Мессир закат...

               
                Им страстное вино прольётся,
                и с цыпочек восток на пяточку упрётся.
   
Он от бедра Меркурия из чаши сна и полнолуния,   
в миру эпических надежд из од и серенад, легенд.
Меж рощ, вольнолюбивых пашен, усопших крепостных замшелых башен,   
корнями врос  утёс янтарный щетиною зубцов в мой замок лучезарный.
Могуч окружностью утопленного рва, цепей оборванных подъёмного моста,
по виду ласточкиного хвоста в погоню флюгер мчится без винта.
Строгой симметрии облупленный фасад, статус щита – эмблема град,
всегда готов к приёму делегат, необитаемых замкнутых врат.

Мессир закат оплавит витражей царивший полумрак,
античная развалина сведёт с ума былых зевак.            
Здесь тишина застигнута врасплох, меж незадачливых богинь переполох,
сей замок крепостью плавучей, лазурь сияющих, голландца круче.
И с колокольней камерной пересекаясь, круги описывает аист,
глух или нем, слеп или бдит, дух Конрада обитель сторожит.
Четыре края света навестил высокородие железных правил,
и всё ж изгнанья ропот победил, вот здесь под ложечкой мерил…

Гнездятся совы, сипухи, невидимы и видимы штрихи
кобальдов и альвов, по-нашему из домовых жильцов,
мышей летучих и… Крах истории, ожившей на крови,
наперекор азийцам и романцам об испытании любви.

Не поддаётся возрасту осанна за нерушимым одиночеством костьми бренчать,
из чистой преданности замку освоил эхо, чтобы не скучать.
Как всякий рыцарь, нелюдим, характер избегающий докучих,
и вот тоска, не знавшая пощады к владычицам ресниц дремучих.
Какой мучительный процесс – из экзотических искать принцесс
рычаг средневековий – друг-роман, нетленных символов самообман.

Ржавеют шпоры, пустотелый мрак, нет сил отсрочить наважденье,   
сошлись его оракул и жребий на той, подобно сойки холостой,
ещё священник руку не простёр, истлел глазами, как шатёр.

Ей сердце ужасом сковало и тайной грустью наполняло,   
скалой любви была она, как увертюра ветра холодна.
И следующая ночь пришла остаться с нею навсегда, попоной  бряцая вдали, беззвёздная сырая ночь уже целует край земли.
Любовь не ждёт, ей светлоликой, лесной царевной жить средь фей и эльфов повеликой,
тень её тени станет он, поводьем шелковым голландским полотном – владыкой.

Ведь он влюблён в неё до слёз, касаясь ласково насквозь
полярной ночи в голубоватых прожилках грудь – сердец набаты.

Молчаньем, призвана суровым до тошноты полузнакомым,
поющей птице быть невольной и лишь ему покорной.
И увела в алькову сень их неопознанная тень,
ночи забвенной взор явила чувств беззакония и пыла.
Луна прикрылась полумаской, как водоём заросший ряской.
Главу на грудь опустит, обронив кольцо, не глядя на условное лицо,
 венчались, как забубенные на атомы, мечты распались.
Скорбят величия колонны, блистает вечность, меняя троны.

Не более чем пьян, надменных сфер глумился кастелян,
сто давних репутаций грандов, семейного портрета пан.

А что ей до его интриг, из всех на свете взятых книг?
Ждала события и парус, пусть белый или алый гарус,
холстина, шёлк – ей всё равно, лишь тот, кто люб, уже давно.
Прообраз вечный, нежность роковая, рассудок слушаться перестаёт мечтая.
Влача тяжёлый образ знати, скрывая совершенства блеск,
забальзамированных копий, вот безупречной плоти всплеск.
Чета пластическим смиреньем с огнивом бархата слилась,
застенчивость, дразня раскосых, стыда не знавших никогда зеркал…

Влекомый вид остывшей чуть золы мерцаньем звёздной немоты
впустил, сложить колени на него, букетом пальц, скрестившихся в одно…

Отклокотало сердце по любви у Маргариты  без вины,
по скулам угасающим закатом рассталась жизнь с нею виновато.
Источником любви мила, по виду спящего крыла,
окутанная млечной далью, как мотылёк жила-была,
обычным взором леденила, любви свой факел берегла,
души нектар собой явила, от тайны в тайну унесла.

Фантом ощерясь пастью бодро, что вздыбленным конём в ребро,
на круге плясок чинит чётки из позвонков для болеро.
На пыльном зеркале выводит знак приглашения из рам,
и кавалеры, отогревшись вальсируя, встречают дам.
Бессменный прах толпы видений безмолвно заполняет зал,
мелькают тени пустотелых, как очевидцев новых драм.
Смычком склоняется костлявым к софе-гробницы роковой,
что лицедей из мелодрамы, нет муж усопшей, вечно живой.

Взгляд полюбил её когда-то, сиянье кожи, голос - благодать,
такая госпожа нимфея – его – ему должна принадлежать.

.


Иллюстрация: художник Фердинанд Кнаб.
На манер Тиофиль Готье.