Как старец, сух июнь.
Началом листопада
уже вовсю больны сады, но по ночам,
где небо и душа взаимно встрече рады,
еще раз умереть — подумаешь, печаль.
Плывет под каблуком асфальт, течет из луга
горячих трав настой, густой, как эта грусть,
утратившая смысл: подумаешь, разлука…
Уснув на склоне дня, в душе твоей проснусь.
Уже пора не лет, а светоисчисленья
отпущенного мне участия небес.
Мой срам. Мой шрам, мой шарм —
болезнь стихоплетенья —
что может быть чудней в стране сплошных чудес?
Слепая власть стихий!
Как жизнь чужая, мимо
проносится трамвай, шатаясь и скрипя,
и время бытия в пространстве столь же мнимо,
как эти полчаса дороги до тебя…
Людмила Парщикова (С)
Людмиле Парщиковой, с любовью
Пока заваривался чай,
я вспоминал тебя живою…
Ты в такт кивала головою
стихам, но, сколько не читай
твои стихи беззубым ртом,
суть до меня не доходила.
Я вырывал бумажку силой
и перечитывал потом.
Чуть не добравшись до конца,
(пока приблудный кот-бродяга
хомячил тощую навагу,
косясь на жирного тунца),
я ждал, как острая игла
со спазмом мне вонзалась в глотку,
и… разливал по рюмкам водку,
пока слеза не пробрала.
Мы громко чокались: за жисть!
«Я денег дам, чтоб вставить зубы.»
А ты отпихивалась грубо:
«Что мне? В гробу орехи грызть?»
И посылала пацана
за следующей четвертинкой
к соседу. У него на рынке
для нас – отдельная цена.
Потом искали на дровах
часть рукописи под диваном,
где кот сидел. А кот по рваным
листам метался, впопыхах
забыв, что должен их стеречь,
переходя на конный топот,
уж не надеясь, что затопят
с зимы проваленную печь.
Не до того поэтам! Нет!
И не до пошлости постылой,
пока туманы над Матырой
непосвященным застят свет,
пока «как старец сух июнь»,
пока «началом листопада»
«больны сады», мы «встрече рады»
и молоды, куда ни плюнь.
Пусть грязи в Грязях невпролаз,
и поезда проходят мимо…
Ты молча разминала «Приму»,
прикуривала, щуря глаз,
и заявляла, что езда
Ахатовны не знала меры,
и Бродский умер неспроста
на день рождения Валеры.
«А не на твой! Ты понял, друг?
На Чехова не умирают!..»
И спичка, тихо догорая,
очерчивала адский круг,
и гас огонь.
А за окном
стояла на путях платформа
и тётка в грязной униформе
плелась к ней с гарбичным мешком,
забрасывала сор к другим
мешкам, пока хватало места.
А рядом вишня, как невеста,
трясла монистом дорогим.
С неё шарахались скворцы,
отяжелевшие от ягод.
«Тебе б их есть хватило на год.»
«Скворцов?.. Они ещё птенцы!»
И мяла пластырь на очках,
которым прилепила дужку.
Кот забирался на подушку.
Темнело.
Вечер при свечах
(поскольку «лампочке - кранты»),
вернее - при одном огарке,
вдруг полнился молчаньем ярким.
Тогда на чистые листы
украдкой ты бросала взор
и спрашивала: «Чаю хочешь?»
Но дело подвигалось к ночи.
Я комкал прежний разговор
и торопливо собирал
обрывки записей с дивана
в портфель.
Уйти…
Пока нирвана
рвалась в твой бледный мадригал
как одиночества зачёт.
И мне по горло доставалось.
Я уезжал. Ты оставалась.
Куда течет? Зачем течет
твоё желание успеть
оставить знаки на бумаге,
покуда ночь? Пока в овраге
надолго засыпает смерть?
И пробуждается душа…
Она жила в тебе отдельно.
От суеты. От сцен постельных.
Детей и внуков. От гроша
последнего. От нищеты
всегдашней…
Это ли не повод -
на посошок?..
«Бывай, кондовый,
и будь с людьми попроще. Ты
не мни, и много не проси.
Не забывай, что все подохнем.»
Я падал в ноги на порог твой.
Икал. И вызывал такси
на Чернышевского тупик.
Такси нескоро приезжало.
Я вырывал из сердца жало.
И с ядом жалости кадык
прокачивал слезами крик
из внутренностей – в грязь, наружу…
«Ну что, мужик, облегчил душу?
Знать, к здешним виршам не привык?»
Смеялась… Теребила плешь
на темечке моём. Учила:
«Нет. Ты не мачо. Ты мочило.
Ты много пьёшь и мало ешь.»
Я соглашался. Тёр глаза
и обещал помочь издаться.
Ты вытирала слёзы пальцем,
пока таксист по тормозам
не жал, влетев из-за угла
и распугав соседских кошек.
«Ты приезжай ко мне, хороший.
Там, за диваном, мыслей – мгла.»
Я уезжал. Шофер молчал.
Вселенная сползала к ночи.
Немногословье к многоточью
меня швыряло на вокзал.
В вагоне за окном текли
грозы июльские потоки,
я прижимал в портфеле строки
к пупку, как к животу земли…
Прощай, прекрасная, прощай!
… Пока заваривался чай,
я наливал себе другого…
И улыбался… Живо слово…
А там… «Подумаешь, печаль?»
P.S. Людмила Юрьевна Парщикова (1951-2015 г.г.) жила в г.Грязи, Липецкой области. Компьютером она не пользовалась, стихи писала на бумаге. В её ветхом жилье листки с рукописями часто терялись, заваливаясь то за диван, то за печку. Видела она уже плохо. Мы собирали обрывки бумаги вместе. Я отвозил их в Москву для публикации на Стихи.ру. В самом Липецке рукописи подбирали Валера и Лариса Желябовские и готовили их к изданию. В 2013 году, благодаря общим усилиям, вышла книга Л.Ю.Парщиковой «Многоточие» (Москва, ОГИ, издатель – Максим Амелин). Людмила успела увидеть своё последнее издание на бумаге. Через полтора года она умерла.
Светлая память поэту!
Её страничка на Стихи.ру
http://stihi.ru/avtor/rudnev1