Эта странная лавка размещалась в старинном – наверное, ещё девятнадцатого века – доме из красного кирпича. Вывески над тяжёлой дубовой дверью не было, однако на широкой ступени перед входом хорошо читалась надпись, выполненная чёрной краской: «Ломбард желаний».
Прожив довольно много лет в этом провинциальном купеческом городке, я не раз проходил мимо и почему-то не обращал на лавку внимания. А в тот тёплый, безветренный вечер бабьего лета, когда природа тихо засыпает в преддверии зимы, мне вдруг вздумалось зайти.
Хозяином оказался старик. Высокий, худой, сутулый. Брови седые, косматые. Одет, как мне показалось, то ли в затрапезный халат, то ли в какие-то обноски – в полумраке, царящем в лавке, трудно было рассмотреть.
– Здравствуйте, – сказал я.
Он не ответил. Бегло глянул на меня и склонился над большой тетрадью. Подумалось: странно – вроде посетитель зашёл, а хозяин ноль внимания.
– Скажите, а почему ваш магазинчик так интересно называется – «Ломбард желаний»?
Старик закончил что-то писать и отодвинул тетрадь.
– Если вы зашли просто так, из праздного любопытства, то извините, я закрываюсь.
Я улыбнулся.
– А если не из праздного? Я ведь клиент, верно? Так, может быть, обслужите меня?
Старик приподнял свои косматые брови и прямо, в упор, посмотрел на меня. Глаза его оказались на удивление молодыми и яркими.
– Молодой человек, вы знаете, что такое ломбард?
Я немного замялся.
– Ну, если не ошибаюсь, это выглядит так. Когда человеку приходится… в общем, туго с деньгами, он несёт в ломбард какую-то вещь, отдаёт её в залог с надеждой обязательно выкупить потом. Если по разным причинам у него не получилось найти нужную сумму для выкупа, ломбард оставляет эту вещь себе. А потом вы с выгодой для себя продаёте её. Этим и живёте. Я ничего не путаю?
Старик молча прошёл к входной двери и запер её изнутри на большой засов.
– Я закрываюсь.
Потом обернулся ко мне.
– Нет, вы ничего не путаете.
Он опять встал за свой прилавок.
– Если быть юридически точным, я осуществляю кредитование граждан под залог… того, что им принадлежит. Никакого нарушения закона. Выкупите то, что оставили в залог, вовремя – ваше право, я с этого ничего не поимею. Не получится у вас – извините, тогда это уже моё, и я могу распоряжаться им, как мне заблагорассудится.
– Да, с этим понятно, – сказал я. – Но всё же – почему именно «Ломбард желаний»?
И тут старик – совершенно неожиданно для меня – предложил:
– Хотите кофе? У меня хороший, «Арабика».
Кофемолка у него была старинная, ручная. Она очень уютно, по-домашнему, урчала, перемалывая зерна. Он поставил турку на конфорку стоящей в углу газовой плиты.
– Вам как, покрепче? Присаживайтесь в это кресло.
Возникшее у меня ощущение сюрреализма не покидало меня, однако эта кофемолка, запах закипающего напитка действовали успокаивающе.
– Простите, хозяин, с ломбардом всё ясно. Но всё-таки, причём тут желания?
Кофе, в самом деле, оказался чудесным. Старик аккуратно отпил из чашки.
– Тут вот какие условия. Вы оставляете мне в залог определённую часть из вашей жизни, а я на некоторое время отправляю вас в любое, какое вы пожелаете, время. В прошлое. Только в прошлое. С будущим, извините – это не ко мне.
В мистику я никогда не верил. В чудеса, белую, чёрную или любую другую магию – тоже. Но здесь, в маленькой пыльной лавочке, тёплым вечером уходящего лета, наедине с этим странным стариком мне вдруг захотелось поэкспериментировать.
Старик взял наши пустые чашки, отнёс их куда-то в угол, послышался плеск воды. Потом он вернулся, сел за стол и без улыбки посмотрел мне в глаза.
– У меня твёрдый тариф. За один час путешествия в прошлое я беру один год из жизни клиента.
Признаюсь: при этих словах я почувствовал между лопаток какой-то неприятный холодок. Он продолжал:
– Я открыл эту лавку не для того, чтобы зарабатывать деньги. Это скучно. Богат не тот, у кого много – тот, кому хватает. Поверьте, мне хватает.
Возникла неловкая пауза. Потом я спросил:
– А этот год из жизни клиента – как вы им распоряжаетесь, когда он становится вашим?
Старик скрестил на столе пальцы рук. Они были сухими, длинными и, как показалось, очень сильными. Почему-то вспомнилась недавняя телепередача про пауков. Наконец, он ответил:
– Не догадываетесь? Посмотрите на меня и скажите, сколько мне лет? За восемьдесят? Под девяносто? Так нет же, я гораздо старше. Поверьте, настолько старше, что… в общем, столько не живут. И, повторю, всё честно: я выполняю ваше желание, и вы совершаете путешествие в прошлое, мне же достаётся один год из вашей жизни. И он теперь мой. Впрочем, вы вправе забрать его. Тогда я сделаю так, что вы не будете помнить ничего из этого путешествия в прошлое. Совершенно ничего. Словно этого часа и не было.
Опять каким-то зябким холодком повеяло в спину. Но отступать было поздно.
– Скажите, а, если в прошлом я пообщаюсь с конкретным человеком… он будет помнить меня, наш разговор?
– Нет. Помнить будете только вы. Никто – и мы с вами, в том числе – не имеет права вмешиваться в историю.
Честно говоря, в тот момент я готов был улыбнуться всем этим странным фантазиям, просто встать и уйти, но меня удерживали глаза старика – он смотрел на меня пристально, как-то грустно и… почти равнодушно. Мол, хочешь – бери, не хочешь – вон Бог, вон порог.
Я спросил:
– А можно попасть не просто в прошлое, а в какой-то конкретный день?
– Да, пожалуйста.
– И какое-то конкретное место я могу выбрать?
Он кивнул:
– Да, и место тоже.
Я задумался, вспоминая. Потом решился:
– Знаете, я принимаю ваши условия. Согласен: год жизни за час путешествия в прошлое. Так вот. Пусть это будет 19 октября 1896 года. По старому стилю.
Старик помолчал, достал давешнюю толстую тетрадь. Внимательно посмотрел на меня.
– Простите, могу я спросить? Почему именно этот день? Впрочем, можете не отвечать.
Я встал.
– Нет, отчего же. Понимаете, накануне, 17-го октября, в Александрийском театре оглушительно провалилась премьера спектакля «Чайка» по Чехову. Его даже освистали тогда. Антон Павлович на следующий день, ни с кем не прощаясь, уехал в своё Мелихово. Он уже тогда был болен, а тот злосчастный провал сильно спровоцировал болезнь.
Я помолчал, прислушиваясь к себе. По моим ощущениям, у меня повысилось давление. Пришлось признаться:
– Знаете, я ведь тоже пишу. А Чехов – мой любимый автор. Мне очень хотелось бы пообщаться с ним, поддержать как-то. Хотя…
Старик тихо заметил:
– Да-да, я уже говорил, он не будет помнить об этой встрече.
Моя нерешительность оказалась недолгой:
– Нет, всё равно! Отправляйте!
И я отправился в 19 октября 1896 года, в Мелихово.
…Бородка и усы у Чехова были рыжеватыми и, как мне показалось, не совсем ухоженными. Знаменитого пенсе я не увидел. Передо мной за письменным столом сидел интеллигентный, очень уставший, на вид, человек со следами раннего старения на лице. Тёмно-карие глаза обрамляла частая сеточка морщин.
– Здравствуйте, Антон Павлович, – сказал я. – Простите, я к вам незваным гостем.
– Здравствуйте, – ответил он, вставая. – Вы кто?
Стало понятно, что я совсем не готов к этой встрече.
– Знаете, я… путешественник по времени. Я из будущего.
Писатель помолчал, пристально вглядываясь мне в глаза.
– Извините, милейший. Как вы здесь оказались и кто вас впустил?
Найти нужные слова оказалось крайне непросто.
– Антон Павлович, поверьте, для меня самого это настоящий шок! Честно говоря, я всё ещё не верю. Но… один человек… странный человек… пообещал, что я окажусь в прошлом. Ровно на один час. И я выбрал этот год, этот месяц и день. И захотел встретиться с вами.
Чехов показал мне рукой на диван – садитесь. Грустно посмотрел на меня.
– Какой у вас диагноз? Шизофрения? Признайтесь честно, я доктор – мне можно.
Я вдруг осознал, что из заказного мною одного часа минутки-секунды уже безвозвратно бегут.
– Антон Павлович, вы же не мистик, как Гоголь. Вы всегда были и остаётесь реалистом. Поверьте, я, в самом деле, из будущего. И здесь, у вас, совсем ненадолго! Давайте просто поговорим. Пожалуйста!
Чехов улыбнулся, печально и устало:
– Так вы и Николаю Васильевичу… визит нанесли?
Он сел в низкое широкое кресло напротив меня.
– Может быть, чаю? Я попрошу принести.
А время – я это просто кожей чувствовал – не просто шло, оно бежало; летело стремительно и безжалостно. Боже, подумалось, а я ещё ни о чём серьёзном даже не начал говорить с ним!
И я решился.
– Антон Павлович, хотите цитату? Из вашего письма к старшему брату, Александру. Написано в 1887 году. «Скажи, пожалюста, душя моя, когда я буду жить по-человечески, т. е. работать и не нуждаться? Теперь я и работаю, и нуждаюсь, и порчу свою репутацию необходимостью работать херовое».
Он выпрямился в своём кресле, плотно прижавшись к спинке, крепко сжал руками подлокотники. Я продолжал:
– «Пожалуйста» написано именно так, с двумя ошибками, душа – через «я». Антон Павлович, насколько знаю, вы позволяли себе подобные языковые вольности только в переписке со старшим братом. «Херовое», извините, тоже из того же письма. Помните его?
Чехов заметно побледнел. Он встал с кресла, нервно прошёлся по комнате.
– Откуда? Как вы узнали?
Ничего не оставалось делать, кроме как сказать правду:
– Ваши письма опубликованы, вот я и привожу цитату.
– Мои письма? Опубликованы? Кем? По какому праву?!
– Антон Павлович, поверьте: вас… простите, после вашей смерти… признают классиком русской литературы, ваши произведения будут изучаться в учебных заведениях, много переиздаваться. Потому и письма будут опубликованы. В том числе, ваша переписка с Сувориным, с Билибиным, со многими другими.
На него было больно смотреть.
– Как же так… Но это же мои письма, моя личная жизнь! Кто имел право?.. Постойте, и даже сугубо личные послания – к жене тоже?..
– Увы… Помните, как вы называли в письмах Ольгу Леонардовну? «Славная моя актрисочка», «Дусик». А то писали и так – «Здравствуй, собака!»
Чехов было встал, потом опять опустился в кресло, низко склонил голову, обхватил её руками, ссутулился и замер в этой позе.
В эту минуту я уже пожалел о своей авантюрной затее.
– Антон Павлович, как бы понятнее… В общем, это будет уже другое время, совсем другая Россия, другие законы, другая власть. Поверьте… подробности вам лучше не знать.
Он резко встал.
– Нет, уж, милейший, позвольте! Вы поймите: ведь это даже не перлюстрация! Это… это чёрт знает что! Читать чужие письма – это мерзко, подло, наконец! Тем более – публиковать!
«Ох, старик, хоть бы ты не соврал, – подумал я, вспоминая хозяина странной лавки. – Хоть бы он не помнил этого разговора…»
– Не знаю, Антон Павлович, станет ли вам от этого легче, но той же участи удостоились и иные ваши коллеги по перу, признанные классиками отечественной литературы. Их переписка тоже увидела свет.
Чехов опять сел за стол. Долго смотрел куда-то в угол комнаты.
– Скажите. Ну, раз вы оттуда… из будущего… Может быть, вам по силам как-то изменить это? Нельзя ли… отменить публикацию моей переписки?
Я вынужден был ответить:
– Увы, Антон Павлович. Никто не вправе изменить историю…
Чехов сник, сделался каким-то жалким, беззащитным.
– Понимаете, я почувствовал себя человеком, который долго жил в своём доме и только сейчас заметил глазок в двери, ведущей в спальню… Зачем вы здесь? Чтобы сказать мне всё это? Сделать мне больно?..
– Нет, что вы! Совсем наоборот!
Боже, дай мне сил и слов…
– Антон Павлович, я знаю, сейчас вам очень тяжело, буквально вчера вы присутствовали при полном провале вашей «Чайки». Но, поверьте, это было роковое стечение обстоятельств. Несколько позже вашу «Чайку» поставят в другом театре, и она будет иметь огромный успех. Её начнут ставить в разных странах, и там она тоже пойдёт на ура!
Вот тут он, наконец, надел своё пенсне. Долго смотрел на меня сквозь стёкла, потом тихо сказал:
– Знаете. Давайте так. Будем считать, что я… почти поверил вам… Оставим мою переписку. Хотя… Знай я о том, что ждёт меня и моё имя в будущем – поверьте, вообще никогда не взялся бы за перо!
Он встал и начал размеренно ходить вдоль письменного стола.
– Раз вы оттуда… раз всё знаете… скажите: что случилось там, на премьере? Вы ведь читали прессу?
Он нервно взял со стола газеты.
– Вот, извольте, «Биржевые ведомости»: «Это не чайка, просто дичь». «Сын отечества»: «Пьеса провалилась... так, как редко проваливались пьесы вообще». А каково читать «Петербургский листок»: «“Чайка” погибла. Её убило единогласное шиканье всей публики. Точно миллионы пчёл, ос, шмелей наполнили воздух зрительного зала. Так сильно, ядовито было шиканье». Скажите, за что они меня так?..
Я помолчал, собираясь с мыслями.
– Антон Павлович, вспомните: вы ведь вынашивали сюжет «Чайки» не один год. Вам хотелось освободиться от штампов и пойти против «условий сцены», верно? В этом всё и дело. Вас не поняли. Вы опередили своё время!
– Да, «Чайка» виделась мне как трагичнейшая комедия в русской комедиографии, – тихо ответил он.
– Вот-вот, обратите внимание: вы и сейчас назвали пьесу комедией! И публика ждала именно смешного! Не случайно комедийная актриса Елизавета Левкеева избрала «Чайку» для собственного бенефиса. Зрители ждали появления на сцене именно Левкеевой, однако роли для неё в спектакле не нашлось, и в тот же вечер бенефициантка играла в водевиле «Счастливый день». Всё так, ваши биографы ничего не напутали?
– Да-да…
– А кто первым поставил «Чайку»? Евтихий Карпов, верно? Судя по всему, режиссёр совершенно не понял, не осознал всю глубину пьесы. Как, впрочем, и большинство актёров. За исключением, разве что, Веры Комиссаржевской, которую вы так любили. Простите… любите.
– О да, Вера Фёдоровна – просто чудо! Вот уж кто всегда понимал меня как никто. Бедная, ведь она играла на премьере, едва сдерживая рыдания – перед ней, в зале, сидела шикающая, даже свистящая публика…
– Антон, Павлович, а правда, что Евтихия Карпова вы… недолюбливаете?
Чехов грустно улыбнулся.
– Признаюсь честно: долюбливать этого человека мне не за что. Во всяком случае, едва ли кто-то осмелится назвать наши с ним отношения дружескими.
Между тем – я всё острее ощущал это – оплаченный годом моей жизни час истекал.
– Антон Павлович, а как вы относитесь к Немировичу-Данченко? И к Станиславскому?
– О, это совсем иное! Это весьма и весьма талантливые люди!
Я улыбнулся.
– Так вот, знайте: как бы вы не отказывались, Немирович-Данченко уговорит вас, и вы разрешите ему поставить «Чайку» на сцене МХАТа. Над постановкой будет работать и Станиславский. Он же, кстати, сыграет Тригорина. В спектакле будут заняты ваша жена Ольга Леонардовна, Всеволод Мейерхольд, Мария Роксанова. И справедливость восторжествует – будет полный триумф, поверьте!
Чехов долго молчал, погружённый в свои мысли. Потом поднял на меня глаза.
– Господи, как бы мне хотелось верить… Как хочется увидеть это…
Я вскочил с дивана:
– Так ведь увидите, Антон Павлович, увидите! Это будет… настоящая феерия! Вспоминая об этом, Станиславский потом признается: «Наконец, мы почувствовали успех, и неимоверно взволнованные, стали обнимать друг друга, как обнимаются в пасхальную ночь». Вы только потерпите, Антон Павлович.
Он рассеянно вертел в руках своё пенсне.
– Долго?
– Два года. С небольшим.
Он задумался.
– Долго… Я ведь болен, вы, наверное, знаете. Два года – это сейчас для меня немалый срок.
– Да, Антон Павлович, о вашей болезни мне, к сожалению, известно…
Тут он подсел ко мне на диван близко-близко, вплотную, и крепко сжал мою руку.
– Скажите… Вы же можете сказать, вы знаете? Когда я умру?
У меня перед глазами мелькнули знакомые строки из Википедии, его фотографический портрет, умный, чуть ироничный взгляд. Я отнял у Чехова свою руку.
– Антон Павлович, вам ведь известно: время ухода человека из этого мира не нам определять. У каждого свой срок. Знаете, тот странный человек, что отправил меня сюда, к вам, сказал, что после этой встречи вы не будете помнить о ней. И всё же… позвольте, я не стану отвечать вам на ваш вопрос.
Он помолчал, вздохнул.
– Что ж, воля ваша.
Потом пристально взглянул мне в глаза.
– Однако… хотя бы диагноз. Всё-таки чахотка?..
Мне вспомнилось прочитанное в Интернете. В 2018 году английские учёные опубликовали результаты своих исследований. Они изучили химический состав проб с пятна крови на рубашке, в которой умер писатель. Были обнаружены протеины, способствовавшие образованию тромба. Он, как считают исследователи, привёл к закупорке сосудов, последующему кровоизлиянию в мозг и, в конечном итоге, стал причиной смерти. Если б не этот тромб, Чехов, наверное, прожил бы со своим туберкулёзом ещё не один год.
Пока я раздумывал, говорить ли об этом, он опять взял меня за руку.
– Знаете, Бог с ним, с диагнозом! В конце концов, какая разница, от чего умирать. Скажите лучше: вы, в самом деле, ничего не можете сделать с моими письмами? Никак нельзя… воспрепятствовать их опубликованию? Господи, как это скверно…
…И тут время вышло. Я вновь оказался в той же полутёмной лавочке. И напротив меня сидел тот же странный старик, хозяин ломбарда. Сидел и молча смотрел на меня.
Забыв попрощаться, я вышел.
Тихое, застенчивое бабье лето ласково обволакивало всё вокруг своей невзрачной красотой. Я медленно шёл по узкой улочке старинного купеческого города, не замечая ничего вокруг. Шёл и нёс с собой, внутри себя тёплое, одновременно и тревожно-радостное, и грустное, щемящее чувство – ощущение прикосновения чеховской руки.