинка, коим я, по чести, не дорожу, развязался шнурок.
Кто-то давится тяжёлым вишнёвым дымом и не оглядывается, почуяв, что одиночество мнимо.
Кто-то чувствует себя в безопасности, и эта иллюзия — характ;рный симптом, верней, признак, не оставляющий пространства для ошибки: нет нужды оборачиваться, чтобы точно знать, кто сейчас стоит у меня за спиной.
— Мне очень жаль.
Произношу это, по-прежнему глядя вниз: на быстрый, чернильный ток узкой речки.
Я объясняю необъяснимое, и слова мои не имеют ни ценности, ни цены.
_____________
По ряду причин роман выходит в ВК, доступ к нему имеют подписчики сообщества Гроздья Сырых Миров.
https://vk.com/ecstatictotaketheblame