11.03
Самое интересное, что я чего-то подобного ждал. С тех самых пор, как уяснил, что вымирание шуршащей семейки шло сужающимся кругом: от дальних родственников к тем, кого официально считают близкими.
Принято говорить: "в глубине души", но хочется написать, что чего-то подобного ждала часть меня, которая не в глубине и не на поверхности, а всегда рядом — повсюду.
Можно упростить: чего-то подобного ждал некий альтернативный я. Но я не поклонник упрощения.
А ведь, помнится, был у нас разговор во время очередного кладбищенского rendez-vous.
— Готика, — сказал я Шороху. — Кто-то тебя обхаживает, как я погляжу.
— Ну хоть ты признаёшь, что мир крутится вокруг меня, — хмыкнул он.
Я довёл до его сведения, что радиус сокращается.
— Почему я без понятия, кем мне приходятся покойники, зато ты всегда в курсе? — изумился мой лучший друг.
Я преисполнился самодовольства и заявил, что затыкать уши плеером можно по-разному. Вот тогда он впервые спросил как бы между прочим:
— Дурная у меня наследственность, не находишь?
Брови мои ощутимо взлетели, я глянул на него как на неродного:
— Не нахожу. Не вижу общих черт, хоть убей.
О чём мы заговорили дальше? Кажется, я пустился в инсинуации насчёт подлинного источника легенды о разительном сходстве Шороха с его беглой матушкой. Дело в том, что на кладбищенских сборищах самые разные личности порой заполняли неловкие паузы вздохом: "Как он всё же похож на мать...". Номинальный отец моего друга не возражал, хотя, если я правильно понял, большинство из присутствующих даже не были знакомы с означенной дамой. Вероятно, не мне одному в глаза бросалось то, что Шорох на свою родню непохож, и стрелки автоматически переводились на женщину, которая в зоне видимости не присутствовала, — отсюда рефрен-клише, звучащий столь естественно и привычно, что даже мне слух почти не режет.
В свете последних событий есть повод принять легенду как факт? Pas du tout, что на местном наречии звучит как "Нифига подобного".
По душу любезного Шороха явилась вовсе не его матушка. Совершенно неважно, как при этом выглядит то, что явилось.
Для меня не имеет значения, как выглядит то, что прикидывается молодой и очень красивой женщиной! Симптоматичный абсурд.
Мама — та, которая настоящая, то есть моя — придерживается сходного мнения. Не насчёт симптоматичности абсурда, а насчёт того, что новый персонаж не имеет отношения к шуршащей семейке. Что она сказала вчера вечером, когда я покончил с записью за десятое марта и обрушил на её голову сводки с полей? "Какая отборная дичь". И пару секунд смотрела на часы, будто размышляла: сразу срываться с места или отложить резкие движения до утра.
Надо уточнить, что факты я излагал эмоционально, но выборочно: даже об искусственной внешности нового персонажа не заикнулся и странное перерождение ветхой квартиры не комментировал, поэтому столь меткой резолюции ждать не смел.
— Какую именно дичь ты находишь отборной? — я прикинулся удивлённым, хотя сам себе готов был ответить: — "Всю".
Мама покрутила в пальцах карманный ежедневник, в полумраке вдруг показавшийся мне колодой, вздохнула и выдала:
— Прежде чем предъявлять родительские права, матери твоего друга пришлось бы выбраться с того света.
Я не рухнул, даже искушения драматично ахнуть не испытал: наверное, я никогда по-настоящему не верил в миф о беглянке. Сдаётся мне, Шорох тоже в него не верил, а обдумыванию и развенчанию не подвергал лишь потому, что ему было до лампочки.
— Не будем априори сбрасывать со счетов версию про выходцев из мира иного, — фыркнул я и быстро добавил: — Должна же набившая оскомину кладбищенская романтика как-то влиять на моё воображение!
— Не будем... — протянула мама. — Не будем сбрасывать. Можем даже называть гипотетических визитёров гостями из дальнего зарубежья: это смешней и, что немаловажно, звучит приличней. Но знаешь, если мыслить такими категориями, его реальная матушка — последняя, на кого бы я сделала ставку.
Я не понял, было ли это шуткой. Попытался вспомнить, насколько давно мы знакомы с Шорохом. Сообразить: знала ли моя мама его, как выяснилось, покойную мать? Запутался. На языке крутилось: "А на кого, на кого бы ты сделала ставку?".
Почему я не полез к ней с расспросами? Мама выглядела такой собранной — почти смертоносной. Я не хотел спугнуть окутавшее её мерцание.
Что произошло дальше? Теряюсь в догадках, хотя был свидетелем и непосредственным участником событий.
В два по полуночи я услышал щелчок дверного замка. Семейная причуда, милая привычка, передающаяся из поколения в поколение: трезво решить, что утро вечера мудренее, но помчаться навстречу великим свершениям, не дожидаясь рассвета.
Я отсчитал тридцать секунд и вызвал такси. Конечно, я не гадал, куда поедет мама. Конечно, я лежал на кровати одетым — на низком старте. Часть меня — праздник инфантилизма — очень хотела, чтобы мама смоталась в перерождённую квартирку и во всём разобралась. Другой я не мог допустить, чтобы она устремилась туда в одиночестве. Случись у меня накладки в пути, я бы позвонил ей и рявкнул: "Назад!". Я бы позвонил Шороху и возопил: "Не подпускай!". Он бы понял.
К слову, накладки могли возникнуть уже на этапе завязывания шнурков. Нет, справляться с этой задачей в темноте я умею, даром что не люблю. Острых впечатлений подкинули не ботинки, а внезапно подавший голос папа:
— У вас всё хорошо?
Я отделался лёгким испугом. Ответил с необъяснимой убеждённостью:
— Всё идёт своим чередом, внештатных ситуаций не зафиксировано.
Папа закашлялся, сказал мне быть осторожней, спросил, не забыл ли я ключи и деньги.
Я ничего не забыл.
В нашем обмене репликами не было ничего необычного или подёрнутого особым значением. А кажется — было. Словно моё "Всё идёт своим чередом" заставило его поперхнуться, словно вопрос незаданный — "Куда намылился?" — был исполнен любви и печали. Но ведь мной и прежде отнюдь не пренебрегали, даром что, демонстрируя недюжинный самоконтроль, не докучали мне гиперопекой.
"У вас всё хорошо?", — спросил папа, будто объединив меня с мамой и вынеся за скобки себя. Показательно, показательно. Нет, никогда он не относился к подвиду отцов, которые не помнят, в каком классе учатся дети, и считают ежегодную партию в теннис активным участием в воспитании. А его взаимодействие с мамой — это вообще сопли с сахаром, противоестественная идиллия, в сравнении с которой меркнет сказочное "долго и счастливо": они умудрились не брак заключить, а остаться на бессрочную ночёвку с компаньоном по самым любимым играм, и веселье пока не пошло на убыль.
Однако в катастрофической ситуации папа спрашивает: "У вас всё хорошо?". И не претендует на ведущую роль в таинственной драме. Хочется сказать: не лезет под руку, не путается под ногами, но пренебрежительная окраска этих оборотов делает их неточными.
Я называю ситуацию штатной и катастрофической на одной странице, и ведь не заговариваюсь. Ничего нового, из ряда вон выходящего, не творится, но небеса разверзлись, и я это понимаю, и все вокруг понимают... Притом я не понимаю ничего, и никто ничего не понимает.
А может быть, мне всё кажется. В конце концов, я очень впечатлительный.
Доводить таксиста упрёками в жанре "На трамвае быстрей!" оказалось излишней мерой: через четверть часа я был рядом с обителью Шороха и не имел причин считать себя опоздавшим. Мама стояла на противоположной стороне улицы — с непокрытой головой, очень тонкая, очень прямая — смотрела на окна последнего этажа и терзала свой трёхметровый шарф: развязывала и связывала, развязывала и связывала.
Потом развернулась и побежала. Стремглав. Не скользя на подтаявшей корке льда. Я смотрел и глазам не верил.
Нет, томной или степенной её не назвать, да и к лёгкой атлетике она отвращения не питает. Просто я никогда прежде не видел, чтобы она бежала ТАК.
Трудно же было её догнать. Ещё трудней — сохранить ясность ума, когда она закричала:
— Что ты здесь делаешь?!
Ремарка: на самом деле не закричала. Но голос её звучал настолько громче и резче обычного, что я услышал треск воздуха, как при пожаре или расхождении очень большого шва. Вопрос отскочил рикошетом:
— А ты?
— А я... Ничего.
Дурное, тысячетонное, растерянное "ничего". Я симулировал избирательную глухоту — притворился, что маме не пришлось этого произносить. Вызвал такси.
Мы ждали целых двадцать минут — на мосту, перекинутом через пути железной дороги: между районом, где никогда не любил квартировать Шорох, и полуостровом лесопарковой зоны, за прудами, аллеями и буреломом которой уже лет десять гнездимся мы. Кисти грели в трёхметровом шарфе — казалось, шарф не помогает, но без него было бы хуже.
— Прости, — сказала мама, когда ожидаемая машина всё-таки взобралась на мост.
За что она извинялась? За агрессивное "Что ты здесь делаешь?", за беспомощное "Ничего"? Я не хотел знать: простить первое было легко, принять второе — отчего-то неловко.
Закрытая дверца щёлкнула, ремни безопасности затянулись. Тогда мама наклонилась ко мне, пропустила нервный смешок и выдала хриплой скороговоркой:
— Чтоб ты понимал, ставку я делала вообще не на это.
Я не стал уточнять, поднималась она в квартиру или нет. Откуда-то знал, что не поднималась: хватило окон.
Мы взялись за руки, мне было почти хорошо, пока она не протянула, якобы сменив тему:
— Всё-таки здесь очень долгие зимы.
Тривиальное наблюдение подействовало как бандерилья, а мама рассуждала будто сама с собой:
— Зачем откладывать на туманное будущее? Пожить там, куда уезжаешь в отпуск, решить путём эмпирическим, надо оно тебе в действительности или нет... Звучит как прихоть, но разве легкомыслие чем-то хуже вечного "не сегодня"?
Не помню, что именно я ответил. Не смогу объяснить, что на меня нашло. Откуда обида, бешенство, горечь? Откуда холод и отчуждение? Ещё позавчера я бы встретил идею паковать чемоданы победным кличем и вброшенным между делом: "Вы же в курсе, что я иду в комплекте с одной тёмной личностью? Тёмная личность налегке, время понадобится не на сборы, а на бюрократию...". Почему разговоры про переезд, не начавшись толком, довели меня до исступления?
Оклемался я резко — так же, как поддался слезливой злости. Мама гладила мой висок, повторяя:
— Просто едем домой, просто едем домой.
Я кивнул, хотя не знал, кого конкретно она убаюкивала: себя или меня.
Дальше молчали: в подъезде, в лифте, перед дверью с красивым трёхзначным номером. Нам следовало хоть что-нибудь обсудить, но оба чуяли, насколько опасно открывать рот: взрыв был заложен в программу, любое навскидку случайное слово могло сработать как детонатор.
— Я тут подумал... — сказал папа, встретив нас в коридоре. — Здесь очень суровые зимы, а мы, увы, не герои-полярники.
Мама прикрыла глаза. Папа чудесным образом сориентировался и тут же изобразил, что вообще ничего в виду не имел.
На циферблатах сейчас раннее утро, солнце ещё не встало. Я не спал: записывал новые сводки, теряя счёт стаканам воды. Никак не могу напиться. Пробирался на кухню между абзацами. В последнюю вылазку застал там маму, разжился чаем. Мама листает карманный ежедневник. Тасует колоду. Ночью она будто видела перед собой поле битвы. Теперь же растеряна, сбита с толку, будто блуждает в тёмном лесу. Часа полтора они шептались с папой в кабинете — по видимости, ни до чего не дошептались. Что (или кого) она ищет в записной книжке? Не находит, но не верит отсутствию и листает заново. При её упорстве расклад того гляди претерпит метаморфозы.
В общем, я развлекаюсь теориями относительно происходящего (одна другой нелепей), терзаюсь опасениями и помираю от любопытства.
Перечитываю последнее предложение, и оно кажется мне искусственным, хотя я нигде не соврал. Что ж, размою поверхность, коснусь вещей более тонких. Но не сейчас — когда-нибудь после.
___________________
По ряду причин роман выходит в ВК, доступ к нему имеют подписчики сообщества Гроздья Сырых Миров.
https://vk.com/ecstatictotaketheblame
Продолжение там.