Гора до верха лесом заросла,
в ней мрамор спал, ручьями обормотан,
не знал, что должен выйти на работу
из-под земли добычей ремесла
и стать подложкой слова и числа,
обложкой лиц и тел на обороте.
Вот человек, он под горой живёт
и пилит, пилит, пилит белый камень
в карьере белом рядом с облаками.
И цвет слепит, и руки тянет гнёт,
но дома гладит он лозу руками,
и алой розой кровь его цветёт.
Надраен в кухне бело-серый пол,
снаружи стены в снежно-белой крошке,
вся жизнь проходит в мраморной обложке,
как-будто бы с работы не ушёл,
сарай — и тот из камушков поплоше,
и в яме на дороге — серый скол.
В лице горы прорезался карьер,
издалека горит раскрытым глазом,
и старенькие татры и камазы
натужно тянут пиленный размер
кубами многотонными на базу,
где раскроят их на любой манер.
Из каждой глыбы — сто могильных плит,
а если есть заказ — пойдёт в скульптуру
и резчик в ней преобразит натуру
и выведет вождей или харит
на белый свет, прославив пулю-дуру
ну или то, что у него болит.
И глыба тоже может быть больна,
внутри скрывая жёлтую каверну,
как тень ручья, протёкшего, наверно,
из дальней эры в наши времена.
И смерти тень, тень жизни безразмерной
на белом теле истиной видна.
Вот человек уже идёт с горы
к своим лозе и розе и закату,
и пыли ком, накопленной бесплатно,
в груди каверной раковой горит.
Он знал, но думал: это всё когда-то,
и вот уже он смерть несёт внутри.
На местном кладбище прибавилась плита,
остался дом, вдова, лоза и роза.
И на карьере, не боясь угрозы,
работает сосед, и налита
ракии рюмка с градусом серьёзным...
А про скульптуру скажут: красота!