СТРАСТИ ПЕРЕСЕКЮТСЯ( переработанное)
Когда разворачивается крупное полотно эпическийх событий, ты отходишь подальше, чтобы охватить всю панораму пространства и времени и у тебя захватывает дух от увиденного и необятного. Ты стоишь на возвышенности и у ног твоих простираетсяч география и история и ты задыхаешься от головокружения! Или ты смотришь панораму созданную воображением художественной мысли, где схвачен обширный кусок географии и один только миг запечатлённого события. Но там всего много. – История одного мига! – Вот солдаты идут в атаку, здезь же рядом валяется военная и гражданская утварь, через неё пробиваются ростки зелёной травы – ростки жизни! А на фоне окружающих гор, там вдали тоже люди, тоже идут в атаку, или готовятся к таковой, или разбились бивуаком и готовят себе юшку с того, что Бог послал, чтобы возобновить свои силы для следующей атаки, для следующего дня. Ты охватываешь все, потому, что всё изображение на расстоянии! Но тебя влекут детали и ты подходишь ближе и видишь уже только атакующих, но не атакуемых! Подходишь ещё ближе и видишь только одного человека и то не полностью. Ещё ближе – видишь только лицо его. Ещё ближе – в поле твоего зрения зрачок сосредоточенного глаза. Если ещё ближе – то только мазок, пусть и нанесённымй гениальным художником! – Один мазрк! – Но без него вся конструкция, вся эпичность рассыпится! Оказываеться эпическое событие можно разложить на части, на отдельные мазки!
Видать и каждая человеческая жизнь является эпическим событием, которое можно разделить на части – на годы, дни, часы и минуты! – Каждая! И есть части, которые ты написал одним мазком – иногда красивым и важным, иногда – так себе!
Но если какое-то событие врезалось в твою память, то наверно оно было важное, имело какие-то последствия, или чуть-чуть скоректировало твою жизнь и житейские поступки. Значит всё равно важное! – Хоть ты и не замечаешь его важности и не можешь ни к чему привязать. Оно привязывает всё в тебе и для тебя, для твоей жизни – автоматически.
Об дном таком событии, или случае, я хочу рассказать. Это повседневность – самая рядовая и может банальная. Но если я его запомнил, то оно играло в моей жизни какую-то роль. Может незаметно повлияло на дальнейшие мои житейские поступки.
И так – один вечер, одного дня! –
Когда Герман решает лишиться десятидневной щетины, а значит хорошо бреется, выравнивает усы (Герман – кабардинец и ношение усов, является его национальной гордостью и личным достоинством), а брюки, ещё не ношенные последние двадцать дней, пропаривает так, что стрелочками можно резать масло, если оно, конечно, не с холодильника. – С холодилька – твёрдое! Плюс, на снежно белой рубашке повязывает красивым узлом тёмно-красный галстук – то от Германа того и жди – какого-то неординарного поступка. Хотя признаюсь – от Германа ординарных поступков, я пока не видел и не ожидал. Дальше посмотрим.
Современный читатель вряд ли поймёт, что такое отпаренные стрелочки на штанах. – А современному читателю оно и не нужно! – Сплошная архаика …
Стрелочки после пропарки на штанах – прошлый век. На наш обновлённый взгляд – глупость и банальность, позволительна жителю самой глухой неосовремёненной деревни!
После того как Америка одела всю Россию в ковбойские джинсы вместе с навязанной идеологией разрушения, (чего мы, конечно, не увидели!), о стрелочках забыли! Не только забыли а прогнали подобные стрелочки как анафему! И даже в оперный ходят не в классическом костюме, а в грязно-синих, протёртых до дыр джинсах, в каких ходили американские скотоводы – Приметы времени – чего уж тут!
Герман – это не то, что харьковский мой приятель Вадим. Он сидит в моём гостиничном номере, сейчас нам враждебного, а когда-то очень милого города Львова и старается доказать своё умозаключительное ноу-хао! что если бы Леонардо Да Винчи не умер в 52 года от роду, то он бы напрочь оставил художественное ремесло и превратился бы в гениального геометра и тогда бы посмотрели кто круче – Леонардо Да Винчи, или Пифагор. Куда, при этом, девать его «Мону Лизу» – он не объяснил
На Вадиме висела рубашка серо-смешного цвета. Это чтоб не часто стирать. Она расстёгнута почти на все пуговицы, и через огромный просвет выбивалась курчавая чёрная шерсть, говорящая о неординарной и самой высокой человеческой породе. Кто-то мне доказывал и … нет что вы! – пока не доказал! – что человечество тоже делится на отдельные породы. Дальше – посмотрим.
Хотя на груди Вадима и росла породистая шерсть, но в подлинности породы я сомневался из за того, что он на протяжение всей сессии носил одну и ту же рубашку – того же – грязно серого цвета.
Вадим мои сомнения опроверг, показав мне в гостиничном шкафе, ещё четыре точно такие же рубашки. Статус-кво – восстановилось!
Брюки его держались на помочах, чтоб не стягивать кругленький животик, и чтоб циркулировала правильно праведная кровь. О том, что рядом с животиком протекает праведная кровь, мне, позже доказывал ещё один московский архитектор, носивший помочи и, не допускавший возраженгия только по той причине, что он из Москвы – а я из провинции! Бывал я в этой Москве – невидаль какая!
Учитывая приятельские отношения с Вадимом, насчёт Пифагора, я не возражал. (Если что-то плохо знаншь – лучше не возражать!) – Но он всё равно старался доказывать, размахивая руками и раз за разом спрашивал у моего молчания: «А что – не так!», и даже готов был заключить пари на любую сумму, но не превышающую десяти рублей.
Это те самые десять рублей, которые он у меня только что занял до получения перевода. Естественно, если бы он выиграл, то не пришлось бы отдавать. Здесь всё зависело, от того, что скажет Герман. Чью сторону он займёт в нашем споре. Я знал, что Герман, чтоб не портить отношения, не займёт ничью сторону. – Кавказская мудрость! Хотя я тоже молчаливым, непонятным кивком головы ничего не возражал и ничего не утверждал на счёт Пифагора, ноь спросил –
– А что, арбитром будет Герман? –
– Да, Герман! И только он. Я не допущу, чтобы в нашу дружбу вмешивались посторонние лица, тем более кем-то подкупленные. – Ответил Вадим и посмотрел, как бы всё понимая, в мои глаза, и продолжал – Герман должен зайти. Он собирался в парикмахерскую, значит что-то задумал и обязательно зайдёт, чтобы похвастаться.
В то время, когда Вадим держал одной рукой меня за грудки, а другой размахивал и почти кричал в откинувшееся назад моё лицо – Ты только обрати внимание на его «Тайную вечерю» – это же сплошная геометрия, – начертательная геометрия! Замеряй вправо и влево от места где сидит сам Иисус. Можно поставить знак равенства! – А погляди повнимательней! – Каждое отдельное пятно состоит ровно из трёх фигур! И вписано в геометрию так, как до него никто не вписывал! Это что – ни о чём не говорит?
Когда Вадим поменял руку и поудобнее схватил меня за грудки, но уже другой рукой, кажется левой, то правую поднял вверх и открыл рот, чтобы озвучить более веский, на его взгляд, аргумент!.. раздался стук в дверь.
– О, Герман! – Закричал Вадим и подбежал к двери. И сразу, по ходу, начал аргументировать свою версию, всё время спрашивая –
– Это же так Герман? – Это же так, Герман?!
– Да подожди ты, Вадим, разберёмся – Я о твоём Пифагоре сразу забыл после начерталки ещё в техникуме! Здесь мероприятие грядёт поважнее – Ответил Герман.
– Ты только скажи одно слово – да или нет – настаивал Вадим.
– Я скажу два слова – есть идея! – Ответил Герман. Я вставил –
– Ты сегодня так расфрантился что без идеи не может быть и речи. – Выкладывай!
– Мы идём в оперный. Дают Чио-Чио-Cан, но это не важно! Входные билеты покупаете за свои, буфет за мой счёт – разумеется в кредит, до следующей сессии.
– О ужас! – Я эту оперу слушаю третий раз! – Возразил я. – А кто поёт партию Мадам Баттерфляй? –
– Это тоже не важно – ответил Герман – кажется, какая-то певичка из Румынии. Главный фокус совсем не в ней. –
Вадим возразил –
– Если кто-то уговорит меня слушать, на мой взгляд, эту бредятину, то входной покупает мне тоже за свой счёт и без никакого кредита.
Насчёт бредятины хочу оговориться. – Вадим работал художником в Харьковском драматическом театре. Писал декорации. Оперу он не любил и плохо понимал её. Да всё – потому, что не любил! Но балет обожал и старался примостится в партере на самом удобном месте, чтобы ножки балерин рассмотреть в определённом ракурсе – снизу вверх. Говорил: «Так грациозней». – Но здесь дело хозяйское.
– Слышишь, Никола, такой наглости как у Вадима, не видел даже мой дедушка! – Обратился ко мне Герман.
– Можешь не покупать – иди один! Отпарировал Вадим.
– Ладно – куплю билет! – Мне важно, чтоб были арбитры, в задуманном мной предприятии. Всё дело не в самой опере, можете её не слушать, а в театральном буфете. Там работает такая официанточка – пальчики оближешь, даже н притрагиваясь к ней – ха-ха! –
И он приложил пучку правой руки к губам, чмокнул, вскинул её вверх и громко хлопнул указательным пальцем о ладонь. – Он это умел делать так, чтоб получился звук умеренного хлопка. – Знать это много значило для его кабардинской жизни.
Герман слыл сердцеедом. Мы, конечно, не имели в наличии никаких фактов в поедании им сердец. Он сам, каким-то образом, одевал на себя такой сердцеедческий ореол, тем что рассказывал по сердечной части бесподобные истории. Н однажды я его уличил, когда он рассказал оригинальный случай, украв его из романа Мопассана. На мой смех и моё возражение он ни на минуту не задумываясь ответил –
– Да, конечно так! Я просто повторил такой случай в своём исполнении. Я всегда, между прочим стараюсь любовные дела воспроизводить в классическом стиле! – Так на много вернее! Уже давно опробовано кем-то!
После долгих «да» и «нет», после нескольких анекдотов и других, рассказанных нами, невероятных случаях, мы, наконец, согласились посетить Львовский оперный театр. Но Вадим-таки сумел заключить с ним пари на десять рублей, плюс списать весь долг за купленный билет и буфетные расходы на предмет его сердечной победы. Вадим был уверен, что он хоть и на небольших пятьдесят процентов, но, всё таки, заливает!
Пари заключалось вот в чём – Если упомянутая дама придёт после спектакля к нему в гостиничный номер. – не важно зачем и в какой роли, то Герман пари выиграл. Конечно была и огромная доля риска. Вадим каким-то образом всегда умел проигрывать пари, но, ни в коем случае, не платить по долгам. Пока такое удавалось, а дальше – жизнь покажет.
На площади, возле оперного театра дефилировали уже устоявшиеся пары. Прохаживались, стреляя глазами беспарные индивидуумы. Кто искал временных приключений, а кто-то надеялся найти приключение на всю оставшуюся жизнь. В то время считалось, что найдя такую пару в оперном театре – это серьёзно и надолго. А вот если после похода в кино, то лишь интрижка.
Поэтому истинное наслаждение от спектакля получали лишь десять процентов посетителей. Остальные девяносто процентов смотрели на всё, как баран на новые ворота, в том числе и я – не любитель оперы. На мой взгляд, конечно.
Но. где-то на работе, или в трамвае потом каждый хвастался, что, дескать, он посетил оперу! И там – такой-то оперный актёр так классно исполнял такую-то арию, аж мурашки по телу бегали.
Услышав как-то в трамвае про мурашек, я позволил себе заметить: «Ваша правда, пани, я даже две мурашки поймал у себя на затылке». – Конечно, после такой ремарки весь трамвай посмотрел на меня так, что пришлось сойти на следующей остановке.
Мы тоже какое-то время продефилировали, чтоб публика могла рассмотреть как прифрантился наш Герман. Он, хоть и шёл покорять сугубо определённую буфетчицу, но не прочь был застолбить для себя ещё место в свободном сердце, другой смазливой дамочки, или, даже, пани.
Если на улице шла только прикидка, только снайперские выстрелы вхолостую, то во время антракта в фойе, где собралась вполне отобранная, рафинированная публика, так сказать – слиток самого культурного, понимающего тончайшие грани искусства, конгломерата – то в фойе считались уже все свои.
Можно было просто так подойти к любому (как же – здесь все равны!) и завязать любой разговор, вначале о спектакле, а потом куда кривая вывезет.
Так и случилось – только я вышел, и не успел ещё размять уставшие от сиденья ноги, ко мне подошла классическая тургеневская причёска вместе с пышущим жаром привлекательным декольте. –
– Представляете, я совсем забыла кто пел главную партию в прошлом сезоне в «Щелкунчике», вы не припомните? – Я не пощадил её и ответил –
– Мадам, если простите мне, то я напомню – щелкунчик – это балет, и там главные партии не поют, а танцуют, но если даже там свои роли поют – то не знаю, щелкунчика я не смотрел.
– Да не может быть! – воскликнула она без уточнения – (не может быть, что я не смотрел, или не может быть, что там танцуют!), потом добавила – Ой, что это со мной?! – и обладательница декольте и схватилась за голову. –
– Вам плохо, мадам? – спросил я --
– Да, мне что-то нехорошо, отведите меня на диван, если удобно ... –
– Удобно, мадам, очень удобно! – сказал я и обнял её за то место, где в классическом варианте должна была быть талия. Талию моя рука не нашла, но это проблема моей руки ...
Условная талия прильнула ко мне и взяла курс на пустой диван. Но мне пришлось некоим усилием мышц курс скорректировать, и посадить её на диван, где уже сидел лысый, сильно седеющий, но вполне мирный субъект. Я обратился к субъекту –
– Даме нехорошо, у вас случайно нет тайных заклинаний от таких случаев? –
– Да, да! Вы правильно сделали, я позабочусь. -
Я на самом деле сделал правильно, потому, что уже в следующем антракте они ходили вместе и приятно друг-другу улыбались. И мне показалось что у оного гражданина улыбается даже лысина и ... улыбается её пышущее жаром декольте. Приятных им улыбок!
Не успел я оглянуться, чтоб в этой суматохе найти глазами своих друзей, как ко мне подошло пан-бархатное платье крутого красно-бордового цвета с приятным лицом, уже порезанным вокруг глаз нескрываемые пудрой и другими средствами милыми морщинками. Этот конгломерат из платья, морщинок, голубых глаз и скептической улыбки сказал мне. –
– Вы порядочный молодой человек. Этой даме и прошлый раз было плохо и какому-то пожилому джентльмену пришлось спасать её. Не представляю, зачем ходить с таким нервным устройством на спектакли, где сплошные испытания для нервных неустойчивых душ? Я вот, даже, боюсь обронить хоть слезинку.
– Я тоже. – Сказал я и подумал: «Не дай Бог этой даме проронить хоть слезу, вся её красота промироточит и потечёт по лицу» – Она добавила –
– А вы знаете в этом сезоне постановщик немного поменял либретто. Хотите я покажу в каком месте? – и она развернула страницу программы. –
– Мне очень интересно, мадам, но вон там мои друзья уже с нетерпением ждут меня.
– А жаль ... Такой порядочный молодой человек ... Может продолжим беседу в следующем антракте? – Я уверенна, что вы театрал с большим стажем. –
Театральный стаж у меня был весьма мизерный, хоть и работал в драмтеатре художником, и я, извинившись, ушёл. И мы друг другу больше не проронили ни слова.
Правда, я читал пьесы, я ходил на сцену делать замеры, писал декорации, спорил с главным художником, спорил с режиссёром и иногда отстаивал свою точку зрения, и делал по-своему. Но, когда я ходил по холсту взад и вперёд, и на нём писал огромный задник для спектакля, а рядом на стуле сидела смазливая Юлька – актриса нашего театра, и эта Юлька всегда была прима, потому, что по женски нравилась главному режиссёру, вплоть до амурных дел, и когда она мне рассказывала, про свои домашние дела, что мясное готовит редко и только со свинины – ведь за говядиной большие очереди, а на рынке она дорогая. Что когда она поздно приходит из театра домой, то застаёт мужа пьяным, а маленькая дочка ползает по полу вся грязная, и ей, вместо отдыха, приходится греть на плите воду и затевать ей мойку и т. д., то, когда эта красивая, но уставшая женщина – Юлька, со стёртыми каблуками её туфель, на сцене, в каком-то амплуа произносит патетическую речь, то ли Клеопатры, то ли коммунистической героини – я скептически, но, понимающе жалея, улыбаюсь, и ... покидаю зал.
Я продолжаю писать задник, посматривая на Юльку, думаю. – «Актрису не должны видеть в очереди за мясом, она для зрителя должна быть святая, скрывающая в своей душе и теле огромный клубок не разгаданных тайн».
И, уже в наше время, когда мы по телевизору видим и знаем об актрисах всё, вплоть до последнего прыщика на её интимных местах, и когда она эти прыщики раз за разом демонстрирует, чтоб сорвать аплодисменты не притязательных зрителей, именно за прыщик, а не за талант, потому, что таланта у неё нет, то становится совсем неинтересно, скучно и больно, и за саму актрису, и за искусство вообще.
Пока я дошёл до буфета меня остановил ещё один любитель оперы. Интеллигентного вида полустарик в безукоризненном костюме чёрного цвета с маленьким значком изображающим лиру на лацкане. Он взял меня доверительно за пуговицу моего пиджака, как будто мы сто лет знакомы, поднялся на носочках, чтобы уравнять наш рост и сказал –
– Не кажется ли вам, молодой человек, что если бы актёр, исполняющий мужскую партию, начал петь свою арию не с ре-бемоль третей октавы, а с ми-диез четвёртой октавы, то его тенор звучал бы более бархатно в этом актовом зале? – Здесь есть маленький секрет акустики, а он зависит даже от позолоты, покрывающей архитектурные украшения. Это я вам говорю! –
И он пропел полутоном какую-то арию в виде ля-ля-ля, дирижируя себе рукой, свободной от моей пуговицы. –
– Я с вами согласен на все сто процентов, даже больше – ответил я – только скажите ради Бога, что означает слово октава? –
Его глаза подпрыгнули прямо на лысину, там и остались. Губы изобразили полуулыбку, означающую то ли презрение, то ли недоумение. –
– Хм, да, да – и после некоторого замешательства он спросил, уже бросив мою пуговицу –
– А зачем вы пришли слушать оперу, если задаёте такие вопросы?
– Всё дело в том – ответил я – что во Львове, только в буфете оперного театра можно покушать бутерброды с красной рыбой и с чёрной икрой. Таких бутербродов даже в Киевском «Леси Украинки» нет. В Днепропетровском может быть и есть, но я там не был.
– Вы что, издеваетесь, молодой человек?
– Отнюдь нет! Поезжайте в Киевский оперный и убедитесь сами. –
На счастье к нам подошёл такой же чопорный джентльмен в возрасте, взял моего визави под руку и сказал, обращаясь к нему –
– Я вам Сергей Сергеевич такую новость сообщу – и, обращаясь уже ко мне – вы извините, молодой человек. –
Я сделал поклон головой и отошёл.
В буфете всё было на мази. Стояли три двухсотпятидесятиграммовые бокала, наполненные пивом, вытянутые вверх и играющие микро-всполохами внутри пивной массы. Стояли два больших фужера, явно львовского стеклозавода, светло-молочной окраски с чуть заметным налётом нежно фиолетового, который сгущался на узлах ножки и переходил в красивый густой фиолет с искринками. В них, на самом дне, было налито по пятьдесят грамм коньяка и он окрашивал краешки фужера приятным светло-коричневым. Ещё стояло две тарелки – на одной три бутерброда с красной рыбой, на другой такое же количество – но ... с чёрной икрой! А ещё говорят, что рабочий класс плохо жил. Не верьте им! Рабочий класс два раза в год мог себе позволить такую роскошь!
– Вот твоё безалкогольное – и Вадим подсунул мне один из бокалов и продолжил – напрасно Герман заказал только два коньяка, не пьёшь ты – я бы выпил. А то так – пива три, а коньяка два. –
Герман улыбался.
А вот и она! – Та, для чего мы сегодня десятый раз слушаем одну и ту же оперу. Я не умею описывать женскую красоту. Но, если в двух словах – попробую.
Всё, чем наградил её Бог было в слаженных и идеальных пропорциях. Лучше не вырубит ни один скульптор. А что касается глаз и улыбки – то это уже от Дьявола! От них захватывало дух, и вылетало из груди сердце. Я это почувствовал, когда она, как бы ненароком, посмотрела на меня. Вот и весь портрет с головы до ног! После такого взгляда описывать её причёску, её одежду и прочее – это всё равно, если ты стоишь возле огромной, сверкающей на солнце скалы, а обращаешь внимание на мелкую песчинку у её подножия! Всё! Остальное не существует! Только этот взгляд! Только эта улыбка!
«Везёт же этому кабардинцу» – подумал я. А потом мысленно поставил их рядом и заключил, что это идеальная пара. Одна, женская красота, идеально дополняла бы другую – мужскую красоту! Но тут же спохватился. Вспомнил постулат Германа – «Все остальные могут быть каких угодно наций, но жена ... только кабардинка!», и я пожурил себя, за то что ввязался в такую, на мой взгляд, нечестную игру.
И, потягивая львовское пиво, я вычислял на каком этапе мне прервать, во всяком случае для себя, эту игру. Но всякий раз, когда она проходила и смотрела на меня, я ловил себя на мысли, что могу и я утонуть в этом бездонном, всё пронизывающем и всё поглощающем взгляде.
А как они смотрели друг на друга! (Герман и она!) – Любовь и страсть! Она ходила по залу и смотрела Герману в глаза! И эти лучи её взгляда ... их взгляда ... друг на друга, страстным и любовным шлейфом окутывали весь зал. Шлейф был видим, ощутим, он согревал, казалось, всех посетителей буфета!
От такого шлейфа другие мужчины и женщины, совсем не наши мужчины, и не наши женщины, с такой же любовью смотрели друг на друга. Они хватались за этот шлейф, наматывали на себя и связывали себя теплом и красотой сотканной Германом и ... Боже мой! Я не знаю как зовут такое редкое чудо природы!
Каждое задуманное дело имеет начало и конец! Увы! Каждая промежуточная цель должна служить апофеозу завершения цели. Так и у нас. Пиво выпито, бутерброды съедены, просьбу Вадима повторить коньяк, Герман пресёк окончательно. Герман встал, подошёл к своему кумиру, пошептался с нею и скомандовал оставить оперный.
Уже в своём номере он объяснил, что предмет его обожания придёт в его номер, принесёт шампанское и конфеты, но чтоб мы на это не рассчитывали. Шампанское и конфеты будут непременным спутником в их содержательной беседе, может быть и об искусстве, но беседа оная продлится всю ночь. Так что бутылки шампанского будет ещё и мало. Мне то ничего, а Вадиму пришлось соглашаться, скрепя сердцем.
И пошли тары-бары. Воспоминания. Герман держался петухом. Эдаким победителем! Этаким едоком женских сердец! И не мудрено! – Фактура у него была что надо! Не чета нам. Гордого, во цвете лет, непобедимого никакими житейскими проблемами, горца!
Он посмотрел на часы. В половине одиннадцатого она должна прийти и ни на минуту позже. Без десяти одиннадцать вечера закрывают гостиницу и посторонних не пускают.
На самом деле в одиннадцать тридцать послышался скромный стук в дверь.
– Вот! – сказал Герман – Чтоб через три минуты вас здесь не было, хоть вместе, хоть по одному! – и направился к двери.
Не успел он дойти до двери, как дверь открылась и в проёме появилось человекоподобное существо. По высоте и по ширине оно закрыло весь проём. Собакевич Гоголя – ни дать, ни взять!
Герман отступил назад. Вошёл здоровенный молодой мужчина с огромными ручищами и с рыжими усами – а ля – Тарас Шевченко! Физиономия его была как вытесана из гранита, (из красного, житомирского гранита, из того же что и высечен бюст В. И. Ленина и стоит возле опернрго)! – Казалось, никаким способом из этой физиономии не высечь улыбки. Но физиономия улыбнулась, да так, что мурашки, уже настоящзие, пробежали по телу!
Он вынул из полотняной сумки шампанское самого худшего разлива, коробку дешёвых конфет, положил на журнальный столик и сказал –
– Вот ... ваш заказ ... жена передала ... с вас три трёшки за заказ, и две трёшки за доставку ... итого пятнадцать рубликов. –
Герман, как околдованный достал десятку, выудил из карманов ещё два рубля и положил на коробку с конфетами.
– Ещё трёшку – возразил незнакомец. –
Вмешался Вадим –
– Да здесь же ходьбы пять минут от оперного ... и осёкся ... Незнакомец своими большущими ботинками придвинулся к нему на пол шага и сказал –
– А кое с кем у меня еще будет разговор ... при случае ... –
Вадим достал трёшку из тех денег, что занял у меня и положил на алтарь. Незнакомец взял деньги, выровнял их, согнул пополам и положил в карман.
– Вот ... таким образом ... – резюмировал он и как танк развернулся к выходу. Закрыл дверь он нежно. Через несколько секунд затихли его шаги.
И ... немая сцена ... как в Ревизоре Гоголя. Тишину нарушил комар, что жужжал у меня возле уха ...